Русская фантастика - Андрей Лазарчук

Рассказы

                             Андрей ЛАЗАРЧУК
				Рассказы
ТЕПЛО И СВЕТ
СВЯЩЕННЫЙ МЕСЯЦ РИНЬ
МУМИЯ
РАЗ В ТЫСЯЧУ ЛЕТ
СТАНЦИЯ НАЗНАЧЕНИЯ









                             Андрей ЛАЗАРЧУК

                               ТЕПЛО И СВЕТ

            Странная история в шести письмах, полученных Ольгой
              Владимировной Б. в апреле 1984 - январе 1985 г.




                               ПИСЬМО ПЕРВОЕ

     Здравствуй, милая моя!
     Вы удивлены? Получить  письмо  от  совершенно  незнакомого  человека,
которое начинается такими словами! Впрочем, насколько я  Вас  знаю,  такое
обращение Вас не  обидит,  а  скорее  наоборот.  Сейчас  в  Вас  проснется
любопытство: а насколько это я Вас знаю, а откуда,  а  почему  осмеливаюсь
так обращаться, а  почему-почему-почему,  и  вообще  -  кто  же  я  такой?
Правильно? Именно это Вы и подумали? Вот видите!
     Господи, какие глупости я пишу. Простите за развязный тон,  я  просто
очень волнуюсь. Представьте, целый месяц пытаюсь придумать начало  письма,
и ничего толкового не выходит. Кажется, самое простое:  взять  и  обычными
словами написать, что же именно произошло со мной, где  пересекались  наши
судьбы и почему, наконец, я решился на это письмо. Но забавно: те  обычные
слова никак не ложатся на бумагу. И ничего я с этим не могу поделать.
     Сразу скажу: Вы меня не знаете и даже никогда не видели. Я, наоборот,
знаю Вас хорошо; так, наверное, Вас никто больше не знает. Если получится,
я потом объясню Вам, как сложилась такая парадоксальная ситуация. И еще: я
не сумасшедший, не маньяк  и  не  интриган.  Может  быть,  мне  вообще  не
следовало писать - нет, не могу. Поверьте, я сдерживался, сколько мог.
     Перечитал сейчас то, что написал, и стало смешно: сплошные "не могу",
"не могу", "не могу"...  Просто  я  все  еще  борюсь  с  собой,  причем  с
переменным  успехом.  Давайте,  я,  пока  эта  борьба  не  утихнет,   буду
рассказывать Вам сказку. Ей-богу, это замечательная идея, причем экспромт!
     Итак, сказка.
     Жила-была планета. Это была прекрасная планета, как  две  капли  воды
похожая на Вашу. В какой-то мере она и была Вашей,  точнее  -  ее  копией,
аналогом. К фантастике Вы относитесь прохладно,  но  термин  "параллельные
миры" Вам понятен, я не ошибаюсь? Так вот, жила-была планета - жила до тех
пор, пока к власти на ней не пришли люди, не умеющие в  себе  сомневаться.
Вот они-то и довели дело до того, что наступила Последняя Зима.
     Она наступила, когда пыль и гарь тысяч взрывов,  когда  дым  и  пепел
горящих городов, когда пар вскипевших океанов поднялись высоко  в  небо  и
закрыли плотной пеленой  солнце.  Наступила  тьма,  и  стоградусный  мороз
сковал землю и покрыл океан многометровым ледяным панцирем. Потом пылинки,
плавающие в воздухе, стали падать вниз, обрастая по дороге инеем, и  когда
они выпали все, земля оказалась  закрыта  толстым  слоем  снега,  который,
подобно зеркалу,  отражал  все  солнечные  лучи.  Планета,  нарядная,  как
елочная игрушка, каталась по своей орбите, и две тысячи  лет  должно  было
пройти прежде чем ее собственное тепло, накопившись в океанах, взломала бы
лед,  и  первые  дожди,  пролившись  на  снег,  сделали  бы  его  серым  и
ноздреватым...
     А  пока  планета  была  нарядна,  как  елочная  игрушка,  и  так   же
безжизненна. Снег похоронил под собой все,  и  если  бы  даже  кто-то  мог
посмотреть на нее со стороны, он вряд  ли  бы  обнаружил  следы  человека.
Может быть, и можно  было  угадать  города,  или  плотины  на  реках,  или
развалины каких-то особенно грандиозных сооружений... Только  некому  было
угадывать.  Потому  что  жизнь  теплилась  в  одном  лишь  месте,   и   то
глубоко-глубоко под землей.
     Здесь многие сотни лет люди добывали соль, и в  результате  получился
громадный круглый зал с неимоверно высоким сводчатым потолком и  множество
помещений поменьше, соединенных коридорами и тоннелями. Спрятанный в одной
такой пещерке атомный реактор давал тепло и электричество, лампы  заливали
помещения ослепительным белым  светом,  и  местами  даже  росли  жиденькие
кустики. Устроители убежища позаботились о плодородной почве, но ее  никто
не возделывал: не  было  нужды.  В  специальных,  насквозь  просвечиваемых
ваннах, насыщенных углекислотой и органикой (о происхождении которой лучше
умолчать),  вырастали   водоросли;   автоматы,   примитивные,   а   потому
безотказные,  отцеживали   их,   перерабатывали   и   выдавали   "на-гора"
питательные кубики, желе, кисель и пористую массу, имитирующую хлеб. Таким
образом, еды было вдоволь, а словосочетание "вкус пищи"  постепенно  вышло
из употребления за отсутствием объекта приложения...
     Я не утомил Вас этими подробностями? В сказке вроде бы не должно быть
реакторов и съедобных водорослей? Видите ли, часто то, что сказка у нас, в
других местах - горькая правда.
     Я еще продолжу эту историю. До свидания.
     9.04.84.



                               ПИСЬМО ВТОРОЕ

     Здравствуйте, Ольга!
     Простите, но никак  не  могу  заставить  себя  обращаться  к  Вам  по
имени-отчеству. Не обижайтесь, ладно? И еще  простите,  что  так  внезапно
прервал предыдущее письмо - это от меня не зависело.
     Итак, на чем я остановился?  На  пище?  Так  вот:  был  там  и  склад
обычного продовольствия, громадный и очень секретный, и знали о нем только
четыре человека: Принцесса, Полковник, Пастор и Физик. Причем первые  трое
знали это по чину и имели ключи, а четвертый (вернее четвертая) - по долгу
службы и ключей не имела.
     Что ж, четырех участников грядущих событий я назвал. Расскажу  о  них
чуть подробнее.
     Принцесса - настоящая  принцесса,  ее  папа  был  король,  а  мама  -
королева. Это они в свое время  (и  очень  своевременно)  позаботились  об
устройстве Ковчега - так  называлась  эта  пещера.  А  еще  так  назывался
когда-то громадный деревянный ящик, на котором человек по имени Ной спасся
сам, спас свою семью и многих зверей, не умевших плавать, от потопа. Потоп
наслал на землю Бог. Он же,  по  слухам,  предупредил  загодя  Ноя.  Такие
противоречивые  действия  Бога  свидетельствуют  о   глубоком   творческом
кризисе, поразившем его в то время. Картина  Мира,  написанная  им  самим,
стала вызывать у него непреодолимое отвращение, и он замазал холст,  чтобы
начать новую. И первым мазком как раз и были Ной, его семья и звери; и кто
может знать, почему Бог начал писать новую картину  старой  краской  -  из
суеверия ли, или просто потому, что не осеняло его то высшее вдохновение -
то, на волне которого он сотворил Человека? И вообще, если помнить что Бог
- художник, да еще не слишком умелый и удачливый, причем  в  глубине  души
понимающий это и потому страдающий комплексом неполноценности,  пытающийся
умом и техникой сотворить то, что должно творить  сердце,  многое  в  мире
становится понятным. Вот и сейчас - он плеснул на холст белой  краской,  и
новый Ковчег поплыл - теперь не по водам Океана, а по водам Времени...
     Это не мои слова, это слова Пастора. Он - единственное духовное  лицо
в Ковчеге, ему под семьдесят, но держится он бодро. Отношения его с  богом
сложные...
     Но я отвлекся от Принцессы. Ей только-только исполнилось  шестнадцать
лет, из них три года она сирота: ее папа и мама не успели  воспользоваться
Ковчегом. Воспитанием ее сообща занимались Пастор, Полковник  и  Кукольный
Мастер.
     Полковник - тоже  вполне  настоящий  полковник.  Полковник  дворцовой
охраны. Страшно  хочет  выглядеть  боевым  офицером  -  но  не  может,  не
получается. И еще страшно хочет стать генералом. Но в генералы  его  может
произвести только Принцесса - а она не торопится и  намеков,  кажется,  не
понимает...  А  вообще  Полковник,  по  первому  впечатлению  -  исправный
служака, у которого, по анекдоту, "да" - это "да", а "нет" - это "нет",  а
слов "может быть" он не знает. И сомневаться он тоже не  умеет.  И  еще  у
него есть пистолет.
     Кукольный Мастер... Это  невысокий,  худощавый,  застенчивый  человек
тридцати восьми лет, и двадцать пять из них он делает игрушки. Он достиг в
этом немыслимого мастерства. Принцесса всю свою жизнь  провела  среди  его
игрушек, а теперь она становится взрослой...
     Физик - симпатичная тридцатилетняя женщина. Чуть-чуть слишком резка -
впрочем, не всегда. В ее обязанности входит следить за реактором, что  она
и делает. Однако у нее остается масса свободного времени.
     Художник  -  нервный  пожилой  человек.  Почему-то  даже   здесь   не
расстается  с  зеленой  тирольской  шляпой.  Где-то  имеет  не  то   запас
спиртного, не то самогонный аппарат, потому что часто бывает пьян.
     Клерк - самый обычный клерк, ничем не выделялся среди себе  подобных.
В последнее время прибился к Полковнику.
     И еще сто тридцать два человека,  мужчин  и  женщин  всех  классов  и
сословий, волею судеб попавших в  Ковчег  и  оставшихся  жить.  Оставшихся
жить, чтобы продолжить род  людской  -  потом,  через  сто  поколений,  их
потомки должны будут выйти на поверхность и возродить  освободившуюся  ото
льда планету. Так это задумано.
     Ну вот, дорогая, декорации  расставлены,  с  действующими  лицами  Вы
познакомились, занавеса в этом театре нет, можно начинать спектакль... Да,
совсем забыл обозначить жанр.  Но  тут  возникают  сложности.  Что  это  -
трагедия? Безусловно, ведь главных героев ждет смерть. Но  можно  сказать,
что это комедия - потому что конец счастливый. Или  мелодрама  -  любовные
треугольники, сильные страсти, а чего стоит сцен смерти главного героя  на
руках возлюбленной? Или фарс - потому что, по сути, на каждое лицо  надета
маска? Не знаю. Не берусь судить. Просто все так и было.
     Представьте себе: огромное помещение, такое огромное,  что  не  видно
стен, и луч света, падающий с потолка, освещает Кукольного Мастера.
     Кукольный  Мастер  заканчивал  радугу.  Радуга  была  давнишней   его
придумкой, но только сейчас до нее дошла очередь. Надо было  научить  петь
плюшевого  кота,  хорошо  отрегулировать  механического  слугу  Принцессы,
доделать, наконец, клоуна... Но вот и радуга, можно сказать, готова. Потом
все это оформить поприличнее, а пока надо попробовать, как она работает..
     Мастер положил на пол два медных зеркальца, соединенных  проводами  с
плоской коробочкой, и замкнул цепь. Не  сразу,  секунд  через  тридцать  -
Мастеру они показались очень длинными - в воздухе,  опираясь  на  зеркала,
появилась радуга, сначала бледно-сиреневая, мерцающая, как лампа холодного
света,  потом  проступили  цвета,  налились  -  и  перед  Мастером,   чуть
покачиваясь, заиграла настоящая, свежая и яркая, как после короткой грозы,
радуга. Что с  того,  что  под  ней  можно  было  пройти,  пригнувшись,  и
потрогать ее рукой? Радуга была настоящая...
     - Сын мой! - воскликнул подошедший Пастор. - Неужели  и  это  сделали
вы? Невероятно! Таким чудом мог бы гордиться сам Христос! Нет, вы сами  не
понимаете... А лет триста назад вас обязательно сожгли бы на костре.
     - Вряд ли, - усмехнулся Мастер. - Лет триста назад  я  и  не  мог  бы
соорудить ничего такого.
     - Не скажите, - возразил Пастор. - Вы гений, а гений  в  любую  эпоху
найдет себе материал для творчества.  И  в  любую  эпоху  он  представляет
опасность для сложившегося положения вещей... Полковник на вас еще косо не
смотрит?
     - Полковник? У нас с ним вполне  приличные  отношения...  И  потом  -
какой я вам гений? Я мастер - но не больше.
     - Вы слишком добры, чтобы быть только мастером... Ладно, не будем  об
этом. Скажите, вы не думаете, что эта игрушка будет в тягость Принцессе?
     - В тягость? Вы имеете в виду воспоминания?
     - Конечно.
     - Может быть - на первых порах. Потом это пройдет. У меня,  например,
почти прошло. А потом... Ведь на настоящую рассчитывать не  приходится.  А
из ее предков один, например, предпочел заводного соловья живому - помните
эту историю?
     - Помню. Но там же речь шла о китайском императоре?
     - Совершенно верно. Это ее пра-пра-пра-дядя по материнской линии.
     - Забавно, я и не знал.
     - Я тоже узнал недавно... А  еще  эта  игрушка  для  того,  чтобы  не
забывать, что нас ждет в конце пути.
     - Иногда я думаю, - сказал Пастор, - каким благом  было  бы  забвение
всего, что было. А иногда - пугаюсь, что мы действительно  все  забудем  и
наделаем прежних ошибок - если это были ошибки... Скажите, Мастер,  а  вам
не хочется создать мир?
     - Кукольный мир? Зачем?
     - Хотя бы для того, чтобы не забывать о настоящем... то есть  прошлом
мире.
     - Создать этот мир еще раз?... Нет, не хочется.
     - А новый?
     - Для этого нужна мудрость целого мира. А в  одиночку...  Сколько  их
уже было, этих попыток создать новый мир.
     - Если бы не эти попытки, человечество все еще жило бы  в  пещерах  и
питалось корешками.
     - Человечество и так сидит в пещере и питается собственным дерьмом.
     - Я вижу, вы при случае могли бы быть беспощадным, Мастер.
     - Пока еще не пробовал, не было нужды... С куклами в  этом  отношении
легко. Надо просто вкладывать в них побольше души, и все будет в порядке.
     - Так ведь и с людьми точно так же...
     - Возможно, - вздохнул Мастер.
     Радуга продолжала сиять в двух шагах от них, а дальше была  скалистая
стена, уходящая вверх, во  мрак,  у  стены  -  строительные  механизмы,  к
которым давно никто не притрагивался, а в  самой  стене  -  черный  провал
коридора.
     - Может быть, - подумал вслух Мастер, - имеет смысл  как-то  украсить
это все? Я смогу. Подвесить  вверху  солнце,  луну  и  звезды,  понаделать
механических птах,  разрисовать  стены...  деревья  вот  подрастут,  траву
посеем... Надо только всем взяться.
     Пастор сосредоточенно молчал и, кажется, не слышал Мастера.
     - Ненависть, - сказал он, наконец. - Ненависть  и  насилие.  Они  так
вросли в нас... Да что говорить - во все времена ненависть и насилие  были
первыми помощниками в борьбе за выживание. Еще со времен обезьян. Вообще в
нас  слишком  много  осталось  от  обезьян  и  слишком  мало   привнеслось
человеческого - до отчаянья мало. Стадность наша, наше слепое  повиновение
вожаку, который распоряжается пищей... Когда-то это было необходимо -  или
неизбежно. И вдруг все нарушилось: стадо  стало  ненужным,  нам  никто  не
угрожает; пищи вдоволь, причем даром, без труда. Что касается размножения,
то тут природа, конечно, имеет в запасе сладкий пряник, но впервой ли  нам
обманывать природу? В прошлом году родилось трое детей, в этом  -  один...
Мы  стали  не  нужны  друг  другу.  Мы  можем  прекрасно  существовать  по
отдельности - и из-за этого-то благополучно вымрем... Вы говорите: взяться
всем вместе. Попробуйте предложить это кому-нибудь. Вас поднимут на смех -
если не изобьют. Вы просто не можете  представить,  что  делается  кругом.
Ненависть... Знаете, последнее время  я  перестаю  восхищаться  мудростью,
проявленной богом в этой истории с Адамом и Евой; он не просто  изгнал  их
из рая, где они стремительно деградировали  бы,  он  еще  и  обрек  их  на
труд...
     - Но ведь и я предлагаю трудиться!
     - Вы ничего не понимаете, сын  мой.  Труд  должен  быть  необходим  -
только тогда он в радость. А труд  от  нечего  делать...  Вам  хорошо,  вы
творите. Вы способны творить,  и  кто  знает,  что  это:  редкий  ли  дар,
воспитание ли - или, может быть,  дар,  проявившийся  вопреки  воспитанию?
Может быть, вас дурно воспитали? А других воспитали хорошо,  творить  они,
правда, не могут, зато могут стоять у конвейера, или разносить почту,  или
считать чужие деньги, или свои... Вас-то ведь не заставишь, а?  Воспитание
плохое. Но так оказалось, что за всю жизнь они не научились ничему больше,
кроме как своему делу. Труд же  свой  все  они  рассматривали  как  тяжкое
бремя, и вот теперь они стряхнули его. И  в  душах  их  отверзлась  черная
бездна, которую им нечем заполнить... Когда-то  они  трудились  для  того,
чтобы жить в тепле и сытости. Тепло и сытость они получили.
     - Вы хотите сказать, что человеку больше ничего не нужно?
     - В сущности, ничего.
     - Вы просто клевещете на людей.
     - Ну что вы! Наоборот... Впрочем, не стоит об этом.
     - Жаль. Мы часто с вами беседуем, но всегда чего-то недоговариваем.
     - Простите меня.  Просто  я  уже  старый  человек,  и  у  меня  масса
предрассудков,  в  том  числе  самых  распространенных.   Например,   если
чего-нибудь не называть вслух, то этого как-будто бы и нет. Причем  такого
мнения придерживаются не только частные лица. Сами понимаете, время такое.
     - Не понимаю. Я, как правило, все говорю вслух.
     - Вам проще. Вы молоды, и потом... не обижайтесь, ладно?...  Вы  ведь
почти не общаетесь с людьми. Все куклы...
     - Вы хотите сказать, что я много не понимаю? Или просто  не  вижу?  А
впрочем, вы правы. Я действительно многого не вижу и многого  не  понимаю.
Вы говорили о ненависти...
     - Именно. Это не дает мне покоя. Она пока  еще  всем  не  видна,  эта
ненависть, но она есть, и она зреет. И мне  страшно  подумать,  что  будет
здесь завтра или послезавтра. Или через месяц.
     - Но откуда взяться ненависти? Вы сами говорите; тепло, сытость.
     - И безделье, добавьте. Кажется, здесь ничто не может вырасти,  кроме
равнодушия... хотя и равнодушие страшно даже само по себе, а еще  страшнее
в соединении... Простите, я  говорю  слишком  банальные  вещи  -  дурацкая
поповская привычка изрекать значительным тоном  прописные  истины,  -  так
вот, о  ненависти:  как  вы  понимаете,  людей  объединяет  немногое:  или
стремление защититься от опасности, или совместный труд. Третьего не дано.
Когда же обе эти опоры выбиты, человек повисает над той бездной - помните,
я говорил? И начинает проваливаться в нее. И падение это воспринимает  как
опасность, а как еще человек может отреагировать  на  опасность,  если  не
ненавистью? Никак.  Не  приспособлен.  И  обращает  эту  ненависть  против
ближних своих -  за  неимением  иных  объектов  приложения...  Иногда  мне
становится так страшно, что хочется умереть тут же, на месте. Наш  дорогой
Художник два раза говорил при мне фразу: "У нас  нет  будущего".  Если  он
убежден в этом, то я ему завидую. Но, скорее всего, он, как  и  я,  просто
боится поднять глаза и взглянуть будущему в лицо.
     - Не представляю, как вы еще держитесь, - сказал  Мастер.  -  Будь  у
меня такие мысли, я бы давно отобрал у Полковника пистолет и застрелился.
     - У Полковника невозможно отобрать пистолет, - сказал Пастор.  -  Это
его инструмент власти.
     - Интересно, зачем ему власть?
     - Видите  ли,  Полковник  не  меньше  нашего  обеспокоен  современным
положением дел. И намерен всерьез взяться за устройство дальнейшего бытия.
     - Взяв за образец казарму?
     - А что же еще?
     Они помолчали, потом Мастер сказал:
     - Знаете, я, наверное, начну отсюда. Сделаю  фонтан,  качели.  Сделаю
дерево - когда еще вырастут настоящие! - и посажу на него медведя. И пусть
он рассказывает сказки. А?
     Пастор огляделся по сторонам, покивал головой, грустно улыбнулся.
     - Через десять лет нынешние дети подрастут, - сказал он, - и расхотят
слушать наши сказки. А других не будет.
     - Других сказок?
     - Других детей...
     Дорогая моя, давайте  пока  оставим  их:  моего  наивного  Кукольного
Мастера и моего смертельно уставшего душой  Пастора,  тем  более  что  они
встречаются часто, а  разговоры  их  настолько  же  бесконечны,  насколько
бесплодны. Кстати, не знаю, как Вас, а меня наивность Мастера, взрослого и
умного мужчины, поначалу раздражала, пока я  не  понял,  что  принимаю  за
наивность нечто совсем иное...
     Вот Полковник - тот  наивностью  не  страдал.  Его  апартаменты  были
роскошны и одновременно уютны. И сам он удивительно вписывался в них - и в
парадной форме с орденами, галунами и аксельбантами, и, тем более, сейчас:
чуть-чуть разморенный после сауны, в мягком восточном халате  и  с  рюмкой
коллекционного коньяка из  неприкосновенного  запаса.  Оттуда  же  были  и
деликатесы, приятно разнообразившие его стол. Но не  следует  думать,  что
Полковник как-то неверно понимал слово  "неприкосновенный".  Наоборот,  он
понимал все как надо и  готов  был  отстаивать  эту  неприкосновенность  с
оружием в руках.
     Итак, в эту минуту Полковник беседовал с Клерком. Полковник был очень
демократичен и терпел, что Клерк сидит, в то время как он сам  расхаживает
по комнате. Расхаживал же он потому, что его донимал застарелый  геморрой.
Клерк же, в свою очередь, поддерживал беседу, в нужных местах  поддакивал,
но внимание сконцентрировал на водке и консервированной копченой лососине.
     - Пришла пора принимать решительные меры, - мягким баритоном, который
всегда появлялся у него на фоне коньяка, вещал Полковник. -  Мы  запустили
ситуацию почти до полной потери контроля. Еще  немного,  и  все  пойдет  к
чертям в пекло. Я даже не говорю о дисциплине, о субординации  -  но  хоть
страх-то должен быть! Нет, уже  и  страха  нет!  И  ладно  бы  молодежь  -
подумать, почтенные  отцы  семейств,  опора,  можно  сказать,  порядка,  -
смотрят на тебя, как на моль! С этим  надо  кончать.  С  сегодняшнего  дня
ввожу утреннюю и вечернюю поверку, строевую подготовку и пайки.  Не  хотят
добром - насильно! Как вы считаете?
     - Вполне с вами согласен.
     - И с развратом пора кончать! Что это - уже и ни семей, ни  домашнего
очага, а так, кто с кем хочет. Как кошки, ей-богу. Завтра же разведу  всех
по семьям и разврат запрещу. И  этих...  абортников...  изолировать  надо.
Выселить в отдельную пещеру и  караул  приставить.  Заболел  кто  -  пусть
лечат. Контролировать. А аборты  чтоб  не  смели.  Забеременела  -  рожай!
Забеременела - рожай! Презервативы изъять  и  сжечь!  На  костре!  Нечего,
понимаешь...
     - Дети - наше будущее, - поддакнул Клерк.
     - Верно мыслишь. Наливай себе еще. А  чтоб  дисциплину  поддерживать,
введем пайки. Эта анархия нынешняя отчего? Жратва легко достается.  А  вот
если за эту жратву служить придется, сразу власть полюбишь. Как говорят  в
народе: лижи ту  руку,  которая  тебя  кормит.  Ха-ха!  Главное  сейчас  -
добиться единства нации, а каким путем - это  уже  наше  дело.  И  мы  его
добьемся! И тогда мы сможем смело смотреть в будущее!
     - Конечно, добьемся, - сказал Клерк. - И сможем смело смотреть.
     - Прямо с утра и начнем, - сказал Полковник. - Прозит!
     А Принцесса в это время спала и видела во сне зеленоватую  прозрачную
толщу воды, и внизу вода темнела, становилась холодной  и  неподвижной,  а
вверху дробилась солнечными бликами, и тоненькие лучи  проникали  сюда,  к
ней, лучи можно было потрогать,  и  они  звенели,  как  ножки  хрустальных
бокалов, и смешные разноцветные рыбы бродили между  лучами,  натыкаясь  на
них или задевая их хвостами, а потом и само солнце село  в  воду  и  стало
тонуть, остывая, вот  оно  стало  гладким  и  тускло-красным,  как  медное
зеркало, и в этом зеркале Принцесса, подплыв,  увидела  себя,  только  это
была не совсем она, потому, что волосы, лицо, руки и грудь были ее, а ниже
пояса шла зеленоватая, цвета воды, чешуя, и вместо ног  был  рыбий  хвост;
Принцессу это удивило, но не испугало, потому что и солнце, и хвост сделал
Мастер, а Мастер не умел делать ничего такого, что может  напугать;  потом
ей пришло в голову, что он  тоже  должен  быть  где-то  здесь,  чтобы  как
обычно, полюбоваться на свою работу, и что сейчас он видит ее нагую, и это
вдруг оказалось совсем не стыдно и не страшно...
     Художник,  пьяный,  как  всегда,  мелом  рисовал  на  стене  шарж  на
Полковника. Когда шарж был готов, Художник  отошел  на  несколько  метров,
прицелился и запустил в Полковника мелком. Мелок раздробился, и под глазом
у Полковника образовалась бородавка. От полноты чувств Художник плюнул  на
пол, попытался  растереть,  но  зашатался  и  едва  не  упал.  Случившаяся
поблизости Физик подхватила его, вернула в вертикальное  положение,  взяла
под руку и увела к себе.
     Так закончился Последний День, В Который Ничего Не Произошло.
     Там наступила ночь, погасли дневные лампы, и Ковчег  уснул.  А  здесь
уже восходит солнце, и я не заметил,  что  просидел  всю  ночь.  Не  такое
простое это занятие - рассказывать сказки.
     До свидания, Оля. Я обязательно продолжу эту историю.
     17.04.84.



                               ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

     Здравствуйте, Оля.
     Не знаю, как для Вас, а для меня этот месяц тянулся почти бесконечно.
То ли погода виновата, эта слякоть и  холод,  то  ли  просто  сил  еще  не
хватает, не знаю. Даже тому, что зима кончилась, не радуюсь.
     Последние дни хожу под впечатлением от одной здешней песни.  Говорят,
она достаточно популярна, исполняют ее часто, так что Вы, думаю ее знаете.
Там рефреном идут строки: "Я тебя никогда не забуду,  я  тебя  никогда  не
увижу..." Наверное,  если  часто  слушать,  впечатление  стирается,  да  и
вообще, может быть, все это чистой воды сентиментальщина и  просто  попала
на мою подготовленную почву... Надо почитать еще этого поэта,  у  нас  его
нет. Но от это:

                     Даже если, на землю вернемся,
                     Мы вторично, согласно Хафизу,
                     Мы, конечно, с тобой разминемся -
                     Я тебя никогда не увижу...

