- Совершенно верно. Это ее пра-пра-пра-дядя по материнской линии.
- Забавно, я и не знал.
- Я тоже узнал недавно... А еще эта игрушка для того, чтобы не
забывать, что нас ждет в конце пути.
- Иногда я думаю, - сказал Пастор, - каким благом было бы забвение
всего, что было. А иногда - пугаюсь, что мы действительно все забудем и
наделаем прежних ошибок - если это были ошибки... Скажите, Мастер, а вам
не хочется создать мир?
- Кукольный мир? Зачем?
- Хотя бы для того, чтобы не забывать о настоящем... то есть прошлом
мире.
- Создать этот мир еще раз?... Нет, не хочется.
- А новый?
- Для этого нужна мудрость целого мира. А в одиночку... Сколько их
уже было, этих попыток создать новый мир.
- Если бы не эти попытки, человечество все еще жило бы в пещерах и
питалось корешками.
- Человечество и так сидит в пещере и питается собственным дерьмом.
- Я вижу, вы при случае могли бы быть беспощадным, Мастер.
- Пока еще не пробовал, не было нужды... С куклами в этом отношении
легко. Надо просто вкладывать в них побольше души, и все будет в порядке.
- Так ведь и с людьми точно так же...
- Возможно, - вздохнул Мастер.
Радуга продолжала сиять в двух шагах от них, а дальше была скалистая
стена, уходящая вверх, во мрак, у стены - строительные механизмы, к
которым давно никто не притрагивался, а в самой стене - черный провал
коридора.
- Может быть, - подумал вслух Мастер, - имеет смысл как-то украсить
это все? Я смогу. Подвесить вверху солнце, луну и звезды, понаделать
механических птах, разрисовать стены... деревья вот подрастут, траву
посеем... Надо только всем взяться.
Пастор сосредоточенно молчал и, кажется, не слышал Мастера.
- Ненависть, - сказал он, наконец. - Ненависть и насилие. Они так
вросли в нас... Да что говорить - во все времена ненависть и насилие были
первыми помощниками в борьбе за выживание. Еще со времен обезьян. Вообще в
нас слишком много осталось от обезьян и слишком мало привнеслось
человеческого - до отчаянья мало. Стадность наша, наше слепое повиновение
вожаку, который распоряжается пищей... Когда-то это было необходимо - или
неизбежно. И вдруг все нарушилось: стадо стало ненужным, нам никто не
угрожает; пищи вдоволь, причем даром, без труда. Что касается размножения,
то тут природа, конечно, имеет в запасе сладкий пряник, но впервой ли нам
обманывать природу? В прошлом году родилось трое детей, в этом - один...
Мы стали не нужны друг другу. Мы можем прекрасно существовать по
отдельности - и из-за этого-то благополучно вымрем... Вы говорите: взяться
всем вместе. Попробуйте предложить это кому-нибудь. Вас поднимут на смех -
если не изобьют. Вы просто не можете представить, что делается кругом.
Ненависть... Знаете, последнее время я перестаю восхищаться мудростью,
проявленной богом в этой истории с Адамом и Евой; он не просто изгнал их
из рая, где они стремительно деградировали бы, он еще и обрек их на
труд...
- Но ведь и я предлагаю трудиться!
- Вы ничего не понимаете, сын мой. Труд должен быть необходим -
только тогда он в радость. А труд от нечего делать... Вам хорошо, вы
творите. Вы способны творить, и кто знает, что это: редкий ли дар,
воспитание ли - или, может быть, дар, проявившийся вопреки воспитанию?
Может быть, вас дурно воспитали? А других воспитали хорошо, творить они,
правда, не могут, зато могут стоять у конвейера, или разносить почту, или
считать чужие деньги, или свои... Вас-то ведь не заставишь, а? Воспитание
плохое. Но так оказалось, что за всю жизнь они не научились ничему больше,
кроме как своему делу. Труд же свой все они рассматривали как тяжкое
бремя, и вот теперь они стряхнули его. И в душах их отверзлась черная
бездна, которую им нечем заполнить... Когда-то они трудились для того,
чтобы жить в тепле и сытости. Тепло и сытость они получили.