     Боже мой, какая невыносимая безнадежность!
     Ладно, хватит обо мне. Продолжим наш спектакль.
     Утро следующего дня началось с Полковника:  он,  угрожая  пистолетом,
выстроил  население  Ковчега   и   произнес   речь.   Естественно,   среди
выстроившихся не было тех, к кому благоволил он сам или к кому благоволила
Принцесса. В речи он повторил примерно то, что вчера за  коньяком  говорил
Клерку. На этот раз, правда, получилось гораздо  длиннее.  Потом  началась
раздача пищи. Сегодня она носила символический характер, так как пайка еще
никто лишен не был. Клерк по списку называл имя, человек выходил из строя,
получал с транспортной ленты поднос с едой и шел на свое место за  столом.
Процедура была простой и  необременительной;  кое-кто  ворчал,  но  явного
неповиновения не было.
     Неприятности начались после завтрака, когда  настало  время  строевой
подготовки. Шагать в ногу не хотелось, кое-кто стал шуметь,  и  Полковнику
пришлось применить оружие. Все поняли,  что  власть,  наконец,  в  крепких
руках. Сразу же объявившиеся добровольные помощники унесли тело, а  четыре
часа строевой хоть частично, но вернули нации утраченную  форму  и  боевой
дух. Во время второй раздачи пищи несколько человек - те, кто  не  проявил
должного рвения - еды не получили; жребий свой они  приняли  с  молчаливой
покорностью...
     Как-то так получилось,  что  наши  знакомые  встали  позже  обычного.
Мастеру приснилось, что он сделал солнце и русалочку; с русалочкой проблем
не было, а солнце оказалось крепким орешком, он подумал над  ним  полночи,
но ничего не придумал - получалось или грубо, или банально, а  так  он  не
любил. Пастора мучила  бессонница;  он  заснул  только  под  утро,  приняв
люминал. Художнику, вдруг  среди  ночи  обнаружившему  себя  в  постели  с
молодой прелестной женщиной подавно не хотелось вставать - как, впрочем, и
его расслабленной партнерше. Поэтому все они собрались  в  столовой  между
завтраком и обедом, как раз в разгар  строевых  занятий,  проводившихся  в
большом зале Ковчега.
     - "Добрый день",  -  сказали  по  привычке  все,  и  только  Художник
подумал, что приветствие звучит несколько фальшиво, подумал не потому, что
знал что-то, просто у него было обостренное чутье художника. А может быть,
он недомогал после вчерашнего, и все на свете казалось ему фальшивым.
     - Странно, что никого нет, - сказала Физик.
     - Действительно, - подтвердил Пастор, озираясь. - Обычно  в  столовой
всегда кто-нибудь есть... Дочь моя, - обратился он к Физику, -  у  вас  не
найдется таблеток от головной боли?
     - Не найдется, - ответил вместо нее Художник. - Я съел все. А что, вы
тоже?... Вид у вас больной, - пояснил он после паузы.
     - У меня бессонница, - кротко сказал Пастор. - Я принимал люминал.
     - Ужасная гадость, - сказал Художник. - В смысле, и то,  и  другое  -
ужасная гадость. Болезнь, в которую никто не верит, кроме  больных  ею,  и
лекарство, которое крадет сон, вместо того, чтобы возвращать его.  Знаете,
я даже когда напьюсь до беспамятства,  среди  ночи  все  равно  просыпаюсь
совсем трезвым и часов пять не могу уснуть, мучаюсь, а  потом  засыпаю,  а
потом просыпаюсь - с вот такой головой...
     - Зачем же вы так много пьете? - покачал головой Пастор.
     - То есть как - зачем? Странный вопрос "зачем"?... Я вот, может быть,
понять не могу, как это у вас получается - не пить? Вы  почему  не  пьете,
Пастор?
     - Вы не знаете слова: "Положение обязывает"?
     - Знаю, - сказал Художник, - но это не про меня. А вы, Мастер?
     - Не знаю, - сказал Мастер. - Не хочется.
     - Вот ведь как, - вздохнул Художник, - вам не хочется. Вам, наверное,
есть чем заняться, а, Мастер? Вам, наверное, хочется  украсить  этот  мир,
повесить в небе солнце и звезды  и  за  игрушечными  облаками  скрыть  эти
проклятые каменные своды?
     - А разве вам - нет?
     - Для кого? Мы скоро благополучно вымрем или перебьем друг  друга,  и
наши труды никто не увидит и не оценит, понимаете -  никто!  И  все  видят
это, и потому женщины не рожают детей, чтобы не обрекать их  на  муки  или
одичание! Неужели вы не понимаете, что тонкий лак  цивилизации  уже  почти
слез с нас, и мы уже вполне готовы вцепиться друг другу в глотки!
     - Не кричите  так,  дорогой,  -  сказала  Физик.  -  С  вас-то  налет
цивилизации еще не слез. Во всяком случае, вы  отворачивались,  застегивая
брюки. Впрочем, говорят, у  дикарей  условностей  гораздо  больше,  чем  в
цивилизованном обществе? - обернулась она к Пастору.
     - Да, - согласился Пастор, - у них вся жизнь соткана из условностей и
ритуалов; у нас в этом отношении  проще...  Погодите,  -  удивился  он,  а
откуда вы знаете, что я был миссионером?
     Физик помедлила, пожала плечами.
     - Догадалась, - сказала она. - А как - не знаю.  Вообще  в  последние
месяцы я стала о многом догадываться...
     - Не станьте ясновидящей  -  это  опасно,  -  очень  серьезно  сказал
Пастор.
     - К вопросу о полноте жизни... - медленно сказал Художник, ни к  кому
конкретно не обращаясь. - Знаете, чем я, наверное, буду заниматься? Я буду
писать картину о нашем  славном  прошлом.  Огромную  картину.  Панно.  Или
панораму. Личный  заказ  господина  Полковника.  Дорогая,  напрягите  ваше
ясновидение: станет он генералом?
     - Он что, сам предложил? - спросил Мастер.
     - Да. Он сказал: "Великий народ должен иметь  ясное  представление  о
своей великой истории".
     - А больше ничего не говорил? - спросил Пастор.
     - Ничего. Сказал только, что следует отразить все основные моменты.
     - Какие именно - не уточнял? - поинтересовался Пастор.
     - А что, есть разночтения? - усмехнулся Художник.
     - Приступите вплотную - узнаете, - сказал Пастор. - Приступите?
     - Наверное, - сказал Художник. - Хоть какое-нибудь дело.
     - Послушайте, - удивился Кукольный Мастер, -  вы  ведь  противоречите
себе самому. Что вы говорили пять минут назад, помните?
     - Ничего я не противоречу, - махнул  рукой  Художник,  -  как  вы  не
понимаете?...
     - Не понимаю, - искренне сказал Мастер.
     - Он хочет совершить маленькую акцию  гражданского  неповиновения,  -
сказала Физик. - Так или нет?
     - Зачем вы меня выдаете? - спросил Художник.
     - Ну, им-то можно, - сказала Физик.
     - Им можно - мне нельзя. Зачем мне знать о себе то, чего я  знать  не
хочу?
     - Вы это знали заранее или догадались? - спросил Пастор.
     - Догадалась, - сказала Физик.
     - Мне даже неуютно стало,  -  сказал  Пастор.  -  Вообще-то  это  моя
привилегия  -  видеть  людей  насквозь,  а  с  вами   я   сам   становлюсь
полупрозрачным. Чем вы занимались до всего этого? Не телепатией?
     - Нет, - засмеялась Физик. - Я занималась любовью.
     - Если вы хотите меня шокировать, - сказал Пастор, - то  вам  это  не
удастся.
     - Я говорю совершенно серьезно - я занималась любовью с точки  зрения
физики.
     - Секс под научным соусом, - сказал Художник. - Очень забавно.
     - Эх вы, - вздохнула Физик. - Ни  черта  вы  не  понимаете.  Для  вас
любовь - это приятный физиологический акт, а ведь в  данном  случае  слово
"любовь" используется как термин, потому что из-за скудости  нашего  языка
прочие термины - это или ругательства, или от них прет карболкой. Но  ведь
физиология - это только строчка из песни, а  всю  песню  могут  спеть  так
немногие! Не знаю, откуда она берется, эта чудесная сила, но она  есть,  и
именно  она  позволяет  человеку  жить  без  отдыха  и  сна,  творить  без
усталости, в короткий миг озарения создавать новые слова и языки без  тени
страха бросаться в огонь или в небо... Чудовищна энергия любви! Вы знаете,
что влюбленный может ускорять или  замедлять  бег  времени?  А  ведь  сами
звезды горят потому, что время замедляется около них! Он  может  управлять
случайностями, из миллиона билетов вытаскивая  единственный  счастливый  -
или он становится счастливым только в  его  руках?  Вы  не  представляете,
сколько счастливых совпадений возникает вокруг влюбленных! А тепло и свет,
которые лучатся от них...
     - Понял! - воскликнул Мастер. - Я понял! Ох, простите меня, но я  так
обрадовался...
     - Чему? - спросил Художник.
     - Я понял, как сделать солнце.
     - Еще одну игрушку? - усмехнулся Художник.
     - Простите, Художник, что я вмешиваюсь, - сказал Пастор, - но  вы  не
правы. Или в вас говорит зависть? Вы же прекрасно понимаете, что вся  наша
прежняя жизнь представляла собой огромный павильон игрушек. Я  не  говорю,
конечно, о тех людях, которым приходилось каждодневно бороться за жизнь; я
говорю о других, для кого эта борьба кончилась или даже не начиналась -  о
людях обеспеченных. Наверное, среди них девяносто пять из  ста  всю  жизнь
занимались  только  игрушками,  правда,  придумывая  этому  занятию  более
солидные названия...
     - Вы хотите сказать... что и искусство?! - возмутился Художник.
     - Безусловно, - сказал Пастор. - Причем, заметьте, я  вполне  одобряю
это занятие. Я и сам  всю  жизнь  занимался  чем-то  подобным.  Искусство,
религия,  спорт,  бизнес,  вязание  на  спицах...  Просто  мне  захотелось
заступиться за нашего Мастера, и я напоминаю вам, что и вы не без греха...
     - Теперь это надолго, - негромко сказал Мастер, наклоняясь к  Физику.
- Если их не остановить, они будут спорить до вечера, причем каждый  будет
абсолютно прав. Я перебил вас тогда, а дело вот в чем: я вдруг понял,  как
надо сделать солнце. Пусть оно светит и греет, черпая энергию в  любви.  Я
знаю, как это сделать. Но я слаб в  теории,  и  хотел  бы,  чтобы  вы  мне
помогли...


     Несколько позже и в другом месте беседовали Полковник и Клерк.
     - Авторитета, авторитета недостает, - с досадой говорил Полковник.  -
Подумаешь, пистолет. С пистолетом и дурак сможет.  А  надо,  чтобы  только
показался - и все встают, и не потому, что боятся, а потому, что не мыслят
иначе.  Чтобы  восторг!  Чтобы  в  глазах  счастье  и  великая  готовность
подчиняться! Как  этого  добиться?  Эх,  орденов  маловато,  скуповат  был
покойник король на ордена... Да, орденов надо бы побольше, - он  придвинул
к себе изящную бронированную  шкатулку  старинной  ручной  работы  и  стал
рыться в ней, выбирая  ордена  покрупнее;  выбрав,  схватил  перламутровый
маникюрный ножичек и, вывернув шило, стал неумело ковырять им  драгоценное
генеральское сукно парадного мундира.
     - Позвольте, Полковник, - Клерк мягко отобрал у  него  инструмент.  -
Зачем вам утруждать себя? А хотите, устроим торжественное награждение?
     - Не стоит, не стоит, - проворковал Полковник.  -  Вот  если  так  же
просто было переменить погоны...
     - Генеральские погоны были бы вам очень к лицу, - сказал Клерк.  -  И
даже маршальские. А выше звание есть?
     - Генералиссимус... - мечтательно сказал Полковник. -  Но  только  на
время военных действий, - вздохнул он.
     - Ради этого не грех начать небольшую войну, - сказал Клерк.
     - Все равно звание  может  присвоить  только  Принцесса,  -  еще  раз
вздохнул Полковник.
     - А вы женитесь на ней, - брякнул Клерк, возясь с орденами.
     Полковник даже вздрогнул.
     - Но... как так?... Ведь я же не  королевской  крови.  И  потом...  я
все-таки уже в возрасте и... это... я не могу, вы понимаете...
     Клерк с интересом смотрел на него.
     - Ерунда, - сказал, наконец, он. - Если хорошо  порыться  в  архивах,
непременно выяснится, что вы побочный внук одного из  принцев-консортов  -
они их столько  наштамповали...  А  что  касается  вашего  "не  могу",  то
поверьте - молоденькая  женщина  при  желании  всегда  сможет  расшевелить
любого мужчину, независимо от возраста.
     - Но ведь Принцесса может и не захотеть! - заволновался Полковник.  -
Может и не согласиться!
     - Доверьте это дело мне, - сказал Клерк. - Кстати, вы  в  курсе,  что
Кукольный Мастер - скрытый коммунист?
     - Не может быть, - сказал Полковник. - Я его двадцать лет знаю.
     - И все-таки, - сказал Клерк.


     С Принцессой занимались Физик  и  Пастор.  Физик  обучала  ее  точным
наукам,  а  Пастор  -  всему  остальному.  Сегодня  они  задерживались,  и
Принцесса в ожидании урока валялась на диване и  читала  роман.  В  романе
героиня убегала от мужа-банкира с гусарским поручиком. Это происходило  на
фоне живописного  народного  восстания  -  почему-то  в  защиту  короля  и
королевы от  козней  парламента,  -  и  читалось  взахлеб.  И  нет  ничего
удивительного в том, что  она  так  долго  не  замечала  отсутствия  своих
учителей. Но Физик увлеклась идеей Мастера и села за расчеты, а Пастор  от
своей паствы узнал о подробностях введения на Ковчеге нового порядка...
     - Скажите, Полковник,  -  спросил  он  Полковника,  придя  к  нему  в
апартаменты, - зачем вы это затеяли?
     - Что значит - "затеяли"?! - сразу повысил голос Полковник.  -  Разве
вы не  видите,  что  без  решительных  действий  мы  погибнем?  Процветают
разврат,  анархия,  преступность.  Дисциплина  отсутствует.  Что  вы   как
служитель церкви, как носитель духовной власти сделали для их искоренения?
     - Я, к сожалению, не носитель духовной власти,  -  сказал  Пастор.  -
Здесь, в Ковчеге, я - частное лицо.
     - А раз так, господин Частное Лицо, - с сарказмом сказал Полковник, -
не путайтесь под ногами тех, кто пытается что-то сделать.
     - Но ведь вы убили человека, - сказал Пастор.
     - Бунтовщика, - сказал Полковник. - Следует  различать.  Все,  я  вас
больше не задерживаю, - и он встал.
     - Будем надеяться, - сказал Пастор, - что это последняя жертва.
     Он вышел от Полковника, постоял в раздумье и направился к  Принцессе.
Но дверь в покои Принцессы оказалась запертой. Если бы Пастор прислушался,
он услышал бы за дверью приглушенные голоса. Он был занят своими мыслями и
не прислушался.


     - Мы с вами взрослые люди, - говорил Клерк, развалившись в кресле,  -
и можем довольно щекотливые вопросы обсуждать без обиняков. Не так ли?
     - Попробуем, - сказала  Принцесса.  Она  сидела  на  диване,  отложив
книгу, и с интересом смотрела на Клерка.
     - Дело в том, что ваша власть иллюзорна, - сказал Клерк. - И  вы  это
прекрасно понимаете. В предыдущие три  года  нашего  нового  существования
казалось - и вам, наверное, тоже, - что можно обойтись совсем без  власти.
Это  было  пагубное  заблуждение.  Настал  момент,  когда  для  сохранения
человечества  нужна  твердая   рука,   способная   осуществлять   наиболее
рациональное управление. К счастью, такая рука есть.  Это  наш  Полковник,
который уже принял меры по обеспечению дисциплины и укреплению морали.  Но
он нуждается в укреплении, в решительном поднятии его авторитета. В глазах
народа вы наследница богом данной королевской власти. Поэтому ваш  брак  с
Полковником придаст наиболее благоприятный оттенок всем его начинаниям.
     - И что же он  собирается  делать?  -  совершенно  спокойно  спросила
Принцесса.
     - Устранить анархию, - начал перечислять Клерк, - восстановить семьи,
настаивать на безусловном продолжении рода...
     - Благодарю вас, - перебила Принцесса. -  Я  поняла.  Ну  что  же,  я
подумаю и сообщу Полковнику свое решение.
     Клерк встал и подошел к ней вплотную.
     - Девочка, - сказал он, глядя на нее сверху вниз, - ты  что,  всерьез
думаешь, что твое мнение кого-то интересует?
     - Как вы смеете? - побледнела Принцесса.
     - Слушай меня внимательно. Если ты сегодня - сегодня же!  -  не  дашь
согласия, то твой Мастер умрет. Поняла? И не просто, а  очень  медленно  и
болезненно - я уж позабочусь. А ты будешь сидеть рядом на  пенечке  и  все
видеть и слышать. Тоже поняла? Умница. Так вот с сегодняшнего  дня  будешь
все делать так, как я велю. Его жизнь в твоих  руках.  Станешь  артачиться
или пикнешь кому-нибудь - все. Ну?
     Принцесса молчала, сжав побелевшие губы. Клерк взял ее за  подбородок
и вздернул голову вверх.
     - Ну? - повторил он.
     - Согласна, - прошептала Принцесса.
     - Вот  и  умница.  Да,  кстати  -  никаких  этих  дамских  фокусов  с
таблетками или лезвиями. Ему от этого легче не будет.


     -  Совершенно  не  представляю,  что  теперь  будет,  говорил  Пастор
Художнику. -  Полковник  сорвался  со  всяческих  тормозов.  Он  убил  уже
четверых. И собирается продолжать. Что делать?
     - Вы просите у меня совета? - удивился Художник.
     - Я жалуюсь на судьбу, - сказал Пастор. - Кстати, на нее же я уповаю.
Помните выражение: "Сила есть - ума  не  надо"?  Остается  надеяться,  что
Полковник в опьянении силой совершит, наконец, такую глупость, которая его
погубит.
     Художник пожал плечами и ничего не сказал.


     В тот день совершилось много событий, но не  событиями  он,  как  мне
кажется, интересен. Меня поразило поведение людей. Жизнь Ковчега  замерла,
и более чем полторы сотни людей  оцепенели.  Многих  сковал  ужас;  многие
выжидали;  многие   растерялись;   были   и   такие,   которые   поспешили
воспользоваться ситуацией и  занять  наиболее  выгодные  места.  Полковник
понемногу обрастал свитой. И за весь день, когда он во всех  направлениях,
как мечущаяся в рикошетах пуля, пронизывал Ковчег, не нашлось  ни  одного,
кто осмелился бы подставить ему ногу. Власть  он  получил  сразу,  как  по
волшебству - все признали его право распоряжаться ими полностью, вплоть до
распоряжения жизнью и смертью. Вначале он  расстреливал  только  тех,  кто
пытался сопротивляться или хотя бы не подчиняться...
     До сих пор не  понимаю,  откуда  у  нас  столько  холопства?  Неужели
действительно об обезьян?
     Вы, наверное хотите спросить, что делал я сам? Ничего. Я  только  что
перенес довольно тяжелую пневмонию и лежал в лазарете. Доктор считал  меня
чересчур слабым и долгое время ничего не говорил. Но я, ей-богу, не  знаю,
что делал бы в тот день, окажись я на пути Полковника...
     В жизни Ковчега произошло много перемен. Кроме обязательной строевой,
Полковник вменил в обязанность всем жителям пять часов  в  день  посвящать
благоустройству  территории.  Были  четко  определены  семейные  пары,   и
какие-либо  изменения  в  списке  разрешались  только  с   ведома   самого
Полковника. Клерк произвел конфискацию всех  противозачаточных  средств  и
запер их в  сейф  (от  сжигания  на  костре  отказались  ввиду  возможного
демографического взрыва). Был оглашен Рескрипт о  Наказаниях;  в  качестве
мер пресечения были объявлены: принудительные работы на различные сроки  и
различной тяжести, порка, лишение и снижение пайка, а также смертная казнь
через  расстрел  или  повешенье.  Были  сформированы   три   министерства:
Министерство Порядка, Министерство Информации и  Министерство  Продолжения
Рода. В давно пустовавшей механической  мастерской  началось  производство
колючей проволоки...
     Вечером Министерство Информации объявило о  предстоящем  в  ближайшее
время бракосочетании Принцессы и господина Полковника.
     На этом я, наверное,  прерву  свой  рассказ.  Слишком  много  событий
впереди, и мне надо подумать, о чем и как рассказывать дальше. Все  подряд
- невозможно. И в то  же  время  так  трудно  выбрать  что-то  более,  чем
остальное, заслуживающее внимание. Так что я прощаюсь  с  Вами,  возможно,
месяца на два.
     До свидания. Не скучайте, Оля.
     23.05.84.



                             ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

     Здравствуйте, Оля.
     Вот видите, как трудно писать романы с продолжением: обещал через два
месяца, а получилось почти через  четыре.  Но  это,  главным  образом,  по
личным причинам: болела  мама.  Теперь  она  поправилась  -  относительно,
конечно - и я снова принимаюсь за письмо. Вообще-то был  у  меня  довольно
сильный позыв бросить это занятие  -  после  того,  как  я  увидел  Вас  в
компании Ваших близняшек. Честное слово, такого счастливого  лица,  как  у
Вас, я не видел никогда в жизни. Но по складу своего характера мне  как-то
неловко бросать на половине начатое  дело,  поэтому  сказку  я  постараюсь
дорассказать, пусть даже с другими целями. Итак, продолжаю.


     - От этого оно не загорится, - сказал Мастер. - Нечего  даже  было  и
рассчитывать.
     - Ну почему же? - возразила Физик. - Не так уж много мы о себе знаем.
А вдруг?
     - Нет. Мне следовало бы помнить, в каком месте мы находимся. Это  все
равно что строить водяную лестницу в Сахаре.
     - Но вам же было хорошо?
     - Конечно, было. Но, кажется, с неменьшим  удовольствием  я  съел  бы
что-нибудь вкусное.
     - Можно попросить Принцессу.
     - Не стоит, наверное.
     - Вот вы говорите - в Сахаре... Смотрите: хоть чуть-чуть, а светится.
Не так уж и в Сахаре.
     - Вряд ли это из-за нас.
     - Да. Во всяком случае, не из-за меня. Странно, уж я, кажется, и верю
в любовь, и знаю о ней все, что возможно, и далеко не фригидна - а вот  не
дано... Все время у меня так: то из любопытства, то от скуки, с вами вот -
в порядке эксперимента... Интересно, от кого же оно все-таки светится?
     Солнце, висевшее под потолком мастерской, голубовато  светилось,  как
пустой экран невыключенного телевизора, иногда по нему пробегали мерцающие
блики, иногда они задерживались и играли,  напоминая  полярное  сияние,  а
иногда исчезали совсем. И легкое тепло исходило от него  -  легкое,  почти
незаметное...
     - Все равно его надо вынести в большой зал, - сказал Мастер.
     - Конечно, - сказала Физик. - Зря, что ли, старались?...


     Полковник и Клерк вновь беседовали за коньяком - это у них входило  в
традицию.
     - Это было совсем не трудно, - сказал Клерк. - Она согласилась сразу.
Наверное, давно мечтала.
     - Даже не  верится,  -  сказал  Полковник.  -  Такой  старик  в  роли
жениха...
     - Какой же вы  старик,  бросьте.  Главное  -  ничего  не  бояться.  А
давайте, я вам сейчас такую женщину приведу, тигрица, а  не  женщина,  она
вас так полечит...
     - Ну что вы, накануне свадьбы...
     - Тем более! Вам просто надо обрести веру в себя. Это как с  властью,
понимаете?
     - Не надо, я думаю, все будет хорошо. Я так, знаете, предчувствую...
     - Как хотите. Прозит!
     - Я думаю, нам нельзя останавливаться на достигнутом. Это как езда по
скользкой  дороге:  нельзя  резко  тормозить.  Надо,  пока  есть  патроны,
завершать преобразования. Главное - это не  забывать  о  цели.  Мы  сейчас
должны рассчитывать на сто поколений вперед. Чтобы постоянно  прослеживать
род,  причем  примерно  одинаковая  численность  людей  все   время   была
постоянной, вы понимаете меня? Надо это тщательно  обдумать  и  воплотить.
Очень мало нельзя, очень много тоже плохо, нужна  стабильность.  Я  думаю,
без регларен...  регмалер...  регламентации  не  обойтись.  Давайте  прямо
сейчас решим, как это все будет в будущем. Забота  о  будущем  -  вот  что
должно двигать нами.
     - Разумеется, - с  воодушевлением  подхватил  Клерк.  -  Я  предлагаю
следующее: теперь,  после  введения  нового  порядка,  начнут  родиться...
рождаться  дети.  Надо,  чтобы   Министерство   Продления   Рода   создало
выбраковочную   комиссию.   Все   слабые,   болезненные,   хилые    должны
уничтожаться. Особенно  мальчики.  Следует  добиться  того,  чтобы  уже  в
следующем поколении число мужчин было раз в десять меньше числа женщин.  И
так постоянно. Что это даст? Главное - это улучшение человеческой  породы.
Второе, и тоже главное - позволит поддерживать  численность  населения  на
одном уровне без ограничения рождаемости. Наоборот, пусть рожают  как  раз
больше, будет  из  чего  выбирать.  Наконец,  создание  совершенно  нового
общества, в котором мужчина будет самой природой поставлен над женщиной!
     - Что-то вроде гаремов, - с пониманием кивнул головой Полковник.
     - Вот-вот! Мусульмане понимали толк в  жизни!  Так  что  давайте,  за
оставшиеся девять месяцев как  следует  подготовиться  и  во  всеоружии...
Н-да, не подумал... А ведь не все нас поймут,  народ  не  приучен  мыслить
государственными категориями, тут  такое  может  начаться...  Хорошо,  что
заговорили о подготовке. Может быть, имеет смысл заняться выбраковкой  уже
сейчас? Зачем позволять оставлять потомство таким законченным алкоголикам,
как Художник? Или таким мозглякам, как ваш Мастер - не  пойму,  почему  вы
так хорошо к нему относитесь?
     - И что вы предлагаете, убивать их, что ли?
     - Да не обязательно. Можно стерилизовать, а можно просто изолировать.
Пусть живут. Пока.
     - Ладно, подумаем. Сейчас они никому не мешают.
     - Сложный вопрос: мешают или нет. Посудите сами: пользы от них новому
обществу  никакой,  а  вред  всегда  может  быть.  Неприятные  они   люди.
Скользкие. И Пастор этот... Не люблю его. Да, о подготовке... Может  быть,
имеет смысл, хотя бы на первое  время,  разделить  вообще  всех  мужчин  и
женщин? Хотя нет, смысла не имеет. А вот детей  -  так  точно  надо  сразу
отнимать у родителей и растить по отдельности. Воспитывать в  новом  духе.
Иначе ничего не выйдет. И Художника надо  простимулировать,  пусть  там  в
своей картине как надо историю  отражает,  а  то  потомки  посмотрят  -  а
предки-то не так жили... Все должно иметь смысл.  Все  должно  подчиняться
одной идее. И если будем ее придерживаться  неуклонно,  все  вещи  обретут
свой смысл, и к цели мы придем непременно... Коньяк весь уже?
     - Нет, еще есть.
     -  Надо  срочно  заняться  выбраковкой.  И  начинать  с   этих...   с
интеллигентов. На  кой  черт  они  нужны?  Очкарики  и  мозгляки.  Человек
будущего должен быть здоровым, сильным, красивым! А они-то  сопротивляться
начнут. Они чу-уют! Каких только слов не напридумывают! И культура, мол, и
знания, и те-те-те!...  Вроде  как  без  них  и  не  проживешь!  Проживем,
прекрасно проживем, вы еще завидовать будете. Мнят о себе много,  а  толку
от них... Так что мы и начнем: потихоньку, по одному, чтобы без  паники...
А то и поработать заставим, пусть пещеру порасширяют да поблагоустраивают.
Привыкли  бездельничать.  Где  у  нас  там  список?  А,   вот.   Смотрите:
архитектор, сорок шесть лет. На кой черт на него  жратву  переводить?  Или
вот этот: писа-атель! Надо еще узнать, что он там пишет. Может,  он  такое
пишет... Антрепренер... это что за чушь?  Полковник,  вы  не  знаете,  что
такое антерпринер? Я что-то слышал этакое, но не помню. Ладно, разберемся.
А, впрочем, чего там разбираться, всех их под корень...
     - Ну, вы что-то размахнулись.
     - Только так и надо. Я, если хотите  знать,  нутром  чую  -  надо  их
убирать. Потому  что  тут  или-или:  или  мы  их,  или  они  нас.  Убирать
беспощадно. Это и в наших интересах,  и  в  интересах  будущих  поколений.
Всегда от них был один вред и смута; пока нужны они, их еще можно терпеть,
а теперь не стоит. Опасно.
     - Да какая от них опасность, что вы...
     - Вы уж мне поверьте, я знаю, что говорю.
     - Можно, конечно... В конце концов, мы ничего не теряем.
     - Вот именно.
     - Прозит!
     - Прозит!
     - Потомки нам не простят, если мы сейчас не воспользуемся ситуацией и
не заложим основы идеального общества.
     - И будут правы, если не простят. Во имя будущего!
     - Во имя!


     Первое и единственное покушение на Полковника  было  совершено  утром
следующего  дня:  подросток,  сын  одного  из  расстрелянных,   метнул   в
Полковника нож. Полковник получил не опасную, но болезненную  рану  правой
грудной мышцы. Мальчика схватили, и  Клерк  куда-то  увел  его.  Никто  не
знает, что с ним стало.


     - С Принцессой творится что-то страшное, - говорил Пастор, расхаживая
по мастерской. - От этой истории с ее согласием воняет  самым  неприкрытым
шантажом, но я ума не приложу, на чем ее держат. Главное, сама она молчит.
Хоть бы намек какой... Или задумала она что-то? Она ведь отчаянная девица,
от нее всего можно  ожидать.  Понимаете,  страха  я  в  ней  не  чувствую.
Наоборот, решимость какая-то. Но ведь  наломает  дров  девчонка,  а  то  и
хуже... Давайте вместе подумаем, что делать будем?
     - У нас  нет  материала  для  думанья,  -  сказал  художник.  -  Надо
попытаться разузнать подоплеку этого дела.
     - Пожалуй, да, - сказала Физик. - Попробую-ка я с  ней  поговорить  -
как женщина с женщиной. А вы что думаете по этому поводу, Мастер?
     - Не знаю, - сказал Мастер. - Меня  это  как-то  выбило  из  колеи...
Видимо, это действительно шантаж, но действовать вслепую нельзя.
     - От вас я ждал более свежей мысли, - сказал Пастор.
     - Не могу отвечать за ваши несбывшиеся ожидания, -  неожиданно  резко
сказал Мастер.
     - Не можете - не надо, - сказал Пастор. - Тем более что  этого  я  от
вас и не  требую.  Просто  теперь  нам  действительно  придется  думать  и
действовать быстро и безошибочно. Время собирать камни  прошло,  наступает
время бросать камни...
     (Дорогая, он действительно так сказал - слово в  слово.  Я  абсолютно
уверен, что он вполне мог бы подыскать готовую цитату, подходящую в данной
ситуации - у того же Екклезиасте, - но он взял эту, всем известную,  и  на
глазах публики ввернул ее наизнанку...)
     Все - Мастер, Физик, Художник - посмотрели на  него,  и  ни  один  не
сказал вслух, но  подумал  про  себя  каждый,  что  прошло  время  жить  и
наступило время умирать.
     Знаете,  дорогая,  я  уже  не  первый  раз  встречаюсь   с   подобным
психологическим  феноменом:  вокруг  человека  происходят  самые   бурные,
необыкновенные и даже грозные события, и  человек  реагирует  на  них,  но
как-то отвлеченно - до тех пор, пока кто-то, очень знакомый, не совершит в
русле этих  событий  какого-нибудь  поступка  или  хотя  бы  не  заговорит
непривычным  тоном;  только  после  этого  чувствуешь  себя  по-настоящему
вовлеченным в действие. Разница примерно такая же, как если  бы  наблюдать
за уличным шествием из двери дома - или примкнуть к  нему.  Но  для  этого
часто надо, чтобы кто-то рядом шагнул первым.
     Первым, как ни странно, шагнул Пастор.


     Художник всегда работал необыкновенно  быстро,  а  на  этот  раз  его
многое  подгоняло.  Еще  позавчера  он  загрунтовал  и   разметил   гладко
обтесанную  каменную  стену   в   большой   пещере.   Картина   получалась
внушительной: четыре на два, - но он рассчитывал управиться за неделю, тем
более что поначалу это замышлялось не как произведение искусства,  а,  как
догадалась Физик, "акция гражданского неповиновения". Потому  что  главной
темой были зверства первопоселенцев - данные общим планом, -  и  страдания
узников  концлагерей  и  рудников   времен   так   называемого   "военного
правления"; это и было главной темой картины и отражалось на первом плане.
Художник знал, что Полковник будет крайне раздражен  выбором  темы;  потом
ему пришло в голову, что соскребать краску  никто  не  станет  и  картину,
скорее всего, просто  закрасят  -  и  она  получит  шанс  сохраниться  для
потомков; и, хотя в существование потомков Художник  верил  слабо,  в  нем
проснулось вдохновение. Он никогда не произносил это вслух - кроме  как  с
иронией или сарказмом, - но всегда тайно верил в него и прятал  эту  тайну
от других. Примерно так взрослые  люди  тайно  верят  в  свою  способность
летать, смутно помня детские сны...


     Мастер, завернув в брезент, вынес солнце в  большую  пещеру  и  здесь
выпустил  его.  Оно   медленно-медленно   стало   подниматься,   дрожа   и
переливаясь, как огромный мыльный пузырь; по-прежнему оно слабо  светилось
и мерцало, и только приблизив к нему лицо, можно было почувствовать тепло.
Солнце поднялось под свод пещеры и замерло там, а Мастер долго  стоял  под
ним с пустым брезентом в руках, потом перебросил  брезент  через  плечо  и
пошел в мастерскую, где его ждала Физик.
     - Выпустили? - спросила она.
     - Да, - сказал Мастер. - Дурацкая затея.
     - Надо делать бомбы, - сказала Физик.
     - Да, - сказал Мастер. - Сейчас начнем.
     - Вы очень расстроились?
     - А вы?
     - Не знаю. Кажется, не очень. Я ожидала этого.
     - А я вот нет. То есть знал, но не верил. Не верилось.
     - Надо знать людей.
     - А вы знаете?
     - Боюсь, что да.
     - Почему боитесь?
     - Ну что вы спрашиваете? Ведь это же так понятно...
     - Да, конечно.
     - А впрочем, ни черта я не знаю. И вы не знаете. И  никто  не  знает,
один Пастор думает, что знает, но это у него возрастное... Извините.
     - За что?
     - Просто так... Будем сегодня работать или не будем?
     - Обязательно будем.
     - Не расстраивайтесь так, ладно?
     - Постараюсь.
     - Потому что я тоже расстраиваюсь.
     - Хорошо я не буду.
     - Сегодня надо хотя бы начать...
     - Вы разговаривали с Принцессой?
     - Нет, она не захотела.
     - Как странно.
     - Действительно, странно. Такое впечатление, что она что-то  задумала
и боится, как бы ей не помешали.
     - Она же совсем еще ребенок.
     -  Ну  что  вы!  Ей  шестнадцать  лет.  Думаю,  она  хочет   отравить
Полковника.
     - Недоставало только ее еще впутывать в эту историю!
     - Эта история - История.
     - А хоть бы и так. Неужели...
     - Послушайте, Мастер. Девочка - умница, всем бы нам такими быть.  Она
реально может сделать то, на что мы едва ли решимся, а  если  решимся,  то
вряд ли сумеем. Ни в коем случае нельзя мешать ей.
     - Но это просто низко - взрослым людям прятаться за спиной девочки!
     - О том, чтобы прятаться, речи еще нет. Кстати  говоря  -  будем  мы,
наконец, делать сегодня бомбы или не будем?


     Этой ночью стали пропадать люди. Клерк и с ним  двое-трое  парней  из
добровольных помощников (которые отныне именовались ДИС  -  сокращенно  от
"Добро И Справедливость") врывались в комнаты и уводили с собой  мужчин  -
никто не знал куда. В первую ночь увели троих,  произвольно  отмеченных  в
алфавитном списке. Наутро было объявлено, что в Ковчеге вызревал  страшный
заговор, который удалось раскрыть буквально в последнюю минуту.
     На  утренней  поверке  Полковник  построил  всех  в  одну  шеренгу  и
несколько раз медленно прошелся вдоль строя, пристально вглядываясь в лица
стоящих навытяжку мужчин и женщин. На четверых он показал зажатым  в  руке
стеком, их тут же уводили. Люди оцепенели от  ужаса.  Потом  им  приказали
стоять "вольно", но не расходиться. Стояли до обеда. Обед прошел в  жутком
молчании. Стояли после обеда. Увели еще семерых. Потом остальным приказали
расходиться.


     - Мне кажется, получилось неплохо, - сказал Клерк.  -  В  заговор,  я
думаю, все поверили. Только я так и не понял, как вы выбирали тех, первых.
Из тех, кого назначили, остался только один, остальные - другие.
     - Что я их, всех в лицо должен помнить? - возмутился Полковник.  -  И
какая разница - кого? Количество ведь соблюдено, а это главное.
     - Разумеется, - сказал Клерк.


     - Кто-то идет, - сказала Физик, и Мастер тут же  накинул  брезент  на
рабочий стол.
     Вошел Пастор. Молча сел. Покачал головой.
     - Что-то еще?... - спросила Физик.
     - Это немыслимо, - сказал Пастор. - Они продолжают убивать.
     - Всех подряд? - спросила Физик.
     - Пожалуй, да. Но главным образом интеллигентов.
     - Как всегда, в первую очередь.
     - Естественно. Самая непокорная фракция.
     - Скоро примутся и за нас.
     - Лично за вас - вряд ли. Вы необходимы как деталь  жизнеобеспечения.
Это делает вас неуязвимой и уязвимой одновременно.
     - Пастор, что вы предлагаете делать дальше?
     - Не знаю. Рано или поздно Полковник совершит серьезную ошибку. Этого
нельзя упустить. Хотя... Одну он уже точно совершил: он  пытается  создать
общество.
     - То есть?
     - То есть  он  считает,  что  в  наших  условиях  может  существовать
общество. Не может оно существовать. Ведь мы задуманы не как общество.  Мы
- живые консервы. Консервы. Банку должны вскрыть  через  две  тысячи  лет.
Чтобы сохраниться, мы обязаны не меняться.  А  перестать  меняться  мы  не
сможем  тогда,  когда  изменимся  радикально.  Полковник  положил   начало
изменениям и уже вызвал к жизни факторы, которые уничтожат его самого...
     - Вы верите  в  инстинкт  самосохранения  у  человека?  -  вступил  в
разговор Мастер.
     - Вы хотите сказать, что история этого не  подтвердит?  -  усмехнулся
Пастор.  -  Но  ведь  то,  что  случилось  -  это  вовсе  не  коллективное
самоубийство. Это катастрофа. Резонансное  накопление  неблагоприятностей.
Вы знакомы с теорией катастроф?
     - Почти нет.
     - Это интереснейшая дисциплина. Когда-нибудь мы побеседуем с вами  на
эту тему. В человеческом обществе, в сущности, идут те же процессы, что  и
в иных сложных системах. Помните анекдот о соломинке,  переломившей  спину
верблюду? Типичный образчик катастрофы. Об этом же говорит и диалектика...
     - Вы ждете, что кто-нибудь положит эту соломинку?
     - Кто знает, что может оказаться этой соломинкой?
     - И что же может оказаться?...
     - Во всяком случае, не физическое уничтожение Полковника.
     - Я уже ничего не понимаю, - сказал Мастер.  -  Пастор,  у  вас  что,
склероз? Вы не помните, случайно, что именно вы говорили вчера  в  это  же
время?
     - У меня нет  склероза,  -  сказал  Пастор,  -  меня  проверяли.  Что
касается вчерашнего, то об устранении  Полковника  я  не  говорил  ничего.
Сейчас, поймите вы, устранить его, с одной стороны, уже поздно, с другой -
еще рано. Клерк много бы дал, чтобы какой-нибудь...  э-э...  ну,  ладно...
убил Полковника. Поясню. Поздно потому, что Полковник  успел  захватить  и
начал осуществлять власть, пользуясь поддержкой  части  населения.  У  них
есть  организация,  есть  программа,  кстати,   весьма   забавная;   такое
впечатление, что составлял ее типичный  половой  неврастеник,  налицо  все
признаки перманентной сексуальной неудовлетворенности. Это было бы смешно,
если бы не требовало уничтожения почти половины населения... Так что  если
Полковника убрать, власть все равно останется в руках этой  шайки.  Это  -
почему поздно. А рано потому,  что  вся  оппозиция  пока  состоит  из  нас
четверых, хотя потенциально она велика.  Но  пока  это  "потенциально"  не
перейдет в "кинетически", трогать Полковника глупо.
     - Значит, в перспективе - гражданская война? - спросил Мастер.
     - Очень вероятно, - сказал Пастор.
     - Огромные жертвы - ведь  эмиграция  невозможна,  -  разруха,  голод,
может быть, всеобщее уничтожение,  ну  да  ладно,  авось  обойдется,  наша
победа... А потом? Опять тепло и сытость? Что же вы молчите?  Что  говорит
ваша диалектика? А ваше предвидение, Физик? Ну что вы молчите?
     - Вся беда в  том,  Мастер,  -  сказал  медленно  Пастор,  -  что  вы
абсолютно правы. Цугцванг - вы знаете это слово? Нельзя пропускать ход,  а
любой ход ведет к проигрышу. Что делать в такой ситуации?
     - Изменить правила игры.
     - Ради бога. Если сумеете..
     - Знаете что? - сказала Физик. - Пойдемте к Художнику. А  то  он  там
все один да один...
     - Надо спрятать бомбы, - сказал Мастер.
     - Я знаю куда, - сказала Физик. - В реакторный отсек. Они боятся его,
как огня.
     - Я не пойду с вами, - сказал Пастор.  -  Я  хочу  еще  поговорить  с
Принцессой... А ведь программа Полковника, как бы уродлива  она  ни  была,
сулит выживание человека как вида - хотя и сильно измененного,  как  члена
социума. Может быть, стоит подумать - да и поддержать ее?
     - Это вы так шутите? - спросил Мастер.
     - Это я так размышляю, - сказал Пастор и вышел.
     - Ну и что вы на это скажите? - обратился Мастер к Физику.
     Физик молча развела руками.


     Последние двое суток Принцесса прожила как  в  кошмаре  -  неимоверно
подробном и затянувшемся кошмаре. Она металась по своим комнатам, но выйти
из них ей мешал откуда-то взявшийся ужас перед этими  пустыми  полутемными
коридорами; она часами сидела в одной позе, напряженно  размышляя,  но  не
могла удержать в голове ни одной мысли. Клерка следовало  убить,  это  она
знала точно. Но как? Яда одна только порция.  Если  отравить  Клерка,  как
тогда быть с Полковником? И во что насыпать яд?  Вино  из  ее  рук  он  не
возьмет, не дурак ведь. А во что больше? Один раз ей  пришла  дикая  мысль
отравить Мастера, избавить его от мук и обрести самой свободу действий - и
она долго не могла  очиститься  от  омерзения  к  себе.  Самое  простое  -
отравиться, ее много раз подмывало  это  сделать,  она  буквально  ощущала
горький вкус яда на языке; но нет, нельзя, надо жить, чтобы жил он, жил  и
ни о чем не  догадывался,  а  она  побудет  немного  куклой  на  ниточках,
немного, до момента... Будет же какой-нибудь момент. Потом она вспомнила -
и поразилась, как могла забыть о таком необходимом предмете. Она  перерыла
все саквояжи и в одном  нашла  то,  что  искала  -  маленький  браунинг  с
перламутровой рукояткой. Она вытащила обойму и  заплакала:  в  обойме  был
всего один-единственный патрон. Коробочку с патронами она так и не нашла -
невероятно, коробка была среди тех вещей, что остались наверху. Но и  один
патрон  нес  в  себе  пулю.  Она  положила  пистолет  под  подушку,  сразу
успокоилась и стала ждать. Ждать ей пришлось всего несколько часов.
     Принцесса любила Мастера всю жизнь, и если в  прежние  времена  такая
любовь могла быть только безнадежной или преступной, то  теперь  Принцесса
готова была благодарить небо за это пожизненное заточение.  Пусть  он  все
еще видит в ней только августейшего ребенка - она  объяснит  ему,  что  он
ошибается, она такая же женщина, как и другие - но никто из этих других не
любит его так, как она. Почему она не сказала  ему  этого  несколько  дней
назад? Почему не решилась? Господи, как обидно...
     Клерк вошел к ней без стука, уверенными шагами прошел через прихожую,
вошел в гостиную; Принцесса сразу узнала его шаги, его наглую развинченную
походку  -  и  внутренне  подобралась,  приготовилась.  На   секунду   она
испугалась, что руки будут дрожать от волнения, быстро взглянула на них  -
руки не дрожали. Она откинула со лба  волосы,  улыбнулась  и  села  прямо,
опираясь руками о диван - так, что кончики пальцев  правой  руки  касались
гладкой рукоятки пистолета. Клерк вошел в кабинет.
     - Привет, - сказал он. - Ну как, куколка, готовишься понемногу?
     - Уже приготовилась, - почти весело сказала Принцесса.
     - Прелестно! - сказал Клерк и  плюхнулся  в  мягкое  кресло  рядом  с
журнальным столиком. Когда он снова поднял на Принцессу глаза,  то  увидел
только маленький и очень  черный  четкий  кружок  пистолетного  дула;  все
остальное будто терялось в тумане.
     Принцесса впервые в жизни видела, как  человек  мгновенно  становится
синим. Лицо Клерка изменилось страшно, глаза остекленели,  рот  оскалился,
он вдавился в спинку  кресла  и  сползал  все  ниже  и  ниже,  прикрываясь
вытянутыми вперед растопыренными  руками;  он  был  настолько  жалок,  что
Принцесса помедлила - и в следующее мгновение Клерк ногой подбросил  вверх
столик, журналы и книги разлетелись веером, а сам он в каком-то немыслимом
прыжке перелетел, изогнувшись, через подлокотник кресла и на  четвереньках
бросился к  двери,  Принцесса  вскочила  на  ноги  и  опять  промедлила  с
выстрелом, боясь промахнуться - и вдруг в дверях оказался Пастор. Никто не
слышал, как он вошел. Клерк налетел на него,  поднырнул  ему  пор  руку  и
вдруг оказался позади, за спиной Пастора, одной рукой держа его за шею,  а
другой что-то нашаривая у себя в кармане; Принцесса сделала еще  два  шага
вперед, Пастор прохрипел: "Стреляй!", а Клерк вытащил из кармана пружинный
нож, раскрыл его и приставил лезвие к груди Пастора.
     - Брось пистолет! - крикнул он сорвавшимся голосом.
     Принцесса еще шагнула вперед, продолжая ловить на мушку его лицо.
     - Брось пистолет, сука! - зажмурившись, завизжал Клерк, и в этот  миг
Пастор рванулся. Несмотря на свои без малого семьдесят лет,  он  оставался
сильным и крепким  человеком,  годы,  проведенные  в  сельве  и  джунглях,
закалили его; локтем левой руки он ударил Клерка  под  ложечку,  а  правой
попытался перехватить руку с ножом, но промахнулся и схватил за  запястье,
за рукав пиджака, материя с треском разорвалась, и Принцесса увидела,  как
лезвие все, по рукоять, погружается в грудь Пастора; он коротко и  страшно
вскрикнул, выгнулся дугой и, обмякнув, повис на руках Клерка; Клерк разжал
руки, и тело Пастора, неестественно ломаясь в суставах, с  громким  стуком
упало на пол.  Клерк  стоял,  прижавшись  к  стене  и  ловя  ртом  воздух.
Принцесса еще шагнула вперед - теперь их разделяло шага три, не больше,  -
направила пистолет  на  его  грудь  -  Клерк  конвульсивно  дернулся,  без
прикрытия он был как голый - и нажала спуск. Курок  сухо  щелкнул.  Патрон
дал осечку.
     Несколько  секунд  они  неподвижно  стояли,  как  стояли:   Клерк   -
прижавшись к стене, а Принцесса - держа уже ненужный пистолет в  вытянутых
руках. Позы их не менялись,  но  менялись  лица.  С  лица  Клерка  пропала
бледность, закрылся рот, глаза сузились, потом лоб и щеки стали все больше
и больше краснеть, приобретая  свекольный  оттенок;  Принцесса,  наоборот,
побледнела,   и   лицо   ее   делалось   спокойным,   слишком   спокойным,
противоестественно спокойным, отрешенным... Вдруг щеку ее свело судорогой,
она в досаде закусила губу и бросила пистолет в  Клерка.  Пистолет  ударил
его в грудь, в то место, куда должна была  попасть  пуля,  и  Клерк  будто
очнулся. Он перевел дыхание, наклонился,  не  спуская  глаз  с  Принцессы,
левой рукой нащупал нож и вынул его из раны. Потом перешагнул  через  труп
Пастора и двинулся на Принцессу. Она  отступала,  пока  не  наткнулась  на
диван. Клерк сильно ударил ее по лицу тыльной стороной кисти.  Она  упала,
но продолжала смотреть на него. Он отвернулся, подошел к  портьере,  вытер
об нее нож и сунул его в карман;  потом  посмотрел  на  разорванный  рукав
пиджака, покачал головой и пошел из кабинета. В дверях  он  остановился  и
оглянулся.
     - Ну что же, - сказал он. - Тебя никто не неволил. Сама выбрала, -  и
он криво усмехнулся.
     И только в эту секунду Принцессе стало страшно.  Не  просто  страх  -
ужас обрушился на нее, заглушив мгновенно все остальные  чувства,  все  на
свете, все, кроме одного:  того,  что  должно  было  последовать  за  этим
неудачным восстанием, нельзя было допустить, нельзя - любой ценой,  любыми
средствами, любыми, совершенно  любыми...  Она  бросилась  к  Клерку,  она
стояла перед ним на коленях, она хватала его за руку, молила его, валялась
у него в ногах - а он стоял и смотрел... И улыбался.
     - Ладно, - сказал он наконец. - Пусть он поживет. Но платить тебе все
равно придется. Раздевайся.
     И  Принцесса  дрожащими  пальцами,  торопясь,   начала   расстегивать
платье...
     Оля! Простите, что я заставил Вас прочитать все это.  Понимаете,  все
так и было, и что-то пропускать и недоговаривать, мне  кажется  -  значит,
проявить неуважение к тем, кто это  перенес  и  пережил.  Художник  как-то
сказал мне: "Какой смысл говорить правду, если говорить не всю правду?"  Я
долго пытался придумать возражение, но так и не  смог.  Как  и  на  жуткий
афоризм одного японца: "Терпение - это романтическая трусость".
     Сегодня я не могу больше писать, я страшно устал. До свидания.
     10.09.84.



                                ПИСЬМО ПЯТОЕ

     Здравствуйте, Оля!
     Начинаю это письмо с твердым намерением дорассказать  все  до  конца.
Получится или нет, не знаю, но постараюсь.
     Будет, думаю, лучше, если я сразу перескочу через  три  дня,  коротко
перечислив основные  события.  Продолжалась  выбраковка,  хотя  и  не  так
интенсивно, как в первый день: исчезало  по  два-три  человека  за  сутки.
По-прежнему ссылались на заговор. Согласно официальной версии, заговорщики
злодейски убили Пастора, мстя ему за участие  в  разоблачении  сообщников;
похороны Пастора завершились всеобщим траурным парадом, который принимали,
стоя рядом на дощатом помосте, напоминающем эшафот, Полковник и Клерк: оба
при орденах и с черными бантами на груди. На  строевую  подготовку  теперь
отводилось меньше времени, зато  каждый  должен  был  пять  часов  в  день
отработать на благоустройстве - под наблюдением  инспекторов  ДИСа.  Физик
вела рискованные разговоры и к концу третьего дня у нее  уже  была  группа
человек в семь. Клерк развернул тайную торговлю презервативами, получая за
них разные милые безделушки или услуги; кстати, члены ДИС  снабжались  ими
бесплатно. Полковник не без труда  одолевал  Наполеоновский  Кодекс  -  он
желал знать, как в тех  или  иных  случаях  поступал  его  предшественник.
Доктора в преддверии свадьбы  подкармливали  его  стимуляторами,  а  Клерк
раздобыл  где-то  порнографический  журнал,   и   Полковник,   разглядывая
картинки, ощутил кое-что полузабытое  и  очень  обрадовался.  Клерк  часто
заглядывал на  полчасика  к  Принцессе.  Мастер  продолжал  делать  бомбы.
Художник закончил картину.
     - А вам не кажется, что вы акцентировали внимание не на том,  на  что
следовало? Представьте себе, какого  мнения  о  нас  будут  потомки,  если
оставить все как есть? - вопрошал Полковник, переводя взгляд  с  Художника
на картину и обратно.
     - Но вы же не собираетесь оставлять все как есть, - пытался возразить
Художник. - Я слышал, грядут перемены. Поэтому  изображение  тягот  и  мук
предков только оттенит счастливую жизнь потомков. Кстати, давайте я напишу
ваш портрет.  В  полный  рост,  а?  Вот  здесь,  рядом?  Мне  кажется,  вы
пренебрегаете портретами. Все великие диктаторы обожали свои портреты.
     - Это позже. Это мы с вами обязательно обсудим, но сейчас давайте  не
отвлекаться.  Ведь  согласитесь:  военное  правление  было  жестокой,   но
вынужденной мерой...
     - Скорее вынужденной, но жестокой.
     - Не вижу  разницы.  Не  перебивайте.  Так  вот:  уроки  его  учтены,
виновники  злоупотреблений  наказаны,  так  стоит   ли   ворошить   былое?
Тревожить,  так  сказать,  тени?  У  нас  ведь  с  вами  иные   цели:   не
предупреждать о чем-то потомков, а нести им свет и радость  мирного  труда
землепашца и садовника, ученого и конструктора, военного и э-э... этого...
антрепренера. Почему у вас все так мрачно? Разлейте синеву на холст, пусть
наполняются ветром паруса, колосятся хлеба, вздымаются  мосты  и  плотины,
пусть люди поют и танцуют, мечтают  и  смеются,  читают  мемуары  античных
авторов и стихи великих поэтов, любуются красотами гор и долин, городов  и
парков, а вот здесь, в углу, пусть обнаженные девушки  купаются  в  волнах
прибоя. Отринем излишнее пуританство! Пусть знают потомки,  что  мы  умели
повеселиться, умели выпить и закусить, любили женщин и музыку - кстати, на
вашей картине совсем нет музыки! - и так далее. А этого, вашего, не  надо.
Переделайте. Да, и вот еще что: вы  слышали,  я  так  понял,  что  принята
программа  улучшения  рода  человеческого.  Это  значит,  что  в  грядущих
поколениях число мужчин будет в десять раз меньше числа  женщин.  В  своих
работах вы должны руководствоваться этими соотношениями.
     - Но ведь это же прямой подлог!
     - Вы это называете подлогом,  а  мы  -  профилактикой  неоднозначного
восприятия.
     - Послушайте, Полковник:  у  нас  было  прошлое,  сложное,  жестокое,
запутанное, странное, но наше, понимаете - наше реальное  прошлое!  Оно  у
нас с вами в нашей памяти - и больше нигде! И если мы  сейчас  начнем  его
изменять сообразно нашим сегодняшним капризам и интересам, то мы неизбежно
его лишимся! А дальше - больше, и  кто-то  решит  стереть  нас  с  вами  и
нарисовать что-то посимпатичнее - цветочек  или  бабочку.  А  потом  будут
переписывать не только историю, но и современность, и вот тогда  уж  точно
все пойдет прахом!
     - Да в гробу я видел эту твою историю! Что ты  там  нашел-то  такого,
что  стоит  ценить  и  помнить?  Нам  сейчас  предоставилась  единственная
возможность наконец-то привести ее в порядок! Мы вычеркнем и  забудем  все
грабежи и глупости, все эти заговоры и революции - на кой они  нужны?!  Мы
заново напишем все - и  вот  тогда  это  будет  поистине  великая  история
великого народа!
     - Кто это - мы? Вы и ваш Клерк?
     - Я и мой министр.
     - Ну  представляю,  что  вы  там  напишете!  Так  вот,  запомните:  с
сегодняшнего дня я тоже начинаю создавать историю! У меня хорошая  память,
и работаю я быстро. И я знаю, где прятать мою работу, чтобы  вы-то  уж  ее
никогда не нашли. Но я - учтите -  буду  свято  придерживаться  фактов,  и
когда потомки сравнят вашу стряпню и то, что было  в  действительности,  -
неужели, вы думаете, они не поймут, где правда?  Вот  уж  точно  получится
бомба времени!
     - Вы даже не успеете пожалеть, - сказал Полковник и удалился.
     - Посадить его в какую-нибудь пещерку, закрыть - и пусть малюет  ваши
портреты, - предложил Клерк.
     - Нет, - сказал Полковник. - Он такое намалюет...  Надо  его  убрать.
Только сделайте это тихо - и так, чтобы я  ни  о  чем  не  догадывался.  А
портреты - это любой сумеет.


     Поздним вечером этого дня, дня накануне бракосочетания  Полковника  и
Принцессы, в Ковчеге началась  и  закончилась  партизанская  война.  Отряд
Физика был заперт в отдельной пещере патрулями ДИСа и почти весь  перебит.
У партизан было  три  бомбы,  но  одна  не  взорвалась.  У  патрулей  были
арбалеты. Однако Физик и один из  партизан,  оба  раненные,  прорвались  и
скрылись. Ночью  партизан  умер.  Физик  сумела  пробраться  в  мастерскую
Мастера.
     - Господи, что с вами? - ужаснулся Мастер.
     - Не спрашивайте, - прошептала Физик, - я не могу...
     - Ложитесь скорее.
     - Меня ищут.
     - Здесь не найдут, я вас спрячу.
     - А солнце светит сильнее, я видела...
     - Давайте я вас перевяжу.
     - Не надо, я сама. Дайте только бинт. Я не брежу, правда, сильнее.  Я
шла и видела.
     - Хорошо, хорошо, молчите. Потерпите чуть-чуть...
     - Больно...
     - Все уже.
     - Они всех перестреляли. Как в тире.
     - Молчите ради бога, вам ведь больно говорить.
     - Ерунда. Как в тире, понимаете? Пока мы подошли на бросок...
     - Держитесь мне за шею, я вас перенесу в другое место.
     - Так обидно - как в тире.
     - Все, здесь вас не найдут.
     - Какой-то тайник?
     - Не знаю,  для  чего  это  предназначалось.  Я  случайно  наткнулся.
Снаружи дверь совсем незаметна.
     - Здорово. Дайте воды, а?
     - Нельзя, наверное?
     - Меня же не в живот.
     - Если не в живот, то можно?
     - Можно.
     - Сейчас принесу.
     Когда Мастер вернулся с  водой,  Физик  уже  спала,  разметавшись  на
диване. Он постоял немого  над  ней,  прислушиваясь  к  дыханию,  поставил
стакан на столик в изголовье и вышел, прикрыв за собой секретную дверь.  В
мастерской он сел в кресло и задумался. Ему было о чем подумать.
     Под утро  он  задремал  и  увидел  странный  сон.  На  песке  умирала
русалочка. Он схватил ее на руки и бегом понес куда-то, где была вода,  но
воды там не оказалось, на всей земле не было воды, и только в одном  месте
посреди пустыни зияла темная воронка,  и  из  нее  тянуло  сыростью,  края
воронки были зыбки, но он колебался только миг - и ступил на край, и сразу
же песок потек под ногами,  и  он  как  мог  быстро  побежал  вниз,  чтобы
упредить эту песчаную лавину, которая ринулась, нарастая, следом за ним, и
уже воздуха не хватало для этого безумного бега, и он проснулся  -  но  за
какую-то долю секунды до пробуждения успел заметить -  или  показалось?  -
как там, внизу в черном зеркале воды отразилось солнце... Проснувшись,  он
все забыл.
     Когда он вошел в тайник, Физик уже не спала.
     - Как вы себя чувствуете?
     - Лучше. Только слабость.
     - Скоро все заживет.
     - Конечно. Раны пустяковые!  Не  понимаю,  что  это  меня  так  вчера
развезло.
     - Если это "развезло", то что значит "хорошо держаться"?
     - Бросьте. Что я, ребенок, чтобы меня так утешать?
     - Я не утешаю.  -  Мастер  помолчал,  вздохнул.  -  Знаете,  сегодня,
видимо, будет очень бурный день, поэтому я должен сказать вам одну  важную
вещь. Я вас люблю.
     - Нет, - сказала Физик. - Не говорите так. Это неправда.
     - Я вас люблю. Это правда. Я ничего от вас не требую. Я просто  хочу,
чтобы вы знали.
     - Зачем вы так? Я  старая  распутная  женщина,  я  никогда  не  смогу
полюбить, не смогу вам ответить... Если хотите,  я  буду  спать  только  с
вами, но разве в этом дело?
     - Нет, конечно. Не в этом. Да и этого нам, видимо, не суждено больше.
Сегодня будет бурный день.
     - Вы что-то затеваете?
     - Да. Вы помните, как Пастор предложил создать новый мир? Я не  понял
его тогда. Понял только сейчас, этой ночью. И его слова о  том,  что  надо
измениться, радикально измениться - чтобы остаться неизменными.
     - Что вы задумали?
     - Не спрашивайте, я все равно не скажу. Я даже себе боюсь признаться,
так это чудовищно. Так что  даже  сгоряча  -  не  осуждайте  меня,  ладно?
Помните, что я вас люблю.
     - Я, кажется, догадываюсь... Нет, не скажу. Вдруг вы задумали  что-то
иное, а я натолкну вас на эту мысль... Боже мой, какой это риск!  Но  если
удастся... Я вам скажу еще кое-что, чего вы не знаете и  не  принимаете  в
расчет. Принцесса любит вас. Ее  шантажируют,  угрожая  вас  убить.  Клерк
растлил ее. Сегодня будет фарс бракосочетания. Она  отравит  Полковника  -
сегодня или завтра. Клерк займет его место. Его надо  убить.  Она  безумно
любит вас. Она готова на все, лишь бы вы жили. Она вас любит. Это  от  нее
светит солнце.