- Вы хотите сказать, что человеку больше ничего не нужно?
- В сущности, ничего.
- Вы просто клевещете на людей.
- Ну что вы! Наоборот... Впрочем, не стоит об этом.
- Жаль. Мы часто с вами беседуем, но всегда чего-то недоговариваем.
- Простите меня. Просто я уже старый человек, и у меня масса
предрассудков, в том числе самых распространенных. Например, если
чего-нибудь не называть вслух, то этого как-будто бы и нет. Причем такого
мнения придерживаются не только частные лица. Сами понимаете, время такое.
- Не понимаю. Я, как правило, все говорю вслух.
- Вам проще. Вы молоды, и потом... не обижайтесь, ладно?... Вы ведь
почти не общаетесь с людьми. Все куклы...
- Вы хотите сказать, что я много не понимаю? Или просто не вижу? А
впрочем, вы правы. Я действительно многого не вижу и многого не понимаю.
Вы говорили о ненависти...
- Именно. Это не дает мне покоя. Она пока еще всем не видна, эта
ненависть, но она есть, и она зреет. И мне страшно подумать, что будет
здесь завтра или послезавтра. Или через месяц.
- Но откуда взяться ненависти? Вы сами говорите; тепло, сытость.
- И безделье, добавьте. Кажется, здесь ничто не может вырасти, кроме
равнодушия... хотя и равнодушие страшно даже само по себе, а еще страшнее
в соединении... Простите, я говорю слишком банальные вещи - дурацкая
поповская привычка изрекать значительным тоном прописные истины, - так
вот, о ненависти: как вы понимаете, людей объединяет немногое: или
стремление защититься от опасности, или совместный труд. Третьего не дано.
Когда же обе эти опоры выбиты, человек повисает над той бездной - помните,
я говорил? И начинает проваливаться в нее. И падение это воспринимает как
опасность, а как еще человек может отреагировать на опасность, если не
ненавистью? Никак. Не приспособлен. И обращает эту ненависть против
ближних своих - за неимением иных объектов приложения... Иногда мне
становится так страшно, что хочется умереть тут же, на месте. Наш дорогой
Художник два раза говорил при мне фразу: "У нас нет будущего". Если он
убежден в этом, то я ему завидую. Но, скорее всего, он, как и я, просто
боится поднять глаза и взглянуть будущему в лицо.
- Не представляю, как вы еще держитесь, - сказал Мастер. - Будь у
меня такие мысли, я бы давно отобрал у Полковника пистолет и застрелился.
- У Полковника невозможно отобрать пистолет, - сказал Пастор. - Это
его инструмент власти.
- Интересно, зачем ему власть?
- Видите ли, Полковник не меньше нашего обеспокоен современным
положением дел. И намерен всерьез взяться за устройство дальнейшего бытия.
- Взяв за образец казарму?
- А что же еще?
Они помолчали, потом Мастер сказал:
- Знаете, я, наверное, начну отсюда. Сделаю фонтан, качели. Сделаю
дерево - когда еще вырастут настоящие! - и посажу на него медведя. И пусть
он рассказывает сказки. А?
Пастор огляделся по сторонам, покивал головой, грустно улыбнулся.
- Через десять лет нынешние дети подрастут, - сказал он, - и расхотят
слушать наши сказки. А других не будет.
- Других сказок?
- Других детей...
Дорогая моя, давайте пока оставим их: моего наивного Кукольного
Мастера и моего смертельно уставшего душой Пастора, тем более что они
встречаются часто, а разговоры их настолько же бесконечны, насколько
бесплодны. Кстати, не знаю, как Вас, а меня наивность Мастера, взрослого и
умного мужчины, поначалу раздражала, пока я не понял, что принимаю за
наивность нечто совсем иное...
Вот Полковник - тот наивностью не страдал. Его апартаменты были
роскошны и одновременно уютны. И сам он удивительно вписывался в них - и в
парадной форме с орденами, галунами и аксельбантами, и, тем более, сейчас:
чуть-чуть разморенный после сауны, в мягком восточном халате и с рюмкой
коллекционного коньяка из неприкосновенного запаса. Оттуда же были и
деликатесы, приятно разнообразившие его стол. Но не следует думать, что
Полковник как-то неверно понимал слово "неприкосновенный". Наоборот, он
понимал все как надо и готов был отстаивать эту неприкосновенность с
оружием в руках.