     Церемония торжественного бракосочетания Полковника и  Принцессы  была
продумана до мелочей. Посередине  большой  пещеры  из  фальшивого  мрамора
соорудили что-то вроде древнегреческого храма в миниатюре - здесь и должен
был свершиться обряд.  Клерк  составил  перечень  свадебных  ритуалов,  из
которого Полковник, смущаясь, выбросил половину ("Ей-богу, чересчур смело.
В следующий раз все так и сделаем, а сейчас попроще, поскромнее, ладно?"),
в спальне Полковника воздвигли  громоздкую  и  широкую  -  "трехспальную",
решил для себя Клерк -  кровать,  и  специальным  приказом  все  население
Ковчега было приглашено на церемонию; исключение делалось  для  больных  и
несущих караульную службу; этим же приказом  Клерк  назначался  приемником
Пастора в сфере отправления обрядов и Главным разработчиком Новой Религии.
     - Не слишком ли много у меня должностей? - спросил Клерк.
     Полковник покровительственно похлопал его по плечу.
     - Вы человек молодой, - сказал он. - Справитесь.
     - Да просто дел накапливается невпроворот, - пожаловался Клерк. -  Не
знаю, за что браться. Сегодня вот... Ладно, успею. В двенадцать начало?
     - Да, и пожалуйста, не опаздывайте. Принцесса будет недовольна.
     Церемония была назначена на двенадцать, поэтому в  одиннадцать  народ
был уже построен. На постаментах переминались с ноги на ногу закутанные  в
покрывала девушки, назначенные на роли античных  статуй.  Уцелевшие  после
вчерашнего ДИСовцы старались держаться в тени.  Поначалу  тишину  нарушали
негромкие разговоры,  реплики,  вздохи,  но  потом  установилось  тяжелое,
угнетающее молчание.
     Принцессу любили все. Вряд ли можно понять истоки этой любви - то  ли
к ребенку, выросшему у всех на глазах,  то  ли  к  символу  невозвратимого
прошлого,  то  ли  к  жертве  (это  интуитивно   понимали,   несмотря   на
пропагандистскую трескотню, все до единого) тех самых сил, которые  гнетут
их  самих,  то  ли  к  человеку,  который,  имея  в  силу  традиций  массу
привилегий, никогда не пользуется ими, - но, так или иначе,  у  каждого  в
душе горел крохотный светлячок горькой, ностальгической любви, и  если  бы
не яркий парадный свет ламп и прожекторов, можно было бы увидеть, как  эти
светлячки, сливаясь, заставляют гореть солнце...
     Полковник  и  Принцесса  подошли  к  храму  с  разных  сторон.  Свиту
Полковника  составляли  два  рыцаря  в   латах,   наспех   склепанных   из
дюралюминия, свиту Принцессы - две девушки, наряженные  пастушками  (а  не
наядами, как хотел Клерк). Полковник  был  в  парадном  мундире  с  новыми
орденами, включая раздобытый где-то орден Подвязки, Принцесса - в  простом
белом платье с ниткой жемчуга на шее. Полковник  попытался  было  выразить
пожелания насчет свадебного наряда  Принцессы,  но  наткнулся  на  взгляд,
полный такого холодного презрения, что повторять опыт не решился.
     Они встретились между колоннами храма и остановились,  не  зная,  что
делать дальше. По сценарию,  к  ним  должен  был  подойти  Клерк  и  после
торжественной речи провозгласить их мужем и женой. Но Клерка почему-то  не
было на месте. Его не было минуту,  две,  пять;  все  ждали.  Потом  земля
дрогнула, погасли лампы, и по ушам ударил приглушенный камнем, но все  еще
упругий звук недалекого взрыва.
     Как это  ни  поразительно,  молчание  продолжалось.  Конечно,  кто-то
вскрикнул от неожиданности, завизжала одна из девушек-статуй, ее  сняли  с
постамента и успокоили, прозвучали возгласы недоумения и растерянности,  -
но вскоре все стихло, и было слышно, как с потолка  пещеры  текут  струйки
соли. Может быть, паника возникла бы, наступи полная темнота,  но  темноты
не было, стояли сумерки наподобие вечерних, и все, подняв головы,  увидели
солнце. Но никто еще не знал, что это такое.
     Прошло, наверное, минут десять-пятнадцать, но ничего не менялось. Все
так же стояли люди, все так же царило молчание, нарушаемое только каким-то
неживым шуршанием и поскрипыванием, да изредка кто-то принимался  кашлять,
и так же сумеречно светило  солнце,  и  Принцесса  обводила  глазами  лица
стоящих вокруг людей и все искала, не находя, - и вдруг  Полковнику  стало
жутко, немыслимо жутко, и он, еще ничего не зная, понял, что погиб, что он
уже мертв, даже более чем мертв, и стал пятиться, пригибаясь и прячась  за
колоннами, и больше всего на  свете  ему  хотелось  сейчас  повернуться  и
побежать, вот только повернуться он  никак  не  мог...  И  в  этот  момент
раздались шаги.
     Кто-то шел неровной, прерывающейся  походкой,  тяжело  дыша,  и  люди
расступились перед ним и пропустили его, он вышел на середину и вдруг упал
- упал бы, не подхвати его под руки  -  да,  его  подхватили  под  руки  и
посадили спиной к постаменту, на котором стояла раньше  девушка-статуя,  и
Принцесса вдруг оказалась на коленях перед ним, потому что это был Мастер,
и Мастер открыл глаза и увидел ее, и улыбнулся ей, и что-то сказал, но что
- она не поняла. Откуда-то в ее руках оказалась  фляжка  с  водой,  и  она
стала лить воду на плотно сжатые губы, он приоткрыл рот  и  несколько  раз
глотнул, и снова сказал, теперь уже понятно: "Тепло и свет... Все, что  мы
есть - это тепло и свет. Иначе нельзя".
     - Что вы сделали?  -  спросил  кто-то  рядом  с  Принцессой,  она  не
оглянулась, а Мастер, не открывая глаз, проговорил:
     - Я его взорвал. Все наши бомбы...
     Тогда Принцесса повернула голову и встретилась глазами с Физиком.
     - Он взорвал реактор, - прошептала Физик.
     - Зачем? - одними губами спросила Принцесса.
     - Чтобы вся надежда была только на  солнце,  -  сказала  Физик.  -  А
солнце горит от любви... Боже мой, - спохватилась Физик,  -  он  же  жутко
радиоактивный! Отойдите все! - крикнула она. - Отойдите еще, еще дальше! И
ты отойди, - сказала она Принцессе. - Отойди, это же опасно.
     - Нет, - сказала Принцесса. - Я с ним.
     Физик вынула из  нагрудного  кармана  Мастера  похожий  на  авторучку
предмет, сняла колпачок и поднесла к глазам открывшийся индикатор.
     - Все, - сказала она. - Безнадежно.
     - Когда? - спросила Принцесса.
     - Не больше суток, - сказала Физик.
     - Он будет сильно мучиться?
     - Да, - сказала Физик. - Сильно.
     Принцесса,  стоя  на  коленях,  кончиками  пальцев  провела  по  щеке
Мастера, по губам его, по векам, смахнула капли пота, выступившие на  лбу,
потом сняла со своего пальца темный, старинной работы перстень,  отвинтила
камень и извлекла из тайника  крупный  желтоватый  кристалл.  Физик  молча
смотрела на нее. Принцесса  бросила  кристалл  во  фляжку,  встряхнула  ее
несколько раз и  поднесла  к  губам  Мастера.  Мастер  жадно  выпил  воду.
Принцесса отложила фляжку, наклонилась над Мастером и сказала:
     - Я люблю тебя. Я всю жизнь люблю тебя. Ты мой. Слышишь:  ты  мой.  Я
тебя люблю. - И она поцеловала его в губы.
     Она поцеловала его, а потом медленно отстранилась, вгляделась  в  его
лицо и провела по нему ладонью - сверху вниз. И сразу же встала на ноги.
     - Он умер, - громко сказала она. - Я дала ему  яд.  Я  люблю  его,  я
мечтала о счастье с ним, но мне пришлось дать ему яд, чтобы  он  умер  без
мук. Я люблю его, потому что нет больше людей с такой огромной  душой,  он
вкладывал ее во все, что делал, вкладывал щедро, не жалея,  и  теперь,  не
пожалев, всю ее вложил в нас с вами - и вот в это  солнце,  которое  будет
отныне греть нас и светить нам... Он обманул нас  всех,  он  обманул  саму
нашу сущность, и теперь, чтобы не замерзнуть,  чтобы  жить,  мы  вынуждены
будем любить друг друга, изо всех сил любить, и через  сто  поколений  мы,
может быть, научимся любить друг друга так, как мы того заслуживаем...
     И стало светлее...
     - Он тоже любил вас, - сказала Физик. - Он просил  меня  сказать  это
вам... если он сам не сможет.
     Стало еще светлее; свет из голубовато-сумеречного становился белым  с
розоватым оттенком, таким он бывает только в то короткое мгновение,  когда
из-за  горизонта  показывается  самый  краешек  солнечного  диска;   ропот
пробежал по толпе, все смотрели то на солнце, то на  Принцессу  и  Физика,
стоящих рядом, взявшись за руки. И вдруг кто-то громко захохотал.
     Хохотал Клерк. Он стоял, придерживаясь  рукой  за  колонну  храма,  и
хохотал, не в силах остановиться. Хохот сгибал  его  пополам,  он  пытался
что-то сказать, но не  мог,  а  только  повизгивал.  На  голове  его  была
тирольская шляпа Художника - зеленая, с перышком. Он  был  пьян.  Наконец,
речь вернулась к нему.
     - Ну ты даешь! - простонал он. - Любовь! Ты бы рассказала  лучше  чем
мы с тобой занимались, как я задирал тебе юбку, как ты...
     Резкий звук выстрела  прервал  его.  Клерк  выгнулся  назад,  заскреб
руками по спине, будто пытаясь вытащить пулю, и рухнул между колоннами.
     - Меня? - прохрипел он. - Зачем?
     (Вот ведь вопрос! В самом деле: что двигало  Полковником?  Прозрение,
ревность, расчет? Все вместе? Или нечто иное? Как говорится, "не  знаем  и
не узнаем". Да и знал ли это сам Полковник?)
     Полковник стоял над все еще шевелящимся Клерком, держа в правой  руке
пистолет, а левой делая какие-то приглашающие жесты.
     - Любите! - наконец, закричал он. - Меня  любите!  Вы  должны  любить
меня, только меня, слышите, вы! Меня! Беззаветно,  преданно!  Как  солнце,
как мать, как жизнь, больше жизни! Я всегда хотел вам только добра! Любите
меня!
     - Тебя? - спросила негромко Принцесса, но все ее  услышали.  -  Тебя,
значит... - и она медленно двинулась на Полковника. И все так же медленно,
сами, может быть, не осознавая того, двинулись на  него.  И  с  каждым  их
шагом солнце светило слабее и  слабее,  и  подступила  тьма,  и  Полковник
задохнулся от хлынувшей вдруг на него ненависти.
     - Не подходи! - завизжал он.
     Но и в почти полной тьме он видел, как подступает к нему все ближе  и
ближе стена тел, смыкается вокруг, и тогда, выставив пистолет перед собой,
он  стал  стрелять,  но  вспышки  выстрелов  выхватывали  то   же   самое:
приближающуюся стену тел... Потом выстрелы смолкли, и, покрывая все прочие
звуки, завыла сирена...
     Сирена выла долго, очень долго, но вот замолчала  и  она.  В  Ковчеге
воцарилась тишина и тьма. Камень стен понемногу отбирал тепло  у  воздуха.
Потом...  Потом  робко,  мерцая,  засветилось  солнце.   Оно   постепенно,
медленно,  по  каплям  набирало  силу,  светило  ярче,  ярче,  еще   ярче,
нестерпимо ярко...
     И больше не гасло.


     Вот и все, дорогая. Прощайте. Хотя, может быть, я напишу вам еще раз.
     Будьте счастливы.
     31.10.84.



                               ПИСЬМО ШЕСТОЕ

     Здравствуй, Оля!
     Я прощаюсь - теперь уже окончательно. Мне нужно продолжать  поиски  -
ведь если не здесь, то где-то ты должна меня ждать.  Чтобы  было  понятно,
попробуй вспомнить - хотя едва ли: (здесь густо замазано чернилами,  слова
разобрать невозможно). Ты училась в шестом, когда  я  закончил  школу.  Но
призвали меня не в пехоту, как везде, а в пограничники, да  еще  попал  на
восточную границу, да еще в такое время... А в нашем мире мы встретились и
полюбили друг друга. И,  наверное,  это  правильно,  потому  что  во  всех
остальных мирах, где я побывал, мы с тобой живем в  мире  и  любви.  Но  в
нашем мире произошло вдруг такое, что теперь мне приходится  скитаться  по
всем прочим мирам - в поисках тебя. В первую секунду здесь, в вашем  мире,
мне показалось, что я достиг цели. Потом понял - нет. Ты счастлива с  ним,
и не знаю, кем надо быть, чтобы в вашу  жизнь  вмешаться.  Поэтому  я  иду
дальше. Маму, которая все эти пятнадцать  лет  продолжала  меня  ждать,  я
недавно похоронил. Здесь мне делать уже нечего, и рана моя зажила. Прощай.
     И еще, последнее. Чтобы не было сомнений, оставляю тебе стихотворение
Блока (у нас он умер не в 1916-м, а в 1921-м), которого  ты  не  знаешь  и
знать не можешь:

                        Вы предназначены не мне.
                        Зачем я видел Вас во сне?
                        Бывает сон - всю ночь один:
                        Так видит Даму паладин,
                        Так раненому снится враг,
                        Изгнаннику - родной очаг,
                        И капитану - океан,
                        И деве - розовый туман...
                        И сам не знаю, для чего
                        Сна не скрываю моего,
                        И слов, и строк, ненужных Вам,
                        Как мне, - забвенью не придам.

     Вот и все. Теперь -  совсем  все.  Никак  не  могу  поставить  точку.
Прощайте. Хоть изредка вспоминайте все это. И пожелайте мне удачи.
     Прощайте.
     6.01.85.





                             Андрей ЛАЗАРЧУК

                           СВЯЩЕННЫЙ МЕСЯЦ РИНЬ



                                           Победивший наследует все...
                                               Откровение Иоанна Богослова



     Убран стол  был  богато,  но  безвкусно:  телефонный  аппарат  литого
червонного золота с отделкой из темного саозского камня -  личный  подарок
Императора О, - золотой письменный прибор с  фигурой  Георгия-Победоносца,
пронзающего копьем нечто среднее между бизоном и  крокодилом,  пресс-папье
из разрезанного вдоль большой оптической оси кристалла голубого нордита  с
вплавленным в него макетом московского  Кремля,  платиновые  часы  в  виде
Спасской башни, платиновая же  зажигалка  -  миниатюрная  копия  памятника
Минину и Пожарскому, и, наконец, огромного размера механический  календарь
с барельефными портретами Императора Всероссийского Александра Петровича и
царицы Елизаветы Филипповны. Календарь был двойной: земной и  местный.  На
Земле сегодня было шестнадцатое мая 2147 года.  Здесь:  одиннадцатый  день
месяца Ринь, года династии О четыреста шестьдесят шестого. И там, и  здесь
заканчивалась весна.
     Телефон мягко мурлыкнул. Юл подвинул поближе микрофон и взял наушник.
     - Слушаю вас внимательно, - сказал он на Понго.
     - Пшхардоссу,  -  сказали  на  том  конце  провода  на  Понго,  но  с
совершенно рязанским акцентом. - Хильдастро во Руссо-кха птрох?
     - Вполне, - сказал Юл по-русски.
     - Здравствуйте, - с облегчением вздохнули  там.  -  Это  единственная
фраза, которую мне удалось запомнить. Я - Петров, я только что прилетел, и
мне сказали в порту,  чтобы  я  позвонил  в  российское  представительство
третьему секретарю, и дали этот номер...
     - Их нет никого сейчас, - сказал Юл. - Я вот сижу, жду.
     - А вы, простите?..
     - Я переводчик. Седых. Юлий Седых.
     - Ага... То есть, в чем дело, вы не знаете?
     - Вроде бы нет... А вообще - кто вы?
     - Ну, как  сказать  -  я  биохимик,  а  командирован  Этнографическим
обществом Мельбурна...
     - Так вы не россиянин?
     - Нет. Поэтому я и удивился...
     - Я понял. Вспомнил. Вам нужен Филдинг?
     - Да, и я...
     - Слушайте, я вам все объясню. Филдинг и  вся  его  группа  сейчас  в
поле, километрах в ста отсюда. С тем пунктом очень  плохое  сообщение,  но
сегодня туда идет грузовик - отсюда, из представительства. Через два часа.
В порту вас ждет машина из посольства, но вы скажите  водителю,  чтобы  он
вез вас не в посольство, а сюда - иначе не успеете. У вас большой багаж?
     - Ну... лаборатория. Из одежды кое-что...
     - В легковую машину поместится?
     - Да конечно же. Это сумка и портфель.
     - Понятно. Я вас тут встречу. Может сложиться так, что к Филдингу  мы
поедем вместе. До скорого.
     - Спасибо.
     - Ну, что вы.
     Петров  дал  отбой,  и  Юл  попытался  по  телефону  дозвониться   до
посольства - бесполезно, телефонная связь в столице была из рук вон. Тогда
он вызвал научного атташе по "жучку" - микроимпульсной рации.  Специальным
договором   с    Императором    О    работникам    посольства,    торговых
представительств, представительств Российской Империи  и  прочим  землянам
запрещалось  использование  технических  средств,  превосходящих   здешний
уровень.  Контрразведка   бдительно   следила   за   этим.   Но   засекать
миллисекундные радиоимпульсы было пока не в ее силах.
     - Привет, Бад, - сказал Юл, переходя на английский. - Как  дела?  Мне
только что позвонил Петров, биохимик, которого вызвал  Филдинг.  Я  сказал
ему, чтобы он сразу, не заезжая  в  посольство,  ехал  сюда.  Я  правильно
сделал?
     - Правильно, - сказал атташе. - Передай ему, что я очень  рассчитываю
на встречу в скором будущем.
     - Что нового о здоровье Кэт?
     - Подтвердилось, - вздохнул атташе. - Итак, Юл, мне  очень  жаль,  но
тебе придется поехать туда.
     - Так я и думал.
     - Ты ни в чем не нуждаешься?
     - У меня все с собой, как у доброго паломника.
     - Хорошо. Как это по-русски: желаю удачи?
     - Именно так, черный. Спасибо. Надеюсь, скоро увидимся.
     - Надеюсь, червяк. Счастливой дороги.
     Юл поиграл своим "жучком", разглядывая его,  будто  видел  впервые  в
жизни. "Жучок" был выполнен в виде брелока для ключей:  маленький  зеленый
крокодильчик. Почему-то рассыпались мысли, и собрать их пока не удавалось.
То, что надо ехать, неожиданностью не оказалось.  Отдохнуть  от  грязного,
шумного, душного даже весной города - тоже неплохо. Предстоящая встреча  с
отцом Александром? Неприятно, конечно, видеть человека, которого ты взял и
незаслуженно обидел -  обидел  сильно  и  зло...  впрочем,  не  так  уж  и
незаслуженно... Нет, Юл, сказал он сам себе, это не  важно,  отождествляет
ли человек себя со своим государством или нет - важно,  чтобы  ты  его  не
отождествлял. И если отец Александр полагает себя ответственным  за  бытие
Православной  Российской  Империи,  то  это  вовсе  не  значит,   что   он
действительно в ответе за все, что там происходит... Нет, не  только  это.
Что-то еще не  позволяло  с  легкой  душой  забраться  в  огромную  кабину
грузовика и отправиться  на  встречу  с  природой,  в  окрестности  Долины
Священных Рощ Игрикхо. Юл сунул крокодильчика в карман. Разберемся по ходу
дела...
     С мягким  жужжанием  откатилась  дверь,  и  появился  священник  отец
Дионисий, хозяин кабинета, тот самый третий  секретарь  представительства,
которому  должен  был  позвонить   австралиец   Петров.   В   задумчивости
остановился он на пороге, не решив еще,  видимо:  входить  в  кабинет  или
отправляться дальше по каким-то своим секретарским  делам.  Отец  Дионисий
был красив, как онейроп. Возможно, он был вообще самым красивым  мужчиной,
которого Юл видел в реальной действительности. Был он также умен, и ходили
слухи о его трениях с архиепископом. Сейчас он смотрел на Юла в упор  -  и
не видел его.
     - Здравствуйте, Павел Андреевич, - напомнил о себе Юл.
     - Ох, извините, Юлий Владимирович, - вернулся к действительности отец
Дионисий. - Здравствуйте! Смотрю на вас и не вижу...
     - Есть проблемы?
     -  Проблемы...  проблемы  -  это  слишком  мягко  сказано...  Игрикхо
продолжают свое. Трех младенцев украли даже в столице...
     - За сто километров? - не поверил Юл.
     - Для них это ночь пути. Двух девочек и мальчика. Мальчика не  успели
даже окрестить... И - ничего не сделать...
     - Вспомните - четыре года назад...
     - Не совсем... не совсем так... четыре года назад... -  он  замолчал,
нахмурившись, прислушиваясь к чему-то в себе,  но  Юл  знал,  чего  он  не
договорил.
     Четыре года назад не было "Купели".
     - Да, Павел Андреевич, - сказал Юл, - что там с моим делом?
     - Вы уж извините - не получилось у меня ничего.  Не  позволили.  Даже
слушать не стали. Вы же их знаете - иной раз упрутся...
     - Когда-нибудь я просто вырою подкоп под библиотеку, - сказал Юл. - И
тем самым открою себе неограниченный абонемент. Вы не знаете  -  там  полы
деревянные или каменные?
     - Надеюсь, что вы шутите, - сказал отец Дионисий.
     - В каждой шутке  есть  доля  шутки...  -  проворчал  Юл.  -  А  если
попробовать прямо сказать, что это необходимо для того, чтобы  разобраться
с проблемой студентов?
     - Именно так я и поступил, - сказал отец Дионисий.
     - А нельзя ли... м-м... попросить архиепископа?..
     - Попросить? Попросить можно... - отец Дионисий не то усмехнулся,  не
то  поморщился.  -  Вы  не  обидитесь,  если  я  прямо  скажу,   что   Его
Преосвященство никогда не станет хлопотать за нехристя, да еще по  фамилии
Седых?
     - А вас это не смущает - и фамилия, и что нехристь?
     - Это моя работа - общаться с иностранцами. Кроме того... кроме того,
я понимаю, что за месяц работы в книгохранилище мы узнаем больше,  чем  за
все годы нашего пребывания тут.
     - Так значит, я могу рассчитывать на вас?
     - Я сделаю все возможное. Но вы же  знаете  -  с  повторной  просьбой
можно обращаться только после следующего пустого дня.
     - Когда  им  нужны  антибиотики,  они  забывают  о  регламентации,  -
проворчал Юл. - Это дней через пятьдесят?
     - Через сорок восемь, если быть точным. Кстати - вы не помните, когда
сегодня будет прохождение "Европы"?
     - Было утром и будет  около  полуночи.  Да,  вам  ведь  звонил  некто
Петров...
     - Он прилетел?
     - Прилетел, и я сказал ему, чтобы он приезжал сразу сюда.
     - Спасибо, - сказал отец Дионисий. - С этими Игрикхо я  совсем  забыл
про него. И вот еще что: переводчица группы Филдинга заболела...
     - Да, мне сказал атташе. Я готов. Но - вы-то  как  будете  обходиться
без переводчика?
     Отец Дионисий сделал неопределенный жест.
     - Обратимся к Мрецкху. Да и, Бог даст, отец Афанасий вот-вот на  него
поднимется.
     - Настоящая эпидемия, - сказал Юл. - Отец Афанасий,  Боноски,  Селеш,
Хомерики, теперь вот - Кэтрин... Остались Ким и я.
     - Что и доказывает. Юлий Владимирович, что вы  такой  же  переводчик,
как я - онейроп, - отец Дионисий широко улыбнулся и пояснил: - Шучу.
     - Вы не знаете, в таком случае, чей именно я агент? - прищурился  Юл.
- Омска, Ростова или, может быть, Петербурга?
     - Я приношу вам самые искренние извинения, - сказал отец Дионисий.  -
Я глупо пошутил. Простите меня.
     - Дело в том, - сказал Юл, - что я слышу эту шутку уже  не  в  первый
раз.
     - Вы имеете в виду тот инцидент с отцом Александром?
     - И его тоже.
     -  Что  поделаешь...  Вы  должны  простить  нас:   россиянам   трудно
расстаться с представлением,  что  каждый  подданный  Конфедерации  просто
обязан быть шпионом.
     - Да уж... - неопределенно хмыкнул Юл. Это он знал не понаслышке:  во
все свои приезды в Москву он ощущал  плотный  и  наглый,  на  грани  фола,
прессинг во всем диапазоне: от примитивного уличного топтания и обысков  в
номере в его отсутствие до попыток тотального эхосканирования  -  так  что
приходилось постоянно, не снимая, носить на голове обруч  охранителя.  Все
впечатления о Москве были приправлены головной болью  и  зудом  от  плотно
сидящего обруча. Гаррота, вспомнил Юл нужное слово.
     - Так я пойду, встречу Петрова, - сказал он, вставая.
     - Да, пожалуйста, - сказал отец Дионисий. - И если  у  него  окажутся
лишние вещи - оставьте их в своей комнате, хорошо?
     Юл вышел из здания  в  тот  самый  момент,  когда  в  ворота  въезжал
кремового цвета лимузин - изготовленная на Земле  имитация  здешней  марки
"Золотое дерево". Не успела машина  остановиться,  как  из  нее  выкатился
кругленький, упругий, дочерна загорелый человечек  в  белой  безрукавке  и
шортах.
     - О! - сказал он. - Ну и жарища тут у вас! Это с вами  я  говорил  по
телефону?
     - Со мной, - сказал Юл. - Где ваш багаж?


     Ночь здесь всегда,  в  любое  время  года,  наступала  мгновенно.  По
серпантину взбирались в полной темноте. Шофер Цуха, из "детей дождя" - так
назывались подкидыши к воротам Дворца, очень интересная социальная группа,
имевшая даже свой язык, впрочем, похожий на Понго; их воспитывали так, что
ни солгать, ни подвести хоть в малом они просто не могли; они работали или
служили там, где эти качества были необходимы, а на  карьеру  рассчитывать
не приходилось, - Цуха вел машину медленно, всматриваясь в сверкающее, как
река на восходе, полотно дороги; с некоторых пор  все  дороги,  ведущие  к
Священным Рощам, два-три раза в год посыпали  битым  стеклом,  дабы  босые
паломники...
     - Камень, - сказал Цуха.
     Камень - толстенная плита размером с письменный стол отца Дионисия  -
лежал посредине дороги. Весу в нем было никак не  меньше  тонны.  Пока  Юл
скреб подбородок, размышляя, что делать, Цуха снял с крыши кабины  щит  из
досок, и втроем они положили щит так, чтобы  получился  пандус.  По  этому
пандусу Цуха  провел  грузовик.  Доски  похрустывали  и  поскрипывали,  но
выдержали пятнадцатитонную машину.
     - Крепкое дерево, - с уважением сказал Петров.
     - Что он говорит? - спросил Цуха.
     - Он говорит, что крепкое дерево, - перевел Юл.
     - Да, - сказал Цуха. - Очень крепкое.  Серое  дерево  очень  крепкое.
Очень крепкое и очень дорогое. Скажи ему.
     - Дюймовая доска из этого дерева не пропускает  пистолетную  пулю,  -
сказал Юл. - Раньше из него делали латы, щиты...
     - Опять камень, - сказал Цуха.
     - На этот раз не пришлось выходить из машины: камень  лежал  на  краю
дороги, и можно было протиснуться. Цуха  прижал  грузовик  к  скале,  стал
медленно, по сантиметру, проводить его мимо камня -  и  вдруг  газанул,  с
ревом и скрежетом продрался на свободу, погасил  огни  и  вслепую,  наугад
проехал метров сто.
     - Что с тобой? - спросил Юл.
     - Сейчас, - сказал Цуха. - Шевельнулась земля...
     Позади раздался короткий обвальный гул, удар. Грузовик подпрыгнул.
     - Боже мой, - прошептал Петров. - Что это?
     - Змея Гакхайе, - сказал Юл. - Под  этой  дорогой  погребена  великая
змея Гакхайе. Когда начинается ночь, змея вспоминает,  что  пора  идти  на
охоту...
     Цуха, открыв дверцу и встав на сиденье, всматривался поверх кузова  в
то, что происходит сзади. Потом сел, завел мотор,  включил  фары  и  повел
машину быстро, как только мог. Лицо его блестело от пота.
     - Вам вольно шутить, - начал было Петров и оборвал себя: сзади  опять
донесся - теперь далекий - обвальный грохот.
     - Успели, хвала Создателю, - прошептал Цуха на языке "детей дождя": с
артиклями и редуцированными гласными; та же самая  фраза  на  Понго  могла
привести прямиком в петлю, так как означала бы: "Мы вздрючили Создателя".
     - Они сами падают? - спросил Петров.
     - Иногда сами, - ответил Юл.
     - А у меня окошко разбилось, - пожаловался Петров.  -  Я  его  локтем
задел, а оно выпало.
     Только сейчас Юл почувствовал, что  кабина  полна  свежего  холодного
воздуха.
     - Ничего, - сказал он. - Скоро приедем. Не замерзнете?
     - Какое там, - сказал Петров. - А скажите, пожалуйста, вот  когда  мы
выезжали из города, справа был такой длинный парапет...
     - Это нижняя стена Дворца.
     - Да какая стена - мы вдоль этой штуки почти час ехали.
     - Размеры дворца - сорок пять на пятнадцать километров, - сказал  Юл.
- Вот, смотрите, - он пальцем на ветровом стекле нарисовал вытянутый овал.
- Это дворец, а это - столица, - он обвел кружком нижнюю  треть  овала.  -
Такие вот тут масштабы власти.
     - Да-а, - сказал Петров. - Это должно впечатлять.
     - Это и впечатляет, - сказал Юл. - А вы разве, когда ехали из  порта,
не обратили внимания на дворец? Из центра города  -  очень  красивый  вид.
Холм, стена, шпили - глазурь, золото...
     - Не обратил, - сказал Петров. - Я все как-то на близлежащее...
     - Ну, и?..
     Петров пожал плечами.
     - Так ведь - из окна машины.
     - А все-таки?
     - Тревожно, - подумав, сказал Петров.
     Юл молча кивнул.


     На перевале остановились отдохнуть. Цуха открыл капот, обошел машину,
попинал скаты. Потом сел на землю, скрестив  ноги  и  упершись  локтями  в
колени, и замер. "Дети дождя" владели многими секретами,  в  том  числе  и
методикой быстрого отдыха; пятнадцать минут в такой позе заменяли им часов
шесть крепкого сна.
     - Ну и небо, - сказал Петров сипло. - Ну и небо же...
     - Вон - Солнце, - показал ему Юл. - Видите: квадрат из ярких звезд, и
прямо над ними...
     - Маленькое, - сказал Петров. - Невзрачненькое... Вы давно здесь?
     - С перерывами - шесть лет. Земных. Местных - пять.
     - И - только переводчик?
     - Поначалу - только.  Потом  увлекся...  Вообще-то  здесь  трудно  не
увлечься чем-нибудь - интересно же неимоверно. И людей не хватает:  квота.
Сто сорок четыре землянина  максимум,  а  кого,  мол,  и  сколько  -  сами
решайте. И тут уж начинаются протекции и  прочие  выкручивания  рук.  И  в
результате  в   российском   представительстве   сорок   девять   человек,
церковников  -  пятьдесят  семь,  а  в  посольстве  Земли  -  двадцать.  В
торгпредствах - по одному, редко  по  два  человека.  Чтобы  вас  принять,
Филдинг кого-то из своих отправил на "Европу"... и ничего же не  сделаешь.
Дворец недосягаем...
     - Да, Филдинг писал, что обстановка здесь сложная.
     - Сложная - не то слово. Непонятная - и нет информации. Смотрите:  на
планете три материка  и  чертова  прорва  островов,  все  это  площадью  с
Евразию. Природные условия восхитительные. Но зона цивилизации  ограничена
каким-то магическим кругом: девятьсот-тысяча  километров  от  столицы,  не
более. Вне этого круга - покинутые города. Пятьсот  лет  назад  покинутые,
тысячу лет... Смотрите - "Европа".
     Прямо  над  ними  медленно  плыла  неровная  цепочка   ярких   звезд.
Перевалила зенит, засветилась красным и померкла.
     - Вошла в тень, - сказал Юл. - Вам хоть показали планету сверху?
     - Нет, - сказал Петров. - Сразу сунули в какую-то летучую жестянку...
     - Жаль. Сверху все это очень  красиво.  Атмосфера  здесь  на  слишком
плотная, но богатая кислородом, магнитное поле сильное - полярные  области
светятся, как неоновые лампы. Мы, к сожалению, почти на экваторе, а уже  с
сорок пятого градуса широты такие полярные сияния - о-о!.. Да, я отвлекся.
Население все этнически однородно,  а  языков  насчитывается  восемь.  Ну,
Понго - всеобщий. Потом - мужской и женский, причем считается, что перевод
с одного на другой невозможен.  Язык  "детей  дождя".  Два  языка  монахов
Терксхьюм - детский и взрослый. Детский у них общий  с  языком  Служителей
Священных Рощ,  а  потом  -  перестают  понимать  друг  друга.  Если  надо
объясниться, объясняются на Понго. Ну, и дворцовый  язык  -  единственный,
которого я не знаю. Читать могу, а как он звучит... - Юл пожал плечами.
     - То есть вам тут интересно, - сказал Петров.
     - Дико интересно, - сказал Юл. - История здесь запрещена, но, судя по
такой структуре языков, этой цивилизации не  меньше  двадцати  тысяч  лет.
Раскопки дают примерно такую же цифру. На Земле фараоны начинали думать  о
пирамидах, а здесь уже был бензиновый двигатель и  электричество.  Ничего,
напоминающего компьютер, у них нет до сих пор.  В  библиотеке  Дворца,  по
нашим прикидкам, двести  миллионов  томов.  Доступ  в  библиотеку  закрыт.
Выдают только книги времен текущей династии.  Понимаете,  рядом  с  какими
кладами мы ходим?
     Цуха медленно встал, вытянулся струной, совершил ритуал пробуждения -
несколько неуловимо быстрых сложных движений. Молча полез в кабину.
     - Поехали, - сказал Юл Петрову.
     Петров еще раз посмотрел на небо, покачал головой и сел рядом с ним.


     Юл проснулся и вскочил - куда-то надо было бежать. На  стене  плясали
отсветы огня. Ничего не понимая, он скользнул к окну, налетел в темноте на
что-то твердое и угловатое - и тут только сообразил, что он не дома и даже
не в представительстве. Он в странноприимном доме православной  миссии.  В
гостинице. На второй кровати спал и посапывал Петров. За  окном,  шагах  в
пяти, стояли в позе ожидания монахи Терксхьюм с факелами в руках. Странно:
полный хоулх монахов - ночью?  В  самый  разгар  Бесед?  Потом  он  увидел
архимандрита отца Александра, идущего им навстречу.  Монахи  приняли  позу
приветствия. Переводчик им был не нужен: все иерархи  Терксхьюм  и  многие
простые монахи говорили по-русски. Окна с  толстыми  мутноватыми  стеклами
звуков не пропускали, и узнать, о чем будет идти речь, Юл не  рассчитывал.
Иерарх шагнул вперед, и хоулх мгновенно перестроился: теперь вместо  клина
стояло маленькое, три на  три,  каре.  Это  означало,  что  дело,  которое
привело сюда  монахов,  чрезвычайно  важное.  Иерарх,  встав  перед  отцом
Александром, принял позу почтительности, но тут же переменил  ее  на  позу
беседы равных. Юл не видел его лица  и  не  видел,  разумеется,  знака  на
налобной повязке, но по быстроте перемены поз понял, что  это  не  простой
иерарх из близлежащего монастыря, а  иерарх  иерархов...  либо  окхрор  из
Дворца... Отец Александр слушал его, все более  каменея  лицом,  потом  на
секунду упустил контроль над мимикой: закусил губу  и  нахмурился.  Иерарх
сказал ему еще  что-то,  сделав  жест  сохранения  тайны,  отец  Александр
согласно кивнул, и оба они пошли по дощатой дорожке к зданию епархиального
управления. Хоулх остался на месте; монахи стояли в позе готовности, держа
древка факелов двумя руками. Факел был штатным оружием монахов  Терксхьюм.
"Терксх" и означало "факел"; "юм" - что-то близкое к "благодати"...
     На подоконнике  стоял  кувшин  с  сорокатравником.  Юл  налил  полный
стакан, выпил. Сорокатравник  был  великолепным  адаптогеном.  Надо  будет
предложить Петрову, а то такая  перемена  мест:  Австралия  -  "Фридом"  -
"Европа" - столица - миссия... спит, как сурок,  даже  не  шевельнулся  ни
разу. Бывают такие... крепыши... никакой сорокатравник им  не  нужен.  Юл,
морщась от полынной горечи,  выпил  еще  один  стакан.  Монахи  стояли  не
шевелясь. В позе готовности они могли стоять сутки, не уставая и не  теряя
боеспособности. Судя по всему, у Терксхьюм была бурная история.
     До восхода солнца оставался час, ложиться не  имело  смысла.  Юл,  не
одеваясь, подтащил кресло и сел так, чтобы видеть  хоулх.  Петров  сказал,
что первым впечатлением его было: тревожно. Да и как иначе, если на ярких,
пестрых улицах города нет ни женщин, ни  детей,  а  есть  только  мужчины,
которые либо стоят - в одиночку,  группами,  -  либо  прохаживаются...  и,
конечно, тысячи взглядов вслед  лимузину...  Несколько  последних  дней  и
столица, и провинциальные города, и села - все жили  под  страшным  гнетом
слухов о предстоящем массовом похищении детей.
     Четыре года назад было примерно то же,  и,  пока  не  кончился  месяц
Ринь,  все  сходили  с  ума  и  метались,  но  тогда  это  было  сумбурно,
беспорядочно...  И  когда  истек  последний,  восемнадцатый   день   этого
короткого  страшного  месяца  и  подвели  итоги,  оказалось:  девятнадцать
младенцев действительно  было  похищено,  а  пять  десятков  их  истребили
преступные матери, знавшие, что человек, рожденный в этом месяце, принесет
страшные беды и себе, и родным, и земле, по которой он ходит. Все они были
преданы анафеме как язычницы и ведьмы,  и  не  было,  наверное,  ни  одной
проповеди, в которой не проклинались бы языческие кровавые обряды,  и  вот
прошли четыре года, и вновь настал месяц Ринь, и все вернулось к  исходной
точке...
     Сидеть было жарко,  кресло  грело  как  шуба.  Юл  встал,  подошел  к
кондиционеру. Кондиционер работал, но  надо  было  долго  держать  руку  у
раструба, чтобы почувствовать прохладу. Упало напряжение в  цепи.  Видимо,
опять перебои с соляркой... Хоулх стоял, как скульптурная группа, и коптил
небо факелами.
     За без малого полтысячи лет своего правления династия О  провела  две
реформы:  перевод  языка  Понго  с  иероглифического  на  звуковое  письмо
(постепенно на это же письмо перешли и все другие языки, кроме дворцового)
- около двухсот лет назад; и принятие христианства  в  его  ортодоксальной
версии  -  тридцать  лет  назад.  Тем  самым  был  нанесен  тяжелый   удар
господствовавшему ранее язычеству - поклонению Игрикхо;  Терксхьюм  же,  к
которой христианские догматы подходили, как ключ к замку, расцвела  пышным
цветом. Юл не знал, какие именно подводные течения  привели  к  заключению
Братского  Сюза;   только   теперь   Терксхьюм   признавалась   идентичной
православию, а все, исповедавшие ее  -  православными  христианами;  обряд
Юмахта  -  пролитие   на   новорожденного   соленой   воды   и   нанесение
крестообразной ранки на грудь в память о сыне Создателя Ахтаве,  принявшем
мученическую смерть от мечей  язычников,  -  этот  обряд  засчитывался  за
крещение. Понятно, что такое внезапное возвышение - из безвредных еретиков
в духовные лидеры - не оставило иерархов  Терксхьюм  равнодушными;  у  Юла
были подозрения, что  роль  равноправной  части  в  двуединстве  им  скоро
наскучит.  Очень  похоже,  что  в  прошлом   уже   существовало   подобное
двуединство - двуединство поклонения Игрикхо и Терксхьюм.  Это  Юл  понял,
разбираясь с манускриптами на  дворцовом  языке  и  обнаружив,  что  буквы
алфавита   Понго   созданы   на   основе   редкоупотребляемых   иероглифов
константного ряда. Теперь совершенно по-новому читались  некоторые  стихи,
обрели иной смысл географические названия, имена. Но особенно преобразился
календарь. И если буквы, составляющие слово "Ринь" - имя одного из древних
пророков   Терксхьюм   -   прочесть   как    иероглифы,    то    получится
"жертвоприношение младенца"...
     До принятия христианства - то есть еще тридцать лет назад  -  в  этом
месяце, бывающим раз в четыре года, в Священных Рощах Игрикхо  приносились
в жертву все новорожденные. На пне свежеспиленного дерева  Игри  крошечное
тельце разрубали на шесть частей ударами кривых ритуальных мечей из синего
железа. Акт жертвоприношения длился шесть с половиной минут:  от  момента,
когда солнце коснется горизонта, и до его исчезновения с небосвода. Каждый
дротх - группа из трех служителей низшего ранга и  одного  Посвященного  -
успевал за это время умертвить до пятнадцати младенцев. К утру на пнях  не
оставалось даже пятен крови: Игрикхо уносили, выскребали, вылизывали  все.
И так - до дня восемнадцатого,  когда  пни-алтари  обкладывали  смолистыми
поленьями и  сжигали...  дымом  горящего,  вернее,  тлеющего  дерева  Игри
пропитывались одежды всех, толпами стоящих вокруг костров, и дым этот  был
таков, что прикосновение его сохранялось до зимних месяцев, и носящий  эту
одежду обладал многими привилегиями, о которых и помыслить не мог  рядовой
подданный  Императора  О.  Это  странно,  поскольку  местные   жители   не
распознавали запахов; ни в одном из языков не  было  даже  самого  понятия
"запах"...
     Шестнадцать  лет  назад  Великим  Указом  Императора  О  человеческие
жертвоприношения были приравнены к  убийствам.  Но  никто  не  рискнул  бы
сказать, что они прекратились.
     В остальное время Священные Рощи тоже  не  пустовали:  многочисленные
паломники бродили по тропам, размышляя, и многие предавались  медитации  у
деревьев Игри, на которых, как огромные серые  морщинистые  груши,  висели
Игрикхо. Юл бывал в Рощах - и с Филдингом, и  до  него,  -  и  каждый  раз
приходилось тащить себя туда за шиворот, а потом  еще  подгонять  пинками;
даже  залив  ноздри   тетракаином,   чтобы   анестезировать   обонятельные
рецепторы,  и  вставив  фильтры,  нельзя  было  полностью  защититься   от
прожигающего насквозь, как нашатырь, запаха Игрикхо; запах этот,  кажется,
впитывался порами кожи, вцеплялся в глаза, оставался на языке... Потом  не
спасали ни горячая вода, ни самые сильные дезодоранты - неделю, а то и две
недели смрад преследовал, настигая в самые неподходящие моменты: например,
когда отбираешь в оранжерее мастера  Аллюса  цветы  для  Кэтрин  и  хочешь
понюхать незнакомую орхидею... Юл встал и начал одеваться. Жаль, не  успел
познакомить Петрова с Аллюсом - обоим было  бы  интересно.  Мастер  Аллюс,
известнейший ювелир - поставщик Дворца, меценат, книжник, с немалым риском
достававший  для  Юла  древние   тексты,   стихийный   естествоиспытатель,
подвергший  сомнению  догматы  обеих  религий  в  монографии   "Презумпция
непрерывности", - очень настойчиво просил  своего  друга  Юлия  Седых  при
первой  же  возможности  познакомить  его  не  только  с  работами  земных
ученых-естественников, но и с самими учеными, как  только  они  ступят  на
землю Империи О. Сделать это было очень непросто - по разным причинам.  На
памяти Юла Петров был первый естественник, который появился здесь  не  под
маской гуманитария; что-то сработало  -  или  не  сработало?  -  в  недрах
канцелярии Малой Прихожей Дворца. Юл натянул брюки, сунул ноги в  сандалии
и уже почти вышел из комнаты, когда боковым  зрением  уловил  движение  за
окном. Возвращались... так... действительно, окхрор, лицо знакомое,  видел
где-то на церемониях... и с ним - вот это да! -  иеромонах  отец  Никодим,
офицер безопасности российского  представительства...  Интересно,  подумал
Юл, отступая в темноту комнаты, он-то что тут делает? Не к добру...  Хоулх
перестроился и принял окхрора в себя. Развернулся и заскользил  к  выходу.
Отец Никодим, подумал Юл. Он же Григорий Федорович Костерин, сорок  четыре
года, бывший полковник Охраны, переведен сюда с глаз долой после  громкого
скандала: убийства при попытке  похищения  сотрудницы  Сибирско-Балтийской
торговой компании Тамары Сунь. Замять  скандал  не  удалось,  Конфедерация
требовала выдачи преступников, и в результате тот,  кто  стрелял,  получил
двадцать пять лет строгой изоляции и  покаяния,  а  тот,  кто  организовал
акцию, отправился на новое место службы - по иронии судьбы, на корабле той
самой "Сибатко". Сейчас он стоял, весь в черном, и по мере удаления хоулха
все более сливался с темнотой...


     Кэтрин спала. То, что болезнь поражала переводчиков чаще, чем кого бы
то ни было, объяснялось просто: они - пять-семь человек - контактировали с
местным населением больше,  чем  все  остальные  земляне,  вместе  взятые.
Местные же буквально фонтанировали  летучей  органикой.  Болезнь  была,  в
сущности, атипичной аллергической реакцией на какой-то конкретный, хотя  и
неустановленный антиген. При необходимости человека можно было за  два-три
дня  поставить  на  ноги,  используя  общие  иммунодепрессанты.  Но  этого
предпочитали  не  делать:  снижать  напряженность  иммунитета  в   здешних
непростых условиях было рискованно. Больной  же  от  болезни  не  страдал,
скорее, наоборот: возвращаясь из  многодневного  сумеречного  полусна,  он
рассказывал о чрезвычайно ярких и насыщенных событиями снах  -  еще  более
ярких, чем онейропии...  или  не  рассказывал.  Кэтрин  шевельнула  рукой,
что-то пробормотала; под веками двигались глаза. Ей предстояло  пробыть  в
таком состоянии самое малое две недели. Колокольный звон поднимет ее,  она
приведет себя в порядок, поест - все это автоматически, никого не замечая;
когда запас простейших действий исчерпается, она снова ляжет в постель. Юл
провел рукой. Юл провел рукой по ее волосам и вышел, плотно прикрыв дверь.
Остановился на галерее, ловя лицом потекший из щелей в куполе предутренний
ветерок. Потом заскрипела лестница, Юл хотел обернуться, но догадался, кто
это, и оборачиваться не стал.
     - Здравствуйте, Юлий Владимирович, - сказал отец Александр, встав так
же, как стоял Юл: опираясь локтями о перила,  -  и  на  таком  расстоянии,
будто между ними стоял невидимый третий. - Как ночевали на новом месте?
     -  Здравствуйте,  Александр  Михайлович,  -  сказал  Юл.  -  Ночевал?
Спасибо, нормально. Жарко только - отвык.
     - Ваш сосед спит совершенно безмятежно, - сказал  отец  Александр.  -
Завидное здоровье.
     - Завидное, - согласился Юл. - Мы куда-то идем?
     - Идем, - сказал отец Александр. - Сейчас будет готов завтрак... - он
вздохнул.  -  Этой  ночью  Игрикхо  похитили,  самое  малое,  четырнадцать
детей... наверняка больше, потому что из  многих  мест  сообщения  еще  не
пришли. Попыток похищения было около сотни. И в двух  случаях  похитителей
удалось захватить.
     - Игрикхо? - удивился Юл.
     - Представьте, нет. В одном случае - бродяга, в  другом  -  служители
Рощ. Сейчас мы с вами направимся на Круг Посвященных. Туда их и привезут.
     - Кто привезет - Терксхьюм?
     - Нет, крестьяне, прихожане отца Филарета - помните его?
     - Помню, - сказал Юл, - отчего же...
     - А почему вы решили, что Терксхьюм?
     - Просто для них это такой подарок, - Юл замялся было, продолжать или
не продолжать, и решил продолжать, - что они вполне могли  бы  преподнести
его себе сами.
     - Такое предположение,  -  начавшим  звенеть  голосом  произнес  отец
Александр, - просто оскорбительно!
     - Возможно, - согласился Юл. - Но оно логично. И  вообще:  у  вас  не
возникает впечатления, что готовится нечто большее,  чем  просто  принятие
мер безопасности для детей? Не может быть, чтобы у вас такого  впечатления
не возникало...
     - Юлий Владимирович, - сдерживаясь, сказал отец  Александр,  -  а  не
кажется ли вам, что вы... м-м...
     - Переступаю черту? - подсказал Юл.
     - Что  вы  разговариваете  со  мной,  как  богатый  дядюшка  с  нищим
племянником? Да, мы бедны, а вы богаты, да, мы целиком зависим  от  вашего
благорасположения - да, да, да! Но не забывайте, что мы  ступили  на  этот
путь сознательно, имея целью сохранить  Господа  нашего  Иисуса  Христа  в
душах... извините.
     - Это вы меня извините, - сказал  Юл.  -  Поймите,  я  встревожен  не
меньше вас, и когда чувствую, что от меня что-то скрывают...
     - Да не скрывают, - поморщился отец Александр. - Просто  пока  ничего
достоверно  не  известно.  Слухи,  обрывки  слухов...  может,  сейчас,  на
Кругу...
     Но и на Кругу ничего стоящего узнать не удалось. Из трех  захваченных
Служителей один умер по дороге, а  двое  были  без  сознания.  Посвященные
утверждали, что преступные Служители таковыми не являются, поскольку давно
изгнаны из рядов. Терксхьюм утверждали обратное. В подчеркнуто  корректных
репликах, которыми  обменивались  стороны,  содержалось  множество  мутных
намеков и  ссылок  на  скользкие  обстоятельства.  Юл  переводил,  пытаясь
ухватить все смысловые  пласты,  часто  не  успевал  за  разговором,  отец
Александр переспрашивал, и это еще больше сбивало темп. Своего "жучка"  Юл
настроил на передачу, информация шла в посольство, и после полудня, уже на
обратном пути, Юла вызвал Лейкунас, офицер безопасности.  Он  сказал,  что
посольство окружено многотысячной толпой и в толпе замечены лица,  имевшие
отношение к "Купели". Одновременно  поступают  сведения,  что  большинство
активистов "Купели" покинули столицу. С "Европы"  сообщают,  что  замечено
движение нескольких пеших  колонн  в  направлении  Долины  Священных  Рощ.
Лейкунас просил Юла принять меры к  тому,  чтобы  до  наступления  темноты
разместить группу Филдинга на территории миссии;  посол  уже  обратился  к
архиепископу  с  соответствующей  просьбой.   Компьютерное   моделирование
ситуации,   произведенное   на   "Европе",   дает   восьмидесятипроцентную
вероятность  религиозного  мятежа,  "варфоломеевской   ночи"   в   местном
антураже: физическое  уничтожение  Служителей  Священных  Рощ  совместными
усилиями Терксхьюм и "Купели" при сочувственном нейтралитете Дворца. Из-за
условий рельефа эвакуация  группы  Филдинга  и  прочих  незаинтересованных
землян непосредственно на "Европу" практически невозможна. Планы эвакуации
прорабатываются.
     Та-ак... Юл почувствовал, как заломило  между  лопаток.  Ах,  черт...
думать, приказал он  себе.  Думать.  Он  вызвал  Филдинга  и  передал  ему
распоряжение Лейкунаса. Филдинг сказал, что он уже в курсе и пусть  Юл  не
занимает частоту. Юл сунул крокодильчика в карман и ускорил  шаг,  нагоняя
отца Александра. Солнце стояло в зените, небо было белое, дорога тоже была
белая, и мягкая белая, как мука, пыль лениво поднималась  над  дорогой  на
высоту колен и так и висела, не оседая. Под ногами нервно дергалась черная
клякса тени. И черная, гордая, как знамя, фигура отца Александра  шагах  в
ста впереди, отделенная от Юла дрожащим маревом, была  совсем  из  другого
мира.