Итак, в эту минуту Полковник беседовал с Клерком. Полковник был очень
демократичен и терпел, что Клерк сидит, в то время как он сам расхаживает
по комнате. Расхаживал же он потому, что его донимал застарелый геморрой.
Клерк же, в свою очередь, поддерживал беседу, в нужных местах поддакивал,
но внимание сконцентрировал на водке и консервированной копченой лососине.
- Пришла пора принимать решительные меры, - мягким баритоном, который
всегда появлялся у него на фоне коньяка, вещал Полковник. - Мы запустили
ситуацию почти до полной потери контроля. Еще немного, и все пойдет к
чертям в пекло. Я даже не говорю о дисциплине, о субординации - но хоть
страх-то должен быть! Нет, уже и страха нет! И ладно бы молодежь -
подумать, почтенные отцы семейств, опора, можно сказать, порядка, -
смотрят на тебя, как на моль! С этим надо кончать. С сегодняшнего дня
ввожу утреннюю и вечернюю поверку, строевую подготовку и пайки. Не хотят
добром - насильно! Как вы считаете?
- Вполне с вами согласен.
- И с развратом пора кончать! Что это - уже и ни семей, ни домашнего
очага, а так, кто с кем хочет. Как кошки, ей-богу. Завтра же разведу всех
по семьям и разврат запрещу. И этих... абортников... изолировать надо.
Выселить в отдельную пещеру и караул приставить. Заболел кто - пусть
лечат. Контролировать. А аборты чтоб не смели. Забеременела - рожай!
Забеременела - рожай! Презервативы изъять и сжечь! На костре! Нечего,
понимаешь...
- Дети - наше будущее, - поддакнул Клерк.
- Верно мыслишь. Наливай себе еще. А чтоб дисциплину поддерживать,
введем пайки. Эта анархия нынешняя отчего? Жратва легко достается. А вот
если за эту жратву служить придется, сразу власть полюбишь. Как говорят в
народе: лижи ту руку, которая тебя кормит. Ха-ха! Главное сейчас -
добиться единства нации, а каким путем - это уже наше дело. И мы его
добьемся! И тогда мы сможем смело смотреть в будущее!
- Конечно, добьемся, - сказал Клерк. - И сможем смело смотреть.
- Прямо с утра и начнем, - сказал Полковник. - Прозит!
А Принцесса в это время спала и видела во сне зеленоватую прозрачную
толщу воды, и внизу вода темнела, становилась холодной и неподвижной, а
вверху дробилась солнечными бликами, и тоненькие лучи проникали сюда, к
ней, лучи можно было потрогать, и они звенели, как ножки хрустальных
бокалов, и смешные разноцветные рыбы бродили между лучами, натыкаясь на
них или задевая их хвостами, а потом и само солнце село в воду и стало
тонуть, остывая, вот оно стало гладким и тускло-красным, как медное
зеркало, и в этом зеркале Принцесса, подплыв, увидела себя, только это
была не совсем она, потому, что волосы, лицо, руки и грудь были ее, а ниже
пояса шла зеленоватая, цвета воды, чешуя, и вместо ног был рыбий хвост;
Принцессу это удивило, но не испугало, потому что и солнце, и хвост сделал
Мастер, а Мастер не умел делать ничего такого, что может напугать; потом
ей пришло в голову, что он тоже должен быть где-то здесь, чтобы как
обычно, полюбоваться на свою работу, и что сейчас он видит ее нагую, и это
вдруг оказалось совсем не стыдно и не страшно...
Художник, пьяный, как всегда, мелом рисовал на стене шарж на
Полковника. Когда шарж был готов, Художник отошел на несколько метров,
прицелился и запустил в Полковника мелком. Мелок раздробился, и под глазом
у Полковника образовалась бородавка. От полноты чувств Художник плюнул на
пол, попытался растереть, но зашатался и едва не упал. Случившаяся