     На хозяйственном дворе миссии оживленно обсуждались утренние события.
Оказывается, Петров сумел, объясняясь когда на пальцах, когда  в  пределах
той сотни русских слов, которыми владели подчиненные завхоза, монаха  отца
Сергия, - сумел  очаровать  их  и,  каким-то  образом  пролавировав  между
ритуальными запретами, взять у всех пробы крови, соскобы кожи и слизистой,
и даже - совершенно невероятно  -  слюну  и  волосы.  Оставив  прислугу  в
состоянии приятного, приподнятого обалдения, он с садовником, прихваченным
в качестве толмача  и  проводника,  отправился  в  монастырь  Бойбо...  Юл
выслушал все  это,  покрутил  за  цепочку  "жучка",  забытого  Петровым  в
комнате,  и  пошел  к  отцу  Сергию  выпрашивать   мотоцикл.   Разумеется,
потребовалось разрешение архимандрита, и в путь  Юл  отправился,  имея  за
спиной пассажира: инока Георгия, в миру Олега  Улько,  двадцатипятилетнего
крепкого парня со скупыми  движениями  мастера  рэддо.  С  ним  Юл  был  в
предельно близких отношениях - то есть на "ты". Олег не  скрывал,  что  Юл
ему интересен не только сам по себе,  но  и  как  праправнук  того  самого
майора Седых, который остановил гражданскую войну.  Юл  не  исключал,  что
интерес инока подогрет отцом Никодимом, но семейную легенду рассказал.
     В  сентябре  девяносто  седьмого  года,  когда   фронты   замерли   в
неустойчивом равновесии  и  дело  должно  было  вот-вот  дойти  до  обмена
ядерными ударами - пальцы уже лежали на кнопках, -  к  Казанскому  вокзалу
подошел воинский эшелон, и две роты морских пехотинцев, прибывших на  нем,
почти без боя захватили здание вокзала, станционные службы и  прочее  -  и
тут же вынесли на руках из вагонов и установили на перронах  и  помещениях
вокзала  какие-то  контейнеры.  Майор  Седых,  командовавший   всем   этим
безобразием, позвонил по телефону в Генштаб и заявил, что  в  его,  майора
Седых, распоряжении имеются  двадцать  два  ядерных  заряда  мощностью  от
сорока до шестисот  килотонн  и  что  он  намерен  детонировать  их,  если
Временный комитет граждан  и  Генштаб  в  течение  трех  суток  не  начнут
переговоры с сепаратистами. Переговоры не начались,  и  тогда  со  станции
вышел тепловоз, толкая перед собой один вагон. Доставив вагон на  тридцать
восьмой километр, тепловоз вернулся; предупрежденное окрестное население в
панике бежало. Ровно в двадцать один  час  облака  над  Москвой  озарились
голубым нестерпимым сиянием, и землю тряхнуло; ударная волна,  от  которой
повылетало  немало  стекол,  и  мощный  гул  добавили  генералам  ощущения
реальности  происходящего;  наконец,  над   горизонтом   медленно   встал,
освещенный закатным солнцем, кошмарный гриб...  ветер  дул  от  города,  и
смертельный след не лег на кварталы, но на триста километров к юго-востоку
люди не селились потом лет двадцать... Утром  группа  генералов  и  высших
священнослужителей вылетели в Астрахань; через  три  недели  был  подписан
договор о мире и границах. После этого ядерные заряды были демонтированы и
увезены, а сам вокзал окружен полком "Пересвет"; бой  длился  двое  суток.
Морские пехотинцы и  их  командир  погибли.  На  следующий  день  все  они
поименно были преданы анафеме; тела их погребли  бесчестно.  На  некоторых
фресках Страшного Суда майор морской пехоты  Седых  изображен  в  огненном
озере по соседству со Львом Толстым... Все это, конечно, весьма отличалось
от текста "Предания о новом Искариоте", одной из первых  глав  "Повести  о
воспрении  земли  Русской"  -  официального  курса  истории   Православной
Российской Империи... как там: "И воссташа Россы  на  зверя  средиземного,
поганого, ведомые Словом Божьим..."  Юл  испытывал  почти  физиологическое
отвращение к "Повести..." - к ее бессовестной лжи в  большом  и  малом,  к
бездарной стилизации под старину, - и в  то  же  время  никак  не  мог  не
возвращаться к ней - высмеивая, издеваясь,  но  возвращаться...  это  было
что-то  болезненное.  Шестьдесят  миллионов  убитых  и  умерших   в   годы
гражданской войны... и как оправдание крови  -  двенадцатиметровой  высоты
стальная сетка вдоль границ... Новый Иерусалим со стенами из ясписа...
     Последний участок дороги к монастырю Бойбо был слишком крут, мотор не
тянул, и иноку пришлось идти пешком. Это было километра два. Юл,  безбожно
газуя и рискуя сжечь сцепление, вылетел под стену  монастыря  и  тормознул
юзом: навстречу ему двигалось странное шествие, и он не сразу  понял,  кто
это и что это. В аккуратных  светло-серых  костюмах:  рубаха  до  колен  и
широкие  штаны,  -  босые,  брели,  попарно  взявшись  за  руки,  какие-то
толстяки...  одутловатые,  плохо  выбритые   бледные   лица...   студенты,
сообразил, наконец, Юл. Вот, значит, где они теперь.  Заглушив  мотор,  он
стоял и смотрел, как они проходят мимо него, не видя, не глядя,  и  только
один,  восхищенный  блеском  хрома,   с   шумом   втянул   слюни...   Факт
существования этих людей был не то чтобы запрещен к упоминанию - просто об
этом  неприлично  было  говорить.  Пять  лет  назад  эти  люди   -   тогда
семнадцатилетние выпускники монастырских  школ  -  отправились  на  Землю,
учиться в Московской и Владимирской духовных академиях. Год спустя за ними
стали  замечать  некоторые  странности,  а  потом  началась  стремительная
деградация, и когда они вернулись, то были уже полными идиотами. Где-то  в
недрах Дворца содержалась еще  одна  подобная  же  группа  -  те  начинали
учиться в университетах. Судьба их ничем не отличалась. По слухам,  в  той
группе были мальчики императорской крови - впрочем, как посмеивался мастер
Аллюс, "они там, во Дворце,  все  немножечко  родственники".  И,  вспомнив
Аллюса, Юл  вспомнил  и  то,  как  Аллюс,  поблескивая  хитрыми  глазками,
рассказывал о перипетиях своего последнего паломничества в Священные Рощи.
Но, мастер, сказал тогда Юл, как же это совмещается: ваше свободомыслие  -
и паломничество, да еще с приключениями? Именно, сказал Аллюс,  стало  еще
интереснее, молодежь просто в восторге. Раньше это было  для  меня  только
отдыхом, а теперь и отдых, и воспитание духа... это как ваш  альпинизм.  И
что, многие занимаются таким альпинизмом,  спросил  Юл.  Вы  не  поверите,
магистр, сказал Аллюс, но - поразительно... молодые-то уж точно - все; это
мы, старые задницы, кто ленится, кто боится, кто слушается попов...  Не  в
силах оторвать взгляд, Юл смотрел вслед уходящим  -  по  узкой  каменистой
тропе под стеной монастыря, в обход - он знал - горы и затем вниз, в сырое
тенистое ущелье, открывающееся в Долину Священных Рощ... это  нельзя  было
назвать догадкой, скорее,  предположение,  одно  из  многих,  но...  слова
"слабоумный" в Понго не  было,  было  "Ведомый  Создателем",  и  проверить
догадку было почти невозможно, земных  ученых  к  "Ведомым"  и  близко  не
подпускали, - но связать деградацию студентов  с  невозможностью  посещать
Священные Рощи можно было и без исследований... и, вспомнив  хозяйственный
договор миссии, Юл подумал вдруг, что Петров мог преуспеть и здесь.
     Так и оказалось. Петров быстро нашел общий язык с иерархом,  осмотрел
нескольких   студентов,   у   двоих    взял    анализы    и    со    своим
проводником-садовником отправился в обратный путь. Так, по  крайней  мере,
он сказал иерарху. Ну, что же... Поблагодарив иерарха, Юл дождался инока -
тот, весь мокрый, но ничуть не запыхавшийся, взбежал на гору, -  преподнес
ему известие, Олег развел руками: бывает, мол...  Ехать  круто  вниз  было
труднее, чем круто вверх, вся  нагрузка  приходилась  на  слабую  переднюю
вилку, и Юл сосредоточенно всматривался в дорогу, чтобы не  напороться  на
какой-нибудь ухабчик - поэтому протянутую поперек дороги  веревку  заметил
поздно - слишком поздно для того, чтобы остановиться, и можно было  только
положить мотоцикл на бок, что Юл и сделал... их крутнуло раза два, а потом
из придорожных кустов посыпались непонятно кто, человек семь, а  Юл  никак
не мог встать, потому что  зацепился  штаниной  за  мотоцикл,  и  все  его
последующие действия были  действиями  заинтересованного  наблюдателя.  Он
впервые видел рэддо как оно есть. Мастеру рэддо, в общем-то,  безразлично,
сколько у него противников. Олег сначала оборонялся,  а  когда  нападавших
осталось трое, перешел  в  наступление  сам.  Те  тоже  владели  какими-то
приемами - слегка, а потом один из них выволок  из-под  полы  меч.  Кривой
ритуальный меч. Олег, сморщившись, сделал движение руками - будто  хлопнул
в ладоши, и в руках у него оказалась тонкая цепочка.  Один  из  нападавших
вдруг повернулся и прыгнул в кусты. Тот, что с мечом, сделал выпад -  цепь
обвилась вокруг клинка, движение - и меч взвился вверх, еще движение  -  и
половина лица нападавшего превратилась в сплошную рану.  Взмахнув  руками,
он стал падать. Последний из нападавших попятился и запутался в мотоцикле.
Нет, захрипел он, глядя на приближающегося Олега, нет, нет!..
     - Бандиты, я думаю, - сказал Юл. - Хотели захватить мотоцикл.
     - Христиане? - спросил отец Александр.
     - Нет, язычники. Но не Служители, без этих... - Юл показал  на  левое
плечо, - без насечек.
     - Зря вы того не привезли, - сказал отец Александр. - Хотя,  конечно,
все правильно - не оставлять же там инока... Надо было вам взять "трайтер"
с коляской.
     - Ну, тогда бы мы с  вами  не  беседовали  сейчас,  -  сказал  Юл.  -
"Трайтер" не положишь на бок, и были бы мы с иноком сейчас... - он чиркнул
себя ладонью по горлу. - Попробуйте еще раз, - он кивнул на телефон.
     Отец  Александр  взял  наушник,  послушал.  Передал  наушник  Юлу.  В
наушнике была гробовая тишина. Отец Александр  включил  настольную  лампу.
Волосок лампы медленно нагрелся до вишневого цвета.
     - Надо начинать искать, - сказал Юл. - У нас еще  три  часа  светлого
времени. Грузовик, три мотоцикла...
     - Я не могу рисковать людьми, поймите, - сказал отец Александр. -  Вы
же видите: банды какие-то, вообще - непонятно что...
     - Рисковать, - подчеркнул Юл. - Подготовленными  и  разбирающимися  в
обстановке людьми. Или жертвовать, - он опять выделил голосом, - ничего не
понимающим, угодившим в самую кашу человеком. Есть разница?
     - Разница есть... -  отец  Александр  поднялся,  медленно  подошел  к
телеграфному аппарату. Мерцала красная лампочка, зеленое окошко оставалось
темным. Разница  есть,  а  напряжения  нет...  а  нет  напряжения,  нет  и
информации... Постойте. Вы умеете работать на ключе?
     - Азбуку-то помню... - уже поняв идею, Юл вскочил со стула и оказался
рядом с аппаратом. Если не хватает напряжения для телетайпа, то  ключом  и
на слух... Он перекинул все тумблеры в положение "передача", и  на  девять
аппаратов, расположенных в окрестных монастырях, ушло  сообщение:  "Миссия
просит сообщить что известно русском Петров Петров пропал  сегодня  дороге
Бойбо прием". Отозвались семь аппаратов. Телеграфисты,  поняв,  что  имеют
дело с новичком, старались передавать медленно. Юл механически  записывал,
отложив расшифровку на потом. Приняв  все,  он  поблагодарил  и  попытался
вызвать  два  оставшихся  монастыря  -  бесполезно.  Во   всех   пришедших
телеграммах было одно: о Петрове  никто  ничего  не  знал.  Неотозвавшиеся
монастыри: Тмечеш и Сый, - находились, насколько Юл помнил...
     - Дайте карту, - сказал он.
     Так. Долина Священных Рощ - будто тень от восьмипалой  иссохшей  руки
со скрюченными пальцами. Вот монастырь Бойбо, крупнейший  из  всех...  вот
миссия, дорога - полукругом, в обход  двух  "пальцев".  Напрямик  -  много
короче... и с Петровым садовник, который это знает. И есть тропа,  и  есть
подвесные мосты через ущелья, и проходит тропа как раз  между  монастырями
Тмечеш и Сый... именно по этой тропе уводили сегодня  студентов,  вспомнил
Юл. Он поднял глаза и встретился взглядом с отцом Александром.
     - Надо ехать, - сказал Юл. - На грузовике - вот до сюда,  и  тут  уже
пешком минут сорок. Успеем до темноты.
     - Ну, что же, - сказал отец Александр. - Только одно условие: я поеду
с вами.
     - Разве же это условие? - сказал Юл. - Это же именины сердца.
     Цуху нашли в странноприимном доме: он помогал устраиваться  людям  из
группы Филдинга.  Женщинам  и  девяностолетнему  Филдингу  нашли  место  в
комнатах, восемь же мужчин и с ними четверо иноков, уступивших свои койки,
должны были расположиться во внутреннем дворике.  Здесь  же  было  свалено
снаряжение.  Вообще-то  в  таком  доме:  два  этажа,  двенадцать   комнат,
множество каморок и кладовок, галерея, внутренний дворик четыре  на  шесть
метров - могло разместиться, да и размещалось когда-то,  человек  сто;  но
сейчас, после простора и комфорта, начавшееся уплотнение тревожило  как-то
по-особенному - первые признаки  надвигающейся  непогоды...  Перед  панно,
изображающим крещение Императора О святителем Севастьяном, Цуха возился  с
примусами; части разобранных трех или четырех примусов лежали перед ним на
листе фанеры, и  он  протирал  их  тряпочкой,  прочищал  трубки,  продувал
форсунки. Увидев вошедших Юла и отца Александра, он молча  положил  все  и
встал. Он сразу понял, в чем дело, - без слов. Такие уж  они  были,  "дети
дождя"...
     С лязгом откатилась дверь, и в свете факелов  возникли  трое:  иерарх
Терксхьюм и два мирянина, все в  черных  нагрудниках  с  белым  крестом  -
знаком "Купели". Отец Александр опустил руки, но не сдвинулся с места.
     - Я требую, чтобы о нас доложили окхрору Чевкху!  -  громко  и  четко
произнес он. - Я епископ этой епархии и не могу допустить такого обращения
со мной и моими спутниками!
     - Окхрор Чевкх нет между нас, - медленно сказал  иерарх.  -  Мы  буду
держать вас здесь ночь и день. Ничто не угрожает. Но мы не могу обеспечить
ваша жизнь не в  эти  стены.  Пребывать  вам  порознь.  Таково  требование
правил. Ваше помещение будут готов скоро.
     Дверь закрылась.
     - Я и не знал, что вы епископ, - сказал Юл.
     Отец Александр растирал кисти  рук,  морщился.  Юл  потер  костяшками
пальцев ссадину на щеке; ссадина не столько болела, сколько чесалась.
     - Это как к вам теперь обращаться: Владыко? - настаивал Юл.
     - Я еще не епископ, - сказал отец Александр. -  Я  временно  исполняю
обязанности...  -  он  усмехнулся  чему-то.  -  Посвящение   должно   было
состояться на будущей неделе.
     - Должно было? А что случилось?
     - Раз уж они убили Чевкха...
     Юл хотел было возразить - слова застряли в горле. Он прокашлялся - не
помогло. Стены были каменные, и на  каменном  карнизе  горела  толстая,  в
руку, витая свеча. Под потолком шла узкая, как бойница, отдушина.  Снаружи
было темно.
     - Юл, - позвал из угла Цуха; он сидел в позе отдыха, но не дремал.  -
Что такое по русски: "ваят каат казла"?
     - Что? - не понял Юл. Потом до него дошло. - Это  ты  от  кого  такое
слышал?
     - Слышал, - сказал Цуха. - И, знаешь... мне показалось тогда, что  вы
не любите нас. Терпите, но не любите. Это так?
     - Нет, - твердо сказал Юл.
     - Я не говорю про тебя. Я говорю про всех. Что  вы  все,  больше  или
меньше, терпите. И это обидно. Многие обижаются.
     - Вот как... - покачал  головой  Юл.  -  Тебе  это  надо  было  давно
сказать. Слушай, я буду объяснять. Вы видите - глазами. Слышите  -  ушами.
Чувствуете вкус - языком. Так? А мы еще и носом, когда дышим, чувствуем...
вкус воздуха. И в разных местах и  вокруг  разных  людей  и  предметов  он
разный. Ты понимаешь меня?
     - Наверное, - сказал Цуха. - А  вокруг  нас  -  он  неприятный.  Так?
Поэтому вы морщитесь?
     - Он слишком сильный. Ты же морщишься от яркого света?
     Цуха ничего не сказал, задумался. Потом развел руками.
     - Удивительно. А в остальном мы так похожи...
     Загремела и открылась дверь.
     - Выходи, - сказал иерарх, указывая рукой на Цуху.
     Цуха встал, шагнул к двери. Повернулся, подошел к Юлу, особым  жестом
сжал его руки. - Брат, - сказал он, глядя Юлу в глаза; с этой  секунды  Юл
был принят в "дети дождя". Быстро вышел, как бы  нечаянно  толкнув  плечом
иерарха. Дверь встала на место, и за дверью глухо завозились.
     - Я понимаю, к чему вы  клоните,  -  сказал  отец  Александр.  -  Что
постановка вопроса, кто лучше: А или Б - порочна сама по себе.  Христианин
лучше мусульманина, ариец лучше еврея, рабочий лучше заводчика -  все  это
было и ни  к  чему  доброму  не  привело?  Так?  Но  в  нашем  случае  это
сопоставление не годится, потому что у нас не А и Б. У нас А и ноль. Зеро.
Пустота. И  какое  бы  сопоставление  не  взять:  "больше",  "лучше",  еще
как-нибудь - всегда А будет преобладать над пустотой.
     - Лихо, - сказал Юл. - То есть я - это пустота.
     - В этом смысле - да.
     - Независимо от того, в какого именно бога верит мой визави?
     - Бог един, - терпеливо сказал отец Александр. - Различны лишь имена.
     - Это сейчас, - сказал Юл. - А до подписания Великой Конкордации?
     - Сомнение и гордыня, - горько произнес отец Александр. - Сомнение  и
гордыня - вот что нас разделяет.
     - Именно так, - сказал Юл. - Вы это отметаете, мы на  это  опираемся.
Может быть, мы устроены по-разному, и то, что для нас  основа  жизни,  для
вас - яд?..
     - Сатанинское искушение, - сказал отец Александр. - И овладело  столь
многими... Печально.
     - В  таком  случае  Сатана  крайне  непредусмотрителен.  Ведь  именно
благодаря  тому,  что  сомнение   и   гордость   присущи   большей   части
человечества, вашей церкви  удалось  удвоить  число  прихожан  -  за  счет
здешних неофитов, кажется, чересчур страстных в вере...  как,  впрочем,  и
положено неофитам... тихо...
     По коридору кого-то проволокли.
     - Не к нам, - сказал отец Александр.
     - Не к нам... - эхом отозвался Юл. - Вы в  первый  раз  в  тюрьме?  -
спросил он отца Александра.
     Отец Александр вздрогнул.
     - Я? Да. Да, первый, конечно... А вы?
     - А я сидел однажды. Три дня. У вас.
     - За что же?
     - Непочтительное высказывание в публичном месте... неопытный еще был,
неосторожный...
     - Но тогда, наверное, не в тюрьме, а в монастыре?
     - Какая разница...
     - Но, Юлий Владимирович! - воскликнул отец  Александр.  -  Как  можно
сопоставлять - убежище и узилище?
     - Мне показалось, что разница только  в  названии,  -  сказал  Юл.  -
Конечно, вы видите оттенки... А мы, поверьте, просто не  обращаем  на  эти
оттенки внимания. Лишение свободы - что еще надо?.. Вообще России не везет
со свободой: то крепость, то  тюрьма,  теперь  вот  -  монастырь...  но  в
монастырь идут добровольно - а когда человек рождается  в  монастыре,  всю
жизнь в нем проживает и умирает, так и не увидев ничего кроме...  это  уже
должно называться как-то иначе.  И  потом:  если  вера  внедряется  такими
мирскими способами... может у  вас  человек,  заявивший,  что  он  атеист,
поступить хотя бы в технический вуз?
     - Тихо, - сказал отец Александр. - Вы слышите?
     - Стреляют, - сказал Юл. - Далеко.
     Несколько минут они прислушивались к стрельбе. Потом все стихло.
     - Будете продолжать? - спросил отец Александр.
     - Нет, - сказал Юл. Ему вдруг стало все равно.
     - Так вот: может быть,  вы  и  правы.  Может  быть,  это  только  так
выглядит со стороны, а может быть, верно и по существу. Не знаю. Но дело в
том, что иного пути нам просто не дано. И это - последний шанс, причем  не
для нас, а для вас, для всех гордецов и  сомневающихся.  Или  жизнь  будет
переустроена в духе Евангелия, или просто прекратит течение свое.  Не  мне
вам рассказывать, что творится в безбожной части мира - насилие над  самим
естеством, взять хотя бы сны по заказу, как их?..
     - Онейропии, - подсказал Юл.
     - ...эти проживания во сне других жизней, бесконечно  греховных...  и
становится ясно, что альтернативой духовному  возрождению  мира  будет  не
нынешнее ваше богатство и мощь, а всеобщее озверение и  вырождение.  Через
двадцать лет, через пятьдесят - но неизбежно.
     - И миссия России - это возрождение совершить?
     - Ваша ирония ни к чему. Более того - даже  у  вас  в  высших  кругах
понимают это - потому что помогают нам. Должен  сохраниться  резерв  духа,
который даст человечеству возможность выстоять и остаться  тем,  чем  было
замыслено: общностью подобий Божьих...
     - Новый ковчег, значит, - сказал Юл. - В океане  греховности.  И  то,
что мы даем вам  деньги,  энергию,  продовольствие,  возим  вас  на  своих
кораблях по планетам  -  это  все  во  имя  сохранения  вашей  духовности?
Интересная мысль. Хотите, я открою вам вашу же величайшую  государственную
тайну? Вы слышали что-нибудь об Обители святого Александра Суворова?
     - Не помню, - сказал отец Александр.
     - Есть такая обитель - внеепархиальная. К северо-западу от  Царицына.
Берут туда только мальчиков-сирот пяти, самое большее семи лет. Там они  и
живут до самой смерти - всю жизнь в стенах.  А  под  землей  там  заложены
термоядерные заряды, и  монахи  дежурят  при  подрывной  кнопке.  Мощность
зарядов достаточна, чтобы всю Евразию засыпать радиоактивным пеплом - да и
на Америку кое-что попадет... Теперь вам понятно, почему Конфедерация  так
лояльно к вам относится?
     - Этого не может быть, - тихо сказал отец Александр. -  Этого  просто
не может быть - того, что вы рассказали...
     - Наведите справки. Только осторожно.
     - Это чья-то ложь, которая...
     -  Туда  время  от  времени  приглашают  инспекторов  Конфедерации  -
наверное, чтобы мы не  теряли  остроту  восприятия...  Мой  отец  был  там
дважды. Монахи довольно ехидно говорили, что пример его  прадеда  оказался
чрезвычайно полезен.
     - Теперь - к нам, - сказал отец Александр.
     Дверь отъехала. Юл встал.
     - Ваше преосвященство, - сказал иерарх. - Прошу ваше.
     Отец  Александр  встал,  повернулся  к  Юлу  и  иноку,  поднял  руку,
благословляя.
     - Господи, помилуй нас... - прошептал он.
     Юл задремал и проснулся, казалось, прошла минута, но  руку  он  успел
отлежать намертво - рука мотнулась и стукнула  его  по  груди,  тяжелая  и
бесчувственная, как  деревяшка.  Было  тихо  -  так  тихо,  что  слышалось
попыхивание свечи: на фитиле образовался длинный нагар, пламя дергалось  и
коптило. В руку горячо и больно пошла кровь. Юл сидел неподвижно,  стиснув
зубы. Наконец, рука обрела подвижность, хотя и оставалась  еще  тяжелой  и
горячей. Шевельнулся Олег, застонал. С него наручники не сняли -  боялись.
И тут опять загремела дверь.
     Она отъехала немного,  и  в  щель  кого-то  втолкнули.  Человек  упал
ничком, закрывая лицо и голову руками - и тут же камеру  наполнил  резкий,
разрывающий ноздри смрад Игрикхо. Юл вскочил,  зажимая  рот  и  нос.  Олег
закрылся руками и смотрел, ничего не понимая спросонок.  Человек  медленно
перевернулся на бок, подтянул колени к животу и с  минуту  лежал  так,  не
двигаясь и, кажется, не дыша. Он  был  оборван  и  страшно,  фантастически
грязен. Потом он со всхлипом втянул в себя воздух и выстонал:
     - О-о-о, дья-авол...
     По голосу Юл его и узнал. Это был Петров.
     - Владислав Аркадьевич? -  наклонился  над  ним  Юл.  -  Что  с  вами
сделали?
     - Кто это? - спросил Петров со страхом. Ладоней от лица он не  отнял.
- Юлий Владимирович? Что вы тут делаете?
     - Представьте себе - ищу вас. Но - что с вами? Вас били?
     - Похоже на то... Посмотрите, что у меня с глазами,  -  он  с  трудом
убрал руки.
     Вокруг глаз были черные круги, веки вздулись и запеклись  кровью.  Юл
осторожно - Петров напрягся и застонал - кончиками пальцев раздвинул веки.
Ничего нельзя было разобрать: какой-то рубиново блеснувший студень...
     - Ни черта не видно, - сказал Юл. - Тут только свеча.
     - Чем-то хлестнули по глазам, - сказал Петров. - Я не понял, чем.
     - Цепью, чем же еще, - мрачно сказал Юл. -  Ладно,  главное,  что  не
вытекли, все остальное поправимо. Больно?
     - Больно, конечно. Еще ребро... вот здесь...
     Юл потрогал. Под пальцами хрустело.
     - Кто же это вас?
     - Не знаю. Окружили, кричали... потом отвели куда-то Вецу...
     - Это садовник?
     - Да... и чем-то меня по глазам... Мне кажется, его убили.
     - И где же все это происходило?
     - Там - в Рощах.
     - Вы пошли в Рощи? Без фильтров? Как же вы выдержали?
     - Да... ничего. Выдержал. Запах и запах. Ничего.
     - Что же вы рацию-то забыли, - сказал Юл. - Разве же можно так?
     - Забыл, - сказал Петров. - Быстро собрались - только в  монастыре  и
вспомнил. Слушайте, - он попытался сесть, - надо же как-то сообщить...
     - Знают, что мы здесь, - сказал Юл. - Утром выцарапают. Или днем.
     - Да нет, я не про это, не про нас. Послушайте: мне Филдинг  описывал
здешнюю ситуацию и просил проверить кой-какие предположения... гипотезы...
Я и проверил. И все сходится, понимаете?
     - Нет, - сказал Юл. - Я ничего не знаю о предположениях Филдинга.  Он
со мной не делился.
     - Ну, значит... мне-то он все описал детально... Ладно, слушайте. Эти
животные, Игрикхо, выделяют огромное количество летучей органики, и в этот
букет входят амины, необходимые для работы "трезубца"  -  есть  у  здешних
людей  такая  железа...  а  "трезубец"   вырабатывает   гормоны,   которые
регулируют энергетику нейронов мозга... понятно,  да?  Им  всем  время  от
времени нужно дышать этим запахом - который от Игрикхо. Но это не  все.  У
Игрикхо детеныши появляются раз в четыре года, и к двум годам они проходят
критическую фазу развития... для того, чтобы  начать  созревать,  им  надо
получить извне гормоны роста, которые их организмы не продуцируют...
     - Понял, - сказал Юл. Сдавило горло. - Эти жертвоприношения -  это...
это...
     - Да, - сказал Петров. - Звено симбиотической цепочки.
     - Извините, - прошептал Олег, - это значит?.. Да  как  же  это  может
быть - такое?..
     Ему не ответили. Отвечать было нечего.
     - Что же делать-то, Господи? -  спросил  он.  -  Что  же  нам  теперь
делать?!
     - Днем бы раньше, - с тоской сказал Юл. - Днем  бы  раньше...  мы  бы
раскрутили Дворец, и еще можно было бы спасти... Не  все,  -  поправил  он
себя, - но кое-что - можно было бы... Ввести в Долину солдат...
     Все это бесполезно - он знал - но все равно: протянуть  еще  немного,
продержаться... и, может быть, удастся что-то придумать, что-то придумать,
не бывает же так, чтобы не было выхода...
     - Это  мы  во  всем  виноваты,  -  сказал  вдруг  Олег  и  заговорил,
захлебываясь и ударяя в пол скованными руками: - Мы виноваты, мы  дали  им
наше понятие греха, не зная,  кому  даем...  не  понимая,  что  происходит
здесь, мы думали, что этот мир во всем подобен  нашему...  Боже,  если  Ты
наказываешь нас, то почему Ты не пожалеешь их?.. Что делать,  что  делать,
что делать?..
     - Поздно, - сказал вдруг Петров, и Юл подумал: да, поздно. Не успеть.
Он вспомнил то, что мельком успел заметить в монастырском дворе, когда  их
вели сюда. Это конец. Уничтожением Служителей они не ограничатся -  и  это
будет конец. Игрикхо живут только в этой долине. Больше  нигде.  Покинутые
города... а теперь  уходить  будет  некуда.  Все,  все.  Конец.  Торжество
гуманизма над древними суевериями. Конец.


     От погони он оторвался, потеряла его погоня, и  те,  которые  шли  по
мосту, не знали о побеге - а то, конечно,  обратили  бы  внимание  на  шум
падения... второй раз, и опять метров с семи, хорошо, на осыпь... если  бы
и  теперь  на  твердое,  не  поднялся   бы...   Не   останавливаться,   не
останавливаться... колени болят, но не останавливаться, иначе не  дойти...
не дойти... Было почти светло, светлее, чем в лунную ночь на Земле: ребята
на "Европе" развернули солнечный парус, и свет от  него  как  бы  случайно
накрыл Долину Священных Рощ. Спасибо, ребята, догадались, без  света  было
бы  совсем  худо...  вы  только  не  переусердствуйте  там,   не   затейте
каких-нибудь десантов... Юл хорошо представлял себе, что происходит сейчас
там: на "Европе", в посольстве, в российском  представительстве,  в  Малой
прихожей  Дворца.  Рацию  бы  мне,  рацию,  рацию,   крокодильчика   моего
зелененького... монах, обыскивавший его, отстегнул от пояса Юла цепочку  с
брелоком,  а  когда  Юл  запротестовал  -  усмехнулся,  с  силой   оторвал
крокодильчика от колечка с ключами и, глядя Юлу в глаза, протянул ключи...
Здесь, на дне ущелья, тоже была тропа - хорошо утоптанная, но узкая, и  Юл
понял: Петров где-то  ошибается.  На  секунду  ему  стало  легко.  Ведь  -
семьдесят миллионов человек, это по двести тысяч ежедневно, чтобы побывать
здесь хотя бы раз в году каждому...  на  четыреста  квадратных  километров
Долины - по пятьсот человек на квадратный  километр...  Нет,  здесь  такой
плотности не было никогда... Юл вошел в ритм и двигался "волчьим скоком" -
двести шагов бегом, двести шагом. И в этом ритме в  памяти  прокручивались
Песни Паломника - именно прокручивались, написанные синей тушью на  желтой
шелковой ленте... и вдруг остановились и вспыхнули новым  смыслом:  "Отец,
два  возраста  священных  у  твоего  чада,  два  возраста,  лежащих  между
магическими  числами:  с  семи  до  одиннадцати,  именуемый  Нежным,  и  с
семнадцати до девятнадцати - то возраст Испытания... Чадо  твое  в  Нежном
возрасте укрывай для сна своим плащом паломника, и пусть он видит  в  снах
Рощу, где растут Священные Деревья...  Когда  же  придет  срок  Испытания,
направь его на дорогу, но больше не иди с ним сам..." Теперь все стало  на
свои места, и припомнился кстати старинный манускрипт: медицинский трактат
о    железе    "трезубец",    где    говорилось,    что     в     возрасте
семнадцати-девятнадцати лет  "железа  налита  кровью  и  соками  так,  что
стесняет сердце, и лишь дальняя дорога может разогнать кровь..." Главное -
дойти, подумал Юл, главное - дойти... он  уже  примерно  знал,  как  будет
действовать: шеф  контрразведки  Дворца  Министр  Дьюш  -  очень  неглупый
человек... очень неглупый...
     Ущелье оборвалось сразу, Юл даже не  заметил  этого,  а  почувствовал
другое: стало теплее. Странно:  густой  смрад  не  мешал  ему  дышать,  не
перекрывал горло, как это бывало - просто существовал, и все. Может  быть,
потому, что нарастал постепенно, а может быть, потому,  что  другого  пути
все  равно  не  было.  Несколько  раз  впереди  между  деревьями  возникал
красно-желтый свет факелов, но Юл легко  уходил  от  встречи:  проснулись,
наверное, какие-то древние инстинкты, и сквозь  боль  проступила  телесная
радость - от этого ночного, но  светлого  леса,  от  пружинящего  мха  под
ногами, от  реальной,  но  преодолимой  опасности...  он  чувствовал  себя
странно - легким зверем - и очень свободно, так свободно,  как,  наверное,
никогда в жизни...  "Вера  -  как,  впрочем,  и  сама  жизнь,  -  живет  и
развивается сама по себе, не имея ни цели, ни смысла, и тот, кто желал  бы
приспособить ее для разрешения мирских проблем, извратил бы природу ее..."
Тушхет, мыслитель реформатор первых лет династии О. Мог бы  стать  здешним
Ганди, но - не успел... "Нельзя отнять у золота его блеск; но если сможешь
ты отнять его и нанести на стены дома своего, чтобы  сделать  красиво,  то
будет у тебя только блеск на стенах, а вместо золота - ноздреватый камень;
и усмехнется над тобой Создатель..." Читайте Тушхета, отец Александр, и вы
почувствуете  дивный  вкус  сомнений...   впрочем,   вы,   возможно,   уже
усомнились... да и может ли честный человек жить, не сомневаясь?..
     Он хотел проскочить между  двумя  группами  с  факелами,  понял,  что
вылетит сейчас на открытое место, хотел вернуться  -  там  тоже  уже  были
факелы. Он попал в кольцо. Сохраняя  в  себе  звериное,  приник  к  земле,
скользнул к купе деревьев Шу, протиснулся между мохнатыми стволами, приник
к ним. Теперь его нельзя было увидеть с трех шагов.
     Деревья Шу стояли на краю поляны, а в  центре  поляны  росли  деревья
Игри: как обычно, два больших, а вокруг - с десяток поменьше. Деревья Игри
напоминали длинные толстые морковки, растущие наоборот - корнем в небо. Из
стволов под прямым углом торчали голые сучья, и только на концах  их,  как
метлы, курчавились ветви с тонкими сухими листьями, шелестящими  даже  при
полном безветрии. На сучьях висели Игрикхо - их было  множество.  По  краю
поляны стояли и ходили люди с факелами, звучала  неразборчивая  речь  и  -
изредка - брань.  Потом  все  зашевелилось,  факелы  стали  подниматься  и
опускаться, задавая какой-то ритм, а потом Юл увидел - в  полусотне  шагов
от себя - группу иерархов Терксхьюм и с ними - отца Александра!  Было  там
еще несколько православных священников, но Юл на них не смотрел.  Он  стал
выбираться из своего убежища, и тут грохнул  первый  выстрел,  пауза  -  и
началась пальба.
     Люди с факелами  и  ружьями  окружили  деревья  и  стреляли  вверх  и
Игрикхо, как перезрелые плоды, срывались с сучьев и падали вниз,  на  лету
раскидывая руки и ноги - и становясь безобразно похожими на  людей,  потом
кто-то, надрываясь, кричал: разойдитесь, разойдитесь!  -  и  сквозь  толпу
потащили телегу с бочкой, взревел  мотор  помпы  -  и  из  шланга  хлынула
огненная струя, и три дерева сразу заполыхали огромным  костром.  Игрикхо,
горя, посыпались на  землю  и  бросились  бежать  сквозь  толпу,  раздался
нечеловеческий вой, снова затрещали  выстрелы...  один  из  Игрикхо  бежал
прямо на Юла, упал и стал корчиться - сквозь  охватившее  его  пламя  было
видно, как лопается кожа и расползается плоть  -  но  он  был  еще  жив  и
пытался ползти...
     Юл как сквозь воду видел, как наплывает на него - неровно,  колыхаясь
и покачиваясь -  группа  иерархов  с  отцом  Александром  среди  них,  как
поворачиваются в его сторону головы и как движутся - медленно, преодолевая
сопротивление - люди. Факелы пылали, и справа с ревом взлетело вверх пламя
горящих деревьев. За иерархами стояли еще кто-то, и Юл не сразу понял, что
это студенты - "ведомые Создателем"; факелы  и  ритуальные  синего  железа
мечи были у них... и то ли показалось, то ли правда - среди многих лиц  он
узнал отца Никодима - но это было совсем неважно... Юл стоял  перед  отцом
Александром и должен был немедленно, прямо сейчас ему все объяснить  -  но
отец Александр смотрел сквозь него, и в  глазах  его  плясало  пламя...  в
безумных, широко  открытых  глазах...  "Остановитесь!  -  закричал  Юл.  -
Остановитесь!!!" Отец Александр смотрел на него и не узнавал. В  последней
надежде прорваться к нему Юл протянул к нему  руки  -  а  мысль  метнулась
сразу в двух направлениях: позвать отца Никодима и объяснить ему все  -  и
обратиться к иерархам и попытаться растолковать, как бы  трудно  ни  было,
что такое запах, гормоны и все остальное...  Он  повернулся  к  одному  из
иерархов - и  тут  боковым  зрением  увидел  мгновенный  синий  высверк  и
почувствовал томящую боль в плечах... и земля подлетела и ударила в  лицо,
и повернулась, замерев косо над головой. Небо, полное звезд, было под ним,
и в небо это падал огненный поток, скручиваясь спиралью, и по одному  краю
неба занималось от пылающих факелов, а на другом краю неба стоял  великан,
воздевший руки так, будто кричит кому-то далеко - только лица  у  великана
не было, и это было мучительно неправильно, а потом небо стало  вздуваться
громадным нарывом - великан  сделал  шаг  -  черный  огонь  разрывал  небо
изнутри и готов был прорваться, и прорвался - великан  сделал  еще  шаг  и
стал падать вперед - и хлынул, затопляя все в мире -  и  из  шеи  великана
ударили черные струи,  и  Юл  закричал  в  ужасе  и  бросился  бежать,  но
двинуться не смог и крика своего не услышал...


     - Скотоложец, - сказал иерарх, трогая носком сапога голову, лежащую в
траве. - Можешь пойти и вздрючить сам себя. Ты хотел, чтобы мы  продолжали
скармливать своих детей этим скотам. Но Создатель распорядился иначе...
     Отец Александр не слышал его. Он мучительно старался понять, чего  от
него хотят эти люди вокруг. Слишком много огня, слишком много огня,  огонь
мешает сосредоточиться...


     Инок Георгий посреди темноты, воздев к небу скованные руки, молил:
     - Вразуми, Господи!  Вразуми,  Господи!  Вразуми,  Господи,  вразуми,
вразуми!..
     Ответом было молчание.


     К концу шел двенадцатый  день  священного  месяца  Ринь.  Новый  день
наступал только с восходом солнца...





                             Андрей ЛАЗАРЧУК

                                  МУМИЯ




     О том, что  одеваться  надо  нарядно,  Руська  вспомнил  в  последний
момент.
     - Мама! - позвал он. - Слушай, нам Галя Карповна вчера  сказала,  что
вместо уроков мы пойдем в театр и надо надеть что-нибудь такое...
     - Галина Карповна, - автоматически поправила мама,  не  отрываясь  от
плитки. На сковородке скворчали картофельные оладьи. -  Подожди,  а  какой
такой театр?
     Не знаю. В театр да и в театр. Какая разница?
     Всегда предупреждали... - нахмурилась мама.  -  Что  же  ты  вчера-то
молчал?
     - Забыл, - вздохнул Руська.
     - Забыл... ах, ты же...
     - Да ну, чего особенного? Подумаешь, в театр. Бывали уже в театрах, и
ничего...
     - Может, и ничего, - мама смотрела  куда-то  в  угол,  -  а  может  и
чего... и отец ушел...
     - Да ладно  тебе,  -  Руська  не  понимал,  из-за  чего,  собственно,
расстройство. - Ты мне лучше дай  какую-нибудь  деньгу,  я  там  в  буфете
чего-нибудь посмотрю...
     - Господи, - сказала мама. - Добытчик ты наш...
     Оладьи, понятно, подгорели. Впрочем, Руська именно такие и любил,  но
мама почему-то всегда старалась делать бледные, мягкие.  Оладьи  он  запил
большой кружкой приторного морковного чая.
     - Вот это наденешь, - сказала мама.
     - Он колючий, - запротестовал Руська. - И жаркий.
     - Потерпишь, - отрезала мама.
     - Но ведь в театр же...
     - О, господи, - сказала  мама  предпоследним  голосом.  -  Не  будешь
забывать вечерами... сказал бы вчера, попросила бы Раду Валерьевну,  чтобы
выписала тебе освобождение...
     Это уже было настолько ни к селу, ни к городу,  что  Руська  перестал
сопротивляться - даже мысленно - и натянул "секретный"  свитер.  Секретным
свитер был потому, что в него мама ввязала сплетенный косицей  волос,  так
что от некоторых чар и от дурного глаза свитер оберегал неплохо.
     - А вот это - на шею,  -  сказала  мама  и  завязала  на  семь  узлов
шелковую веревочку. - Будут отбирать - отдай. И говори, что нашел.
     - Что я, совсем маленький, что ли? - обиделся Руська. - Учишь как все
равно...
     - Большой ты, большой, - сказала мама. - Потому и  говорю.  С  малого
какой спрос...
     Ха! Возле школы уже стоял автобус, и Галя Карповна  махала  рукой  из
двери. Класс плющил носы о стекла.
     - Вечно ты, Повилихин, приходишь в последнюю минуту, -  с  полоборота
завелась Галя Карповна. - Ты да Хромой, двое вас таких гавриков...
     - Не опаздываю же, - резонно возразил Руська.
     - Я сколько раз говорила: приходить за  пятнадцать  минут  до  начала
уроков! Звонок не для вас, звонок для учителя! - и что-то  еще  в  том  же
духе.
     Руська молча обогнул ее с наветренной стороны и двинулся по  проходу,
ища место. Ничего нового он услышать не надеялся.
     - Ксива есть? Ксивы нет. До свидания, - пробормотал он  негромко,  но
так, чтобы его услышали. Машка Позднякова, соседка по двору и по алфавиту,
фыркнула.
     - С тобой не занято? - спросил Руська.
     - Садись, - сказала Машка. - Она все равно не придет.
     - Откуда ты знаешь?
     - Я все знаю. Вот ты знаешь, например, куда мы едем?
     - Ну?
     - В Кремль!
     - Как - в Кремль? Вчера же говорили, что в театр...
     - Ты и поверил, глупышка?
     - В лоб дам, - пообещал Руська.
     - Ну и как хочешь, - обиделась Машка, хотя уж не ей обижаться. -  Вон
- мест много...
     - Подожди. А зачем - в Кремль? Что там делать?
     - А то ты не знаешь?
     - Чего?
     - Чего-чего. Не слышал ни разу, что ли?
     - Слышал, - неохотно сказал Руська. - Только все это как-то... как-то
не  так...   Мама   рассказывала:   их   возили   торжественно,   отбирали
самых-самых... они цветы дарили, рапорт читали...
     - Говорят, что всех возят только не велят  об  этом  рассказывать,  -
прошептала Машка и резко отвернулась.
     - О чем вы тут шепчетесь? - возникла рядом Галя Карповна. - Я миллион
раз говорила, что шептаться нельзя,  хочешь  что-нибудь  сказать  -  скажи
громко, при всех.
     - Вон Хромой идет, - громко и при всех сказал Руська.
     Толик Хромой - это у него настоящая фамилия,  прозвище  у  него  было
Костыль - запыхавшись, вскочил в автобус.
     - Тебя одного и ждем, - сказала Галя Карповна. - Сорок  человек  тебя
ждут!
     - Я опять опоздал? - удивился Толик.  -  Ну  никак  не  могу  к  этим
трамваям приспособиться.
     - Объяснять будешь директору, - сказала Галя  Карповна.  -  Так,  нет
Полубояринова, он болеет, и нет Стеллы Мендельсон... Галя Карповна поджала
губки. - Водитель, поехали!
     Толик плюхнулся на пустое сиденье - как раз через проход  от  Руськи.
Расстегнул портфель, вынул кляссер и подмигнул Руське. Руська  привстал  -
Галя Карповна как раз отвернулась и говорила что-то водителю -  и  шмыгнул
через проход.
     - Во, как и обещал... - начал Толик, но Руська его перебил:
     - Знаешь, куда едем?
     - Ну... куда? - вздрогнул Толик.
     - В Кремль... - от Толикова испуга Руська немного растерялся.
     - Как же так... мне же нельзя, я ведь уже был... - зашептал Толик,  -
почему вчера не сказали?.. я ведь был весной, мне нельзя...
     - Так скажи Гале, - предложил Руська.
     - Не отпустит... а то еще мамке на работу сообщит - и все... ох,  как
же это я... осел, ведь так не хотел идти, думаю: ногу бы сломать...
     - Так ты там был? - прошептал Руська?
     - Ну да, я же говорю - весной, еще когда в той школе...
     - Слушай, а что там?
     Толик замолчал, уставился куда-то в бок.
     - Так что? Почему все так бояться?
     - Сам увидишь... да никто и не боится... а так... я не знаю. Я правда
не знаю. Водят,  все  показывают...  Глав-пушку,  Глав-колокол...  картины
разные, сабли, пистолеты старинные... ну и это...
     - К самому?
     - Ну... Слушай,  Руська,  хочешь  я  тебе  все  свои  марки  отдам  и
расскажу, что мне один большой парень рассказывал, а за это буду  там  все
время за тебя прятаться? Потому что ты не ходил еще, тебе можно, а  я  уже
ходил...
     - Хорошо. А что он тебе рассказывал?
     - Значит так. Когда-то давно сам умер - или как будто  бы  умер...  и
те, которые с ним были,  соратники  -  они  решили:  сохранить  его  тело,
сделать мумию и выставить в музее, чтобы все видели и знали, какой он был.
Ну и вот... сделали мумию, а потом к ним приходит один маг  и  говорит:  а
хотите, я его... ну, мумию, то есть... оживлю? А те без него не знают, что
делать, говорят: хотим. Маг и оживил. Потом много всякого было...
     - Опять  шепчетесь?  -  налетела  Галя  Карповна.  -  Я  сколько  раз
говорила: шептаться нельзя! Хочешь что-нибудь сказать  -  встань  и  скажи
громко! Повилихин, а кто это тебе разрешил пересаживаться? Сядь немедленно
обратно!
     - Так мы договорились? - одними губами спросил Толик.
     Руська кивнул.


     Их долго не пропускали в Красный Круг - проверяли какие-то  бумаги  у
водителя, что-то еще. Потом в автобус вошла толстая тетка в черной кожаной
куртке с железной пентаграммой на рукаве и наганом на поясе.
     - Какие красавцы! - сказала она, разглядывая класс. -  Наше  будущее!
Поезжайте, водитель...
     Когда автобус пересекал Красный Круг, Руська вдруг озяб. Он покосился
на Машку: у Машки дрожали губы. Ни фига себе... Автобус свернул направо, и
Руська увидел Кремль -  во  всей  его  красе:  красные  с  золотом  стены,
бронзовые шестиконечные щиты на зубцах, башни с железными пентаграммами на
шпилях -  и  сверкающая  в  лучах  солнца  тонкая,  как  кружево,  золотая
сеть-оберег, натянутая между башнями...
     - Ух ты! - восхитился Руська.
     - А вот эту сеть моя бабушка вязала, -  сказала  Машка.  -  Не  одна,
конечно...
     Ворота перед автобусом открылись, пропустили его, закрылись.
     - Выходите и стройтесь! - скомандовала тетка с наганом. Снаружи остро
пахло ладаном: трое в таких же, как  у  тетки,  кожаных  куртках  обходили
автобус  кругом,  махая  кадилами  и  шепча  заклинания.  Класс  топтался,
озираясь.
     - Построились, построились! - торопила тетка. -  Чему  вас  только  в
школе учат?
     Наконец, класс выстроился в одну линейку.  Галя  Карповна  бегала  за
спинами, топая, как шумное приведение.
     - У кого есть магические  предметы,  амулеты,  обереги  -  сдайте!  -
потребовала тетка.  -  Потом  то,  что  дозволено  к  ношению,  будет  вам
возвращено.
     - У меня - вот... сказала Машка, протягивая кусочек янтаря.
     - И у меня, - Гарик Абовян отдал камешек с дыркой.
     -  И  у  меня...  и  у  меня...  -  класс  сдавал  оружие:  маленькие
пентаграммки, старинные монеты, кроличьи лапки, крошечных костяных кошек и
слоников...
     - Не стыдно быть такими суеверными? - укорила тетка. - А еще в  школе
учитесь... Теперь мы проверим вашу честность. Федор, где ты?
     Откуда-то появился одетый в военную форму горбун с чучелом  обезьянки
на плече. У Руськи упало сердце: теперь все... Прикинься шлангом, велел он
себе, бить ведь не будут...
     Горбун медленно шел  вдоль  выстроившегося  класса,  что-то  шепча  и
прихихикивая. Он дошел до Руськи и вдруг остановился, будто  принюхиваясь.
Со слабым хрустом, слышным так, как если бы ломался лед на реке, обезьянка
приподняла веки и стала выпрямлять скрюченную,  прижатую  к  груди  ручку.
Тонкий черный палец уставился Руське пониже подбородка. Страх  был  такой,
что Руська перестал чувствовать себя - тело стало чужое и как из ваты.  Не
описаться бы... Он, может быть, упал бы - но сзади подхватили, обшарили  и
нашли, конечно, веревочку.
     - Эт-то что? - грозно нависла над  ним  тетка.  -  Это  что,  я  тебя
спрашиваю?
     - В-веревочка...
     - Веревочка? А какая веревочка?
     - Кра... красивая...
     - Я тебе покажу - красивая!  Шелковая  веревочка  с  семью  сионскими
узелками! Ты хоть знаешь, что это такое?
     - Не... не знаю...
     - Учительница! - воззвала тетка, потрясая рукой с  веревочкой  -  она
держала ее двумя пальцами, брезгливо, будто это был глист. -  Учительница!
Почему ваши дети не знают самого элементарного?
     И тут Галя Карповна удивила Руську.
     - Простите, - сказала она. -  В  школу  поступает  список  предметов,
запрещенных к ношению. Насколько я знаю, этого предмета там  нет.  Поэтому
претензии могут быть предъявлены к наблюдающим инстанциям, но никак  не  к
школе и не к ученикам.
     Тетка еще поворчала для порядка и  куда-то  ушла,  унося  запрещенный
предмет, и никто не догадался, что веревочка эта отвела  взгляд  обезьянки
от Руськиного свитера...
     - Где ты взял эту гадость? - ненавидяще глядя  куда-то  мимо  Руськи,
прошипела Галя Карповна.
     - Нашел... - Руська отходил понемногу от пережитого страха.
     - Что ты врешь - нашел...
     - Правду говорю... клянусь... Лениным клянусь... - прошептал Руська.
     Он при этом сложил крестом пальцы левой  руки.  Это  подействовало  и
гром не поразил Руську.


     Их долго-долго водили по Кремлю, показывая все, что там  было.  Возле
Глав-колокола Толик потерялся, но его нашли и вернули.  Потом  экскурсовод
рассказывал много интересного про  Глав-пушку.  Глав-пушку  отлил  великий
русский мастер Андрей Чохов за много лет до рождения Ильича, но специально
для  того,  чтобы  охранять  вождя  от  злоумыслов.   Обычными   снарядами
Глав-пушка не стреляет, да она и не предназначена для этого. Но  вот  если
кто задумает что-то злое против Ильича, то  Глав-пушка  тут  же  испепелит
негодяя магическим огнем... Руська подумал было, а как же тогда история  с
Каплан?.. но спросить не решился.
     - А теперь пойдемте - Ильич ждет вас, - сказал экскурсовод с  широкой
неподвижной улыбкой.
     Класс построили попарно и повели к дверям в большом  доме.  У  дверей
стояли часовые в высоких шлемах. Они взяли "на караул" и  не  шевельнулись
ни одним мускулом, пока класс проходил мимо них.  По  ту  сторону  тяжелых
дверей ждали люди в кожаных куртках.
     -  Пойдемте,  дети,  -  сказала  другая  тетка,  чем-то  похожая   на
предыдущую, хотя и совершенно не такая:  худая,  с  длинным  носом.  -  Не
шумите, не галдите, не задавайте вопросов сами. Ильич будет  спрашивать  -
отвечайте по одному, я буду показывать, кому отвечать. Ильич будет угощать
вас конфетами - больше двух брать нельзя. Не набивайте конфетами рот - это
некрасиво. После встречи вас покормят в  столовой.  Если  кто-то  хочет  в
туалет, сходите сейчас, вон туда, - она показала рукой.
     Полкласса воспользовалась предложением.
     - А можно я спрошу? - раздался чей-то голос. Руська скосил глаза: это
был Венька Степанов, на вид - тихий очкарик...
     - Спроси, мальчик, - благодушно сказала  тетка.  Не  знала  она,  кто
такой Венька.
     - Степанов!  -  предостерегающе  гаркнула  Галя  Карповна,  но   было
поздно...
     - А это правда, что Крупская отравилась?
     Тетку будто  стукнули  палкой  по  затылку.  Она  замерла,  мгновенно
сгорбившись, потом  медленно  распрямилась,  откинула  голову  назад,  как
кобра, и всем телом повернулась к Веньке.
     - Ну что ты, мальчик,  -  сказала  она  медовым  голосом.  -  Надежда
Константиновна скончалась от пневмонии, и все  очень  горевали  о  ней,  и
Ильич - больше всех... А почему ты спросил? Тебе кто-то говорил  об  этом,
да? Кто же?
     - В трамвае слышал, - сказал Венька. - Два старика  поругались,  один
другому это и сказал.
     - Ах, чего только не говорят люди  в  ссоре!  -  вздохнула  тетка.  -
Никогда не ругайтесь, дети. А вам, учительница, я советую  уделить  особое
внимание этому мальчику. Может быть, имеет  смысл  показать  его  хорошему
врачу...
     Класс поднялся на второй этаж. У двустворчатой  двери,  обитой  синей
кожей с вытесненными  на  ней  пяти-,  шести-  и  семиконечными  звездами,
знаками единорога и чем-то еще,  чего  Руська  никогда  раньше  не  видел,
стояли совсем уж странные часовые: рыцари в латах и с обнаженными мечами в
руках.
     - Строимся, строимся, - суетилась Галя Карповна, носатая тетка и  еще
какие-то люди. Класс строился, но как-то не так. Наконец, тетка,  которая,
похоже, всем тут заправляла, дала сигнал:
     - Заходим!
     Рыцари с  лязгом  наклонились  вперед  и  взялись  за  ручки  дверей.
Невидимый оркестр заиграл марш. Двери распахнулись, и класс стал  медленно
вдавливаться в комнату.
     Там было полутемно, стоял большой  письменный  стол,  книжные  шкафы,
диван, несколько кресел. За столом сидел человек  и  что-то  писал,  какая
перо в чернильницу. На входящих он не смотрел. Наконец, все вошли, замерли
- и повисла такая тишина, что слышно стало слабое шарканье пера о бумагу.
     -  Владимир  Ильич!  -  медово  заговорила  тетка.  -  Гости  к  вам,
школьники, отличники!
     Человек отложил перо и медленно выпрямился. Он очень походил на  свои
портреты и скульптуры, стоящие и висящие везде, и в  то  же  время  чем-то
неуловимо отличался от них, и Руське подумалось, что прав был дядя  Костя,
когда говорил отцу - а Руська нечаянно  подслушал,  -  что  фотографируют,
рисуют и лепят других людей, специальных артистов, чтобы избежать  дурного
глаза... Кожа человека за столом странно лоснилась, и смотрел он на  класс
тоже странно: будто никак не мог понять, что это за люди и что  они  здесь
делают. Тетка с длинным носом встала рядом с ним, повернулась к классу,  и
Ильич тут же хитро улыбнулся, подмигнул или прищурился - Руська не понял -
и быстро встал.
     - Культурная задача не может  быть  решена  так  быстро,  как  задачи
политические или военные, - сильно картавя, сказал он.  На  слушателей  он
смотрел так, будто сам стоял на трибуне, а они - у его ног. - Мы не  можем
уничтожить различия между классами до полного введения коммунизма. Нам  не
нужно зубрежки, но нам нужно развить и  усовершенствовать  память  каждого
обучающегося знанием основных фактов, ибо коммунизм превратится в пустоту,
превратится в пустую вывеску, коммунист будет  только  простым  хвастуном,
если не будут переработаны в его сознании все полученные  знания.  Тут  мы
беспощадны, и тут мы не можем вступить ни на  какой  путь  примирения  или
соглашательства.  Это  надо  иметь  в  виду,  когда  мы,  например,  ведем
разговоры о пролетарской культуре. Старая школа  была  школой  учебы,  она
заставляла усваивать  массу  ненужных,  лишних,  мертвых  знаний,  которые
забивали голову и превращали молодое поколение  в  подогнанных  под  общий
ранжир чиновников. Теперь они видят: Европа так  развалилась,  империализм
дошел до такого положения, что никакая буржуазная  демократия  не  спасет,
что только Советская власть может спасти.  Трудящиеся  тянутся  к  знанию,
потому что оно необходимо  им  для  победы.  Главное  именно  в  этом.  Мы
говорим: наше дело в области школьной  есть  та  же  борьба  за  свержение
буржуазии; мы открыто заявляем, что школа вне жизни, вне  политики  -  это
ложь и лицемерие. То поколение, которому сейчас пятнадцать лет, оно увидит
коммунистическое общество, и само будет строить это общество!
     Первой захлопала Галя Карповна, за ней - весь  класс.  Руська  бил  в
ладоши "коробочкой" - то есть пальцами правой руки в расслабленную  ладонь
левой; звук от этого получался громкий  и  резкий,  как  выстрел.  За  его
спиной Толик хлопал "венчиком" - это  еще  громче,  но  глуше.  На  Руську
навалилось  какое-то  не  совсем  понятное  разочарование   -   все,   что
происходило сейчас с ним и с остальными, было таким простым,  деловитым...
и непонятно, почему об этом так не хотят говорить,  почему  разволновалась
мама и чего боится Толик...
     Ильич сел, каким-то птичьим движением достал из ящика стола  огромную
коробку конфет, опять хитро прищурился.
     - Желание поговорить с народом у меня всегда есть, - сообщил он. - Да
вы угощайтесь, не стесняйтесь. Интересно стало в школе учиться?
     - Вот ты, девочка, - показала пальцем на Машку носатая тетка.
     - Интересно, Владимир Ильич! - закричала Машка.  Мы  учимся  русскому
языку и литературе, математике и  географии,  физике  и  химии,  рисованию
пению  и  физкультуре!  По  всем  предметам   у   нашего   класса   полная
успеваемость!..
     - И пению учитесь? - прищурился Ильич. - А какие песни поете?
     - Революционные, Владимир Ильич! - у Машки от натуги сорвался  голос.
- И про нашу любимую партию!
     - А неужели детских песен никаких не поете? Я вот помню,  мы  пели...
нет, забыл... берите конфеты, берите! Забыл песню...
     Все стали подходить и брать конфеты.  Руська  тоже  подошел  и  взял.
Конфеты были необыкновенно вкусные, он проглотил обе в один  миг  и  вдруг
услышал, как за спиной вздохнул - нет, протяжно всхлипнул Толик.
     - Сходи, возьми, - сказал Руська. Вкусные - жуть.
     - Не, - сказал Толик.
     - Ну, хочешь, я схожу? - предложил Руська.
     - Нет, - голос у Толика стал совсем слабый. - И ты... ты не ходи...
     Тетка с длинным носом взглянула на часы.
     - Все, дети, - сказала она. - Время Владимира Ильича очень дорого для
страны и для всех нас, попрощаемся с ним, до свидания Владимир Ильич!
     - До свидания, до свидания! - заговорили все и повернулись к выходу.
     - Держи меня... прошептал Толик и повис на  Руське.  Руська  вцепился
Толику в ремень, оглянулся -  кто  поможет?  Галя  Карповна  была  далеко.
Подоспел Ромка Жариков, вдвоем с Руськой они подхватили Толика под руки  и
повели к выходу. Ильич - Руська успел заметить - уже сидел, как вначале, и
водил пером по бумаге. И  вдруг  Руське  страшно  захотелось,  чтобы  хоть
что-то  случилось...  чтобы  Ильич  показал  классу  "козу"...  он   опять
оглянулся и обомлел: Ильич, не отрываясь от  письма,  поднял  левую  руку,
выставил указательный палец и мизинец - и боднул воздух...
     В коридоре стало плохо еще и Машке. Дядька в военной форме под  белым
халатом поднял ее на руки и отнес на кушетку. Толика  посадили  рядом,  он
был весь синий и дышал ртом.  Не  надо  так  волноваться,  кудахтала  Галя
Карповна. Посмотрела бы на себя, подумал Руська.
     - Передохнули? - спросила тетка с длинным носом. - Прошу в  столовую.
Вам будет дан обед из трех  блюд,  кто  захочет  добавки  может  попросить
официантку.
     - Дойдешь? - тихонько спросил Руська Толика. Толик промычал что-то  в
том смысле, что да, дойду.
     Ха, подумал Руська, когда их повели по коридору,  тут  самому  бы  не
упасть! Ноги были тяжелые, как гири, и совсем не отрывались от пола. И все
так: шаркали о паркет  и  плелись,  пошатываясь.  Машку  сзади  всех  вел,
придерживая,  тот  военный  в  белом  халате.  Навстречу  классу  попалась
странная парочка: горбун, который проверял на честность, и  с  ним  гибкий
тонкий человек в мягком сером костюме, круглолицый и круглоглазый. Проходя
мимо, этот человек сказал горбуну: "Покушал любимый. Ты погляди, Федор, от
сарделек одни шкурки остались..." - на что горбун зашипел и заозирался.
     - Ты видел? - прошептал Толик.
     - Кого? - не понял Руська.
     - Ты что, не знаешь, кто это?
     - Который?
     - Ну не горбатый же.
     - Нет. А кто он?
     - Это же кошачий бог!
     Руська оглянулся, но никого в коридоре уже не было.
     В столовой их рассадили за столы по восемь человек,  и  официантки  в
белых передниках и наколках стали разливать суп. Суп был страшно  вкусный,
только слишком горячий. На второе было что-то тоже  вкусное,  но  как  оно
называется, Руська не знал. Потом принесли компот и  мороженое.  Мороженое
Руська уже еле ковырял, засыпая. Кошачий бог, думал он, надо же...
     В автобусе Руська уснул. Разбудила его  Галя  Карповна.  Оказывается,
всех развозили по домам, и больше того - завтра на уроки можно не  ходить,
и еще больше - мама или папа могут завтра не идти на работу, вот талон  на
отдых, передай им... Руська не помнил, как добрался до кровати.  Он  спал,
ему снился почему-то кошачий бог, как он долго и тщательно  вяжет  оберег,
надевает на шею, оглядывается через  плечо,  хитро  подмигивает  и  делает
Руське "козу". Как он сказал? Сад... сер... седельки? Что такое  седельки?
Надо будет спросить... Потом приснилась мама, она сидела у стола и  плача,
втыкала булавку в какую-то бумажку.  Мама  очень  боялась,  но  все  равно
втыкала и втыкала. Потом сожгла бумажку на огне. Мама, позвал  Руська,  но
вместо мамы подошел кошачий бог и сказал:  гордись,  теперь  ты  настоящий
пионер. Почему галстук красный  знаешь?  Это  цвет  крови,  пролитой...  -
сказал Руська и испугался чего-то.  Правильно,  сказал  кошачий  бог,  вот
смотри: он сжал галстук в кулаке, и закапала кровь. Мама! -  опять  позвал
Руська, открой, открой глаза, сказала мама, скорей открой! Руська  открыл.
Завешенная газетой, горела лампа, и за столом сидели  отец  и  тетя  Люба,
Машкина мама.
     - Ты пить хочешь? - спросила мама.
     - Пить, сказал Руська. - Да, хочу.
     - Сейчас... мама налила из чайника воды в стакан, поднесла Руське  ко
рту. Руська жадно выпил.
     - Русланчик, - спросила тетя Люба, - как ты себя чувствуешь?
     - Ничего... сказал Руська. - Голова только болит... и тошнит везде.
     - А Машеньку в больницу забрали, - сказала тетя Люба. - Так ей  плохо
было, так плохо...
     - Он у нас герой, - сказал отец. - Он у нас выносливый...
     - Все обойдется, Люба, - сказала мама. - Бывает...
     - Да обойдется, конечно... я, что ли, сомневаюсь...
     Вдруг что-то звонко хрустнуло, мама вскрикнула. Отец, сердито  ворча,
встал, стряхивая с ладони осколки стекла - и вдруг быстро-быстро  закапала
кровь.
     - Это не я! - испуганно сказала тетя Люба.
     - Ясно, что не ты, - отец, держа ладонь перед собой,  как  полную  до
краев чашку, пошел к рукомойнику. - Какая из тебя колдунья...
     Мама помогла ему промыть руку, перевязала чистой тряпочкой.
     - Может, в больницу сходишь? - сказала она. - Укол сделают.
     - Да ну, - отмахнулся отец. - Заживет, как на собаке.
     - Пойду я, - сказала тетя Люба. - Хорошо с вами...
     - Куда ты торопишься, - сказала мама. - Чего тебе там одной делать?
     - Спать лягу.  Завтра  с  утра  -  в  больницу,  кровь  для  Машеньки
сдавать...
     - Слушай, Люба, - сказал отец, - если надо будет - я ребят организую.
Ты говори, не стесняйся.
     - Спасибо, Петя. Сказали, пока хватит...
     Она ушла.  Отец  налил  себе  чаю  в  новый  стакан.  Сквозь  повязку
проступило яркое пятно.
     - Давай поворожу, - сказала мама. - Кровь  остановлю,  да  и  заживет
скорее.
     - Хочешь на работу меня завтра выгнать? Шучу, шучу. Руська, что ты?..
     - Ничего, - сказал Руська. - Просто смотрю.
     Следующий день был длинным и скучным. Руська пытался читать, играть с
отцом в шашки... Хотелось не то чтобы спать - а просто лечь и  отвернуться
от всего. К вечеру рука отца разболелась, он дождался,  когда  вернется  с
работы мама, и пошел в больницу. Мама села чистить картошку. Руська  лежал
и смотрел на нее. Ему почему-то  вспомнился  кошачий  бог,  как  он  вяжет
оберег, надевает его, оглядывается через плечо...
     - Мама, - сказал Руська. - А знаешь, я там подумал, чтобы он  показал
"козу" - и он показал...
     Мама поняла все сразу.
     - Ты никому не говорил? - прошептала она. Губы у нее побелели.
     - Н-нет... испугался Руська.
     - Никому никогда не говори! -  мама  оказалась  вдруг  возле  Руськи,
схватила его за плечи. - Никому  и  никогда!  Даже  папе!  Забудь!  Забудь
навсегда, чтобы никто-никто... потому что иначе всем  конец:  тебе  конец,
нам с отцом, дяде Косте с тетей Валей, их  Женечке  и  Оксане...  ты  меня
понял? Ты понял, да?
     - По-онял... - прошептал Руська и вдруг заплакал. - Мама, мама...
     - Я твоя мама! Ах, боже ж ты мой, вот несчастье, вот несчастье...
     Пришел отец,  сказал,  что  рану  почистили,  положили  мазь  и  дали
освобождение до конца недели.
     - Вы что, поссорились? - спросил он, приглядываясь к зареванным лицам
Руськи и мамы.
     - Нет, все в порядке, - сказал Руська. - В шашки еще сыграем?
     Они сели играть, и отец проиграл четыре партии подряд.
     - Рука сильно болит? - понимающе сказал Руська.
     - Разве это боль, - сказал отец странным голосом. - Это не боль...
     - Мужчины, ужинать! - позвала мама.
     - Иди, - сказал отец, - это тебя...


     Руська вернулся в школу через  три  дня.  Машка  пролежала  неделю  в
больнице, потом еще неделю дома и, наконец, появилась - бледная и худая. А
Толик все не приходил и не приходил, а потом Галя Карповна сказала, что он
перевелся обратно в старую  свою  школу.  Адреса  его  никто  не  знал,  а
съездить в ту школу - отвезти марки, ну, и все такое -  Руська  так  и  не
собрался. Венька стал часто болеть и его забрали из школы.
     Этим все кончилось.



                             Андрей ЛАЗАРЧУК

                             РАЗ В ТЫСЯЧУ ЛЕТ




     Абсолютно ничто не предвещало в то  утро  никаких  событий.  Владимир
Иванович Беззубкин, а  для  друзей  и  для  себя  самого  просто  Вовочка,
сорокапятилетний поэт областного  масштаба,  проснулся  в  безукоризненном
расположении духа. Киску, свернувшуюся под одеялом, он будить не  стал,  а
сразу прошел на кухню и  стал  варить  кофе.  Потом,  когда  кофейный  дух
растекся по квартире, Вовочка побрился, не без  удовольствия  рассматривая
себя в зеркале. Зеркало украшал трафарет: "Разговор не более  3-х  минут!"
Раньше оно висело в каком-то учреждении  у  внутреннего  телефона.  Такого
рода таблички и плакатики были Вовочкиной невинной страстью. Так, гостиную
его  украшали  строгие  плакаты  "Бдительность  -  прежде  всего!"  и  "Не
оставляйте секретных документов в местах, не обеспечивающих их сохранность
и доступ к  ним  посторонних  лиц!",  таблички:  "Мест  нет",  "Столик  не
обслуживается" и "Штраф - 50  рублей".  Кухня  пестрела  предупреждениями:
"Осторожно, работают люди!",  "Опасная  зона!",  "Не  стой  под  грузом!",
"Стой!" и "Не прислоняться!". Что касается ванной, то на двери  ее  висела
огромная жестянка: "За буйки не заплывать!!!"
     Выпив кофе, Вовочка слегка, взлохматив шевелюру, пошел к выходу  -  у
него были свои поэтовы дела в издательстве. На двери красовался светящийся
транспарант: "Выхода нет!" С лестничной площадки доносился  крутой  аромат
Борща - именно Борща с большой буквы, густого,  ароматного,  с  косточкой.
Вовочка открыл дверь и вышел...
     Черта с два. Никуда он не вышел. Он толкнул дверь и _в_о_ш_е_л_ вновь
в  свою  собственную  квартиру.  Это  из  нее  тянуло  борщом,  на   кухне
раздавались обычные кухонные звуки и доносились оттуда голоса, и  один  из
голосов принадлежал законной его,  Вовочкиной,  жене  Эльвире,  которая  в
настоящий момент быть на кухне никак не могла,  потому  что  находилась  в
городе Гагра, на побережье далекого отсюда Черного моря...
     - Пришел? - крикнула Эльвира. - Наконец-то!  А  то  мы  тут  ждем  не
дождемся... - и те, на кухне, рассмеялись непонятно, но громко.
     Вовочка оглянулся назад: там, за незакрытой  дверью,  тоже  была  его
квартира, и в рифленом стекле двери спальни преломлялось что-то  легкое  и
розовое - то есть не что-то, а Киска в пеньюаре.  Киска  встала  и  сейчас
выглянет сюда, и увидит...
     Вовочка захлопнул дверь, замок щелкнул.
     - Что ты возишься? - воззвала Эльвира. - Помочь тебе, что ли?
     И в этот момент грянул телефон. Он стоял здесь  же,  в  коридоре,  на
полочке, только руку протяни, но Вовочка руку не протягивал. Он смотрел на
телефон, как  на  бомбу,  как  на  змею,  поднявшуюся  на  хвосте,  и  ему
становилось все страшнее, страшнее - пока не сделалось почти все равно...
     - Да возьми же ты трубку! - крикнула раздраженно Эльвира.  -  У  меня
руки мокрые! - И те, на кухне, опять непонятно почему захохотали.
     Невесомой рукой Вовочка взял невесомую трубку. В ней раздались  шаги,
тяжелые и медленные, шуршание, и ровный, без выражения, голос сказал:
     -   Дом   окружен.   Сопротивление   бесполезно.   Сдавайтесь.    Вам
гарантируется безболезненная эвтаназия и сохранение личного имущества.
     Голос смолк, и в тишине  остались  только  тоскливые  далекие  звуки:
будто скрипела где-то калитка да завывал в проводах ветер.
     Колени Вовочки подогнулись, и он по стенке сполз на пол...
     - Да что же это такое?! - с тревогой в голосе кричала Эльвира. -  Что
там у тебя? Случилось что-нибудь? Почему ты молчишь? Я сейчас...
     - Ничего, - хотел сказать Вовочка, но "ничего" у него не  получилось,
а получилось что-то вроде "чав!"
     - Посмотри-ка сходи, -  велела  Эльвира  кому-то  из  своих  кухонных
компаньонов.
     Раздались шаги, шаги вышли в коридор - вышли сами по себе, никого при
них не состояло, ни тела, ни ног, - постояли, подошли совсем близко,  так,
что Вовочка ощутил живое  тепло  и  запах  чеснока,  колбасы  и  водочного
свежачка, невидимые руки взяли с пола пикающую  трубку  и  вернули  ее  на
рычаги...
     - Никого тут нет, - сказал над Вовочкой глуховатый голос. - А  трубка
на полу лежит. Странно.
     - Странно, - близким голосом откликнулась Эльвира.
     Шаги  прошли  сквозь  Вовочку,  дверь  открылась  в  гулкую   пустоту
лестницы.
     - Никого, - подтвердила Эльвира.
     - Странно, - откликнулся глуховатый голос.
     - Ну просто очень странно, - подтвердил еще кто-то. -  Я  читал,  что
так бывает. Только я забыл, как называется.
     Шаги вернулись на кухню.
     - Ну так я вам говорю, - громче, чем прежде, заговорила Эльвира. - Я,
говорю, эти ваши намеки гнусные очень даже  хорошо  понимаю.  Но,  говорю,
сейчас  прямо  ничего  отвечать  не  буду.  Я,  говорю,  подожду   -   вот
обстоятельства созреют, как надо, вот тогда я  и  отвечу  по  форме  номер
восемь...
     И тут за  дверью  раздался  крик.  Кричала  женщина.  Кричала  Киска.
Кричала так, что Вовочка съежился и стал ждать  всего,  что  только  может
быть. "А-а-а! - кричала Киска. -  Уберите  это  от  меня!!!"  Вот  сейчас,
представлялось Вовочке, в щепки разлетится  дверь  и  просунется,  зеленая
чешуйчатая лапа... Киска кричала долго, может быть, полчаса,  потом  стала
замолкать, страшно, нечеловечески замолкать - будто душа уже  отлетела,  а
тело еще кричит, исходит криком... Вовочка, не смея зажать уши, потихоньку
отползал от двери, пока не оказался под самой дверью кухни. Крик  стих,  и
снова  стали  слышны  голоса.  Теперь  Эльвира  делилась   с   невидимками
подробностями интимных привычек Вовочки. Еще весь  колыхаясь  внутри,  как
степлившийся студень, от пережитого ужаса, Вовочка встал на неверные  ноги
и прошел на кухню. Кастрюля с борщом стояла  на  плите.  Вовочка  взял  со
стола сахарницу и высыпал в борщ. Голоса разом смолкли. Вовочка поднял над
головой и швырнул об пол стопку  тарелок,  выбил  табурет  из-под  чьей-то
задницы, взял спички и хотел было поджечь занавески, но передумал и бросил
спички в борщ. Туда же он опорожнил пепельницу.  Кто-то  осторожно,  роняя
все на своем пути, пятился к  выходу  из  кухни;  потом  побежал  и  упал,
вскочил и побежал дальше. Вовочка торжествующе захохотал. Ему стало легче.
Немного не довершив разгрома, Вовочка выглянул в прихожую. Никого не было.
Дверь осталась приоткрытой, и за дверью была просто  лестничная  площадка.
Кошмар кончился, понял Вовочка, и заторопился - вниз, вниз по лестнице, на
второй этаж, на первый, на улицу...
     Ох, не стоило ему торопиться! У дверей подъезда стояли часовые, прямо
напротив двери, в песочнице, было  оборудовано  пулеметное  гнездо,  а  на
въезде во двор стоял, растопырив во все стороны стволы пулеметов и  пушек,
пятнистый многобашенный танк. Пока ошалевший Вовочка понимал, что к  чему,
к нему подошел офицер в форме внутренних войск; на  одном  плече  его  был
погон с четырьмя маленькими капитанскими звездочками,  а  на  другом  -  с
одной средних размеров майорской.
     - Гражданин Беззубкин? - скучным  голосом  спросил  капитан-майор.  -
Пожалуйста, встаньте вот сюда, к стенке. Так, ноги на  ширину  плеч,  руки
можно за голову... Азизов, Алиев, Аванесян - ко  мне!  Становись!  Товьсь!
Гражданин Беззубкин, ваше последнее  слово.  -  Последнее?  -  переспросил
Вовочка. - Как это - последнее? За что?!!
     - Зафиксируйте: последними словами гражданина Беззубкина были  слова:
"Как последнее" и "За что", - сказал капитан-майор вынырнувшему из-под его
локтя плюгавенькому солдату с блокнотом. - Упускаете  шанс,  Беззубкин,  -
усмехаясь непонятно  чему,  сказал  он  Вовочке.  -  Как  знать,  Владимир
Иванович, может быть, от вас сейчас судьбы  мира  зависели?  А?  Ладно,  -
сказал он как бы сам себе, - подождем немного, авось, что и придумается...
Даю вам минуту на размышления.
     Это была, наверное, самая длинная  минута  Вовочкиной  жизни.  Густой
непробиваемый туман, обволакивающий все извилины, не  давал  пробиться  ни
единой мысли - Вовочка  только  и  мог,  что  переводить  глаза  с  одного
автоматного зрачка на другой, потом на третий, и обратно. "Азизов,  Алиев,
Аванесян, - думал он. - Почему они все на "А"? Это неспроста..."
     - Минута прошла, - сказал капитан-майор, пряча в карман часы. - Итак,
ваше последнее слово?
     В глазах у Вовочки померкло, и он только  и  смог,  упав  на  колени,
простонать:
     - Братцы! Отпустите, Христа ради!..
     - Это все? - разочарованно спросил капитан-майор. -  Это-то  нам  как
раз очень просто сделать. Идите,  Владимир  Иванович.  Но  только  в  дом.
Выходить вам пока нельзя. Когда придет время, вам все объяснят. Идите.
     Вовочка не двинулся с места, а капитан-майор повернулся и пошел прочь
какой-то совсем не офицерской походкой,  устало  волоча  ноги,  и  Вовочка
слышал, как он бормочет: "Говно народ. Раз в тысячу лет,  может,  выпадает
такое... Раньше вон душу  за  это  продавали,  а  теперь  -  отпустите  да
отпустите..."
     Не помня себя, Вовочка вплыл в подъезд. Сил не было никаких и  ни  на
что, даже на то, чтобы добраться до квартиры, и  он  сел  на  ступеньку  и
сидел долго, обняв толстенный железный прут перил и  уставившись  взглядом
на щербину в кафельном полу - выпавшая плитка была как пустое место  между
Зубами. Беззубкин, подумал он. Судьбы мира, говорит, были в  твоих  руках.
Шанс, мол, упустил... До него стало доходить -  медленно,  но  стало.  Ах,
черт! Вовочка вскинулся, чтобы бежать обратно  и  искать  этого  странного
капитана-майора, но вспомнил пустые зрачки  автоматов  и  остался  сидеть.
Второй раз он мог не отделаться так легко.
     Внизу бухнула дверь подвала, и поднялись наверх две девушки странного
вида - затянутые в черное трико и в белых шляпах на головах.
     - О! Джентльмен! - сказала одна. - Джентльмен, пойдемте с нами!
     - Куда? - осторожно спросил Вовочка.  Шпионки,  мелькнуло  в  голове.
Их-то и караулят под дверью...
     - Вам будет интересно, - сказала  вторая.  -  Играет  музыка,  и  все
танцуют. Вы танцуете?
     - Не знаю, - сказал Вовочка. - Смотря что.
     - Блэкаут, например, - сказала одна.
     - Можно и рэдаут, - сказала вторая.
     - Но там нет люстры, - возразила первая.
     - Идемте? - спросила вторая.
     - Иду, - сказал Вовочка.
     Кряхтя, он поднялся на ноги и двинулся следом за девушками. И тут  же
чуть опять не упал: их черные, с высоким воротником трико, имели  солидных
размеров выреза в форме сердца, и не где-нибудь, а на ягодицах. На  правой
ягодице у одной был нарисован приоткрытый рот, а у другой -  подмигивающий
глаз.
     Весь в поту, не зная, куда смотреть и что думать, судорожно  хватаясь
за надежные перила, Вовочка добрался  до  четвертого  этажа.  Не  стучась,
девушки вошли в квартиру. Вовочка помялся на пороге  и  вошел  следом.  На
него тут же обрушилась мягкая какофония звуков: сумрачная музыка,  голоса,
механическое гудение. Его провожатые задержались перед зеркалом, поправляя
что-то в своей  внешности,  подрисовывая  какие-то  подробности  -  и  тут
Вовочка неожиданно для себя громко сглотнул. Девушки обернулись к нему.
     - Вы девственник? - удивленно спросила одна.
     - Нет, - хрипло сказал Вовочка, пытаясь взять себя в руки.
     - Из какого вы года? - чуть нахмурясь, спросила вторая.
     - Что? - не понял Вовочка.
     - Вы впервые на  Треке?  -  догадалась  первая.  -  И,  наверное,  из
двадцатого века, да?
     - На каком Треке? - спросил Вовочка. - Объясните мне, что происходит?
     - Ой, - сказала вторая, - вам так все объяснят, так объяснят!
     Обе засмеялись и, подталкивая друг дружку плечиками, вошли в комнату.
И тут же из комнаты в прихожую просунулся кто-то очень бородатый.
     - А-а! - радостно сказал бородатый. - Ну, заходите. Новенький?
     - Новенькой,  новенький,  -  наперебой  из-за  его  спины  заговорили
девушки, - еще ничего не знает, двадцатый век, серость...
     - Так тем же интереснее, - сказал бородатый. - Ну, входите же!
     Комната была  большая,  в  два  окна,  и  находилось  в  ней  человек
тридцать: стоя; сидя на различных предметах мебели,  на  подоконниках,  на
полу; лежа на  полу;  находясь  в  замысловатых  позах,  когда  невозможно
сказать, стоит человек, сидит или лежит.  Посредине  комнаты  выламывалось
замысловатой формы что-то черное, и хотя черное это  ни  на  что  не  было
похоже, Вовочке показалось вдруг,  что  это  голая  негритянка,  танцующая
между кострами ритуальный возбуждающий танец. Черное это издавало звуки, и
все движения в комнате совершались только в  такт  этим  звукам.  Девушки,
приведшие Вовочку,  прошли,  пританцовывая,  между  сидящими  и  лежащими,
встали по обе стороны этого черного и затанцевали так, как Вовочка никогда
не видел и даже  представить  не  мог,  что  такое  возможно.  Потом  ритм
сменился, девушки  громко,  сказали:  "Хо!"  -  и  тут  стало  происходить
странное: в такт музыке их трико стало менять цвет, а местами  становиться
прозрачным, как бы исчезать - окошечко открывалось то тут, то там, и никак
нельзя было догадаться, где оно откроется в следующий момент...
     - Пойдемте, - бородач подергал Вовочку за руку. - Это  сразу  нельзя,
опасно.
     - Что? - не понял Вовочка. - Что опасно?
     - Эйфорофоника, - непонятно объяснил бородатый. - Сразу  все  нельзя.
Надо постепенно начинать, а то перегорите. Или будете, как вон  те,  -  он
показал на троих молодых людей, сидящих неподвижно вокруг белого,  на  вид
очень тяжелого шара. Руки их, положенные на шар, светились розовым,  будто
бы на просвет.
     - Наши оргаголики, прямо из  лечебницы  -  и  на  Трек.  Не  помогает
лечение... - бородатый засмеялся. Они вошли в смежную  комнату.  Там  было
внезапно тихо, будто все звуки остались за дверью - незакрытой дверью.
     - А лечение... от чего? - осторожно спросил Вовочка.
     - От оргаголизма, - сказал бородатый. - Им там пытаются  вмонтировать
отвращение к наслаждению. Страшное дело. Уже не человек после этого. Но  и
так - тоже не человек.
     - А... вы?.. - осторожно продолжал расспросы Вовочка.
     - Мы меру знаем, - сказал бородатый. - Садитесь вот.
     Он  пододвинул  Вовочке  мягкий  стул.  Вовочка  сел.  Бородатый  сел
напротив него на край стола, обхватил колено руками.
     - Устали? - спросил он.
     - Да, - сказал Вовочка. - А откуда вы знаете?
     - Все через это проходили, - сказал бородатый.  -  Вынимают  и  сразу
такую взбучку задают... Кто не первый  раз,  те  все-таки  что-то  помнят,
соображают, а кто впервые... - он засмеялся. - Ну, ничего. Побудете пока с
нами, потом пойдете. Они обычно  первыми  вызывают  тех,  кто  недавно  на
Треке, так что долго ждать не придется.
     - Чего - ждать? - спросил Вовочка, чувствуя вдруг,  что  желудок  его
начинает медленно падать вниз. - Чего - еще - ждать?
     - Да не волнуйтесь вы, - сказал бородатый. - Ну,  поговорят  с  вами.
Люди, такие же точно. Тесты же вы все уже прошли, я думаю.  Вы  из  какого
года?
     - Э-э... - попытался вспомнить Вовочка; не сразу, но получилось: - Из
тысяча девятьсот восемьдесят девятого.
     - Далеко забрались, - почесал бороду бородатый. -  Я  из  две  тысячи
двадцатого, и то один из самых ранних. Остальные тут кто из сороковых, кто
из шестидесятых... Все глубже и глубже роют. Ох, до чего же они дороются?
     - Кто роет? - спросил Вовочка.
     - Мы их зовем черпальщиками, - сказал бородатый. -  Они  из  двадцать
третьего века. Считают, что мы неправильно живем... да они  сами  все  вам
объяснят. Правильно, неправильно - кто разберет, правда? Живем, как можем,
а можем так, как получается...
     В дверь просунулась одна из девушек - запыхавшаяся,  раскрасневшаяся,
вся в улыбке:
     - Это вы - Беззубкин? Вас зовут.
     - Меня? - Вовочка обмер.
     - Ну да, конечно. Они первачков стараются пораньше пропустить.
     - Может, не ходить? - повернулся к бородатому Вовочка.
     - А что будете делать? - спросил бородатый. - Трек закроют,  выключат
все... Да не бойтесь, идите. Только  слушайте  их  там  повнимательнее  да
вопросов лишних не  задавайте.  Вообще  вопросов  не  задавайте.  Ну,  как
говорится, ни пуха!
     - К черту, - пробормотал Вовочка и пошел за девушкой.  На  лестничной
площадке стоял тот самый плюгавенький солдатик с блокнотом.
     - Пойдемте, - сказал солдатик. Они спустились на второй этаж и  вошли
в квартиру - как раз под Вовочкиной. Там  было  что-то  вроде  канцелярии:
стоял стол, несколько шкафов, и  сидели  двое,  пожилые,  усталые,  чем-то
неуловимо похожие люди. Только один был мужчиной, а другая - женщиной.  Но
это улавливалось не сразу.
     - Здравствуйте, Владимир Иванович, - сказала женщина. - Вот и настала
пора поговорить лично.
     - Здравствуйте, - сказал Вовочка, еще не  понимая,  как  вести  себя:
нагло или подобострастно. - Но я вас не знаю.
     - Разумеется, - сказала женщина. - Можете называть меня Розой, а  его
- Исидором. Мы  черпальщики  и  работаем  в  том  числе  с  вами.  Сегодня
состоялась первая ваша выемка, по поводу чего примите наши поздравления.
     - Простите, - сказал Вовочка. - Вы не  могли  бы  объяснить  это  все
поподробнее?
     - Позвольте мне, - сказал Исидор. - Мы работаем, как  вам,  очевидно,
уже сказали, в двадцать третьем веке. Там и живем. Живем довольно  сложно.
Я не буду вдаваться в детали, вам это трудно понять,  да  и  не  ваши  это
проблемы.  Мы  проследили  корни  наших  проблем  и  убедились,  что   они
начинаются от существования в обществе людей  балластного  типа,  то  есть
людей с нейропсихической структурой эндофугальной организации...
     - Исидор, голубчик, извини, - сказала женщина, - но так ты ничего  не
объяснишь. Извините его, - сказала она Вовочке и улыбнулась, -  у  него  с
русским языком вашей эпохи напряженка - негде изучать.  Он  хочет  сказать
вот что: мы выявляем в обществе людей, которые  не  несут  в  нем  никаких
функций. То есть они  занимают  место,  но  не  работают.  Или  изображают
работу. И еще: когда я говорю "место" или "работа", то это  очень  широкое
понятие, по всей ширине  семантического  поля,  просто  мне  приходится  в
разговоре с вами использовать знакомые вам слова. В  обществе  есть  много
работ, скажем, работа преступника - это тоже для нас работа.  То  есть  мы
делаем вывод о полезности того или иного члена общества на  основании  его
противодействия специальной энтропии...
     - Как любили говорить в наше  время  -  по  конечному  результату,  -
вставил Исидор.
     - Ваш великий современник Лев Николаевич Гумилев - вы не были знакомы
с ним?  -  предсказал,  а  правильнее  сказать,  на  кончике  пера  открыл
существование социальной энергии; понадобилось очень мало  времени,  чтобы
понять, что существует и социальная энтропия, которая и  угрожает  в  наше
время всему  человечеству.  И  вот  для  преодоления  социальной  энтропии
предложено  было  несколько  проектов,  в  том  числе   наш,   а   именно:
дренирование  прошлого  и  изъятие   тех   субъектов,   которые   наиболее
увеличивают энтропию. Вот вы, Владимир  Иванович,  потребляете  социальную
энергию в очень больших количествах, но с чрезвычайно  низким  КПД.  Выход
энтропии у вас порядка девяноста-девяноста трех процентов.  Это  вовсе  не
значит,  что  вы  обречены  на  такое   положение   природой.   Да,   ваша
нейропсихическая схема  такова,  что  в  рамках  существующего,  а  точнее
сказать,  самопроизвольно  складывающегося  положения  вещей  вам   трудно
добиться более высокого КПД. Для этого мы и изъяли вас на время  из  вашей
реальности - если быть точным, на одну секунду, -  и  поместили  сюда,  на
Трек, в перпендикулярно текущий поток времени. Здесь с вас сняли  матрицу,
и онейроническая система заставила эту  матрицу  прожить  пятьдесят  ваших
жизней по двадцать лет каждая-то есть  с  двадцати  пяти  до  сорока  пяти
биологических лет, - добиваясь наименьшего выхода  энтропии.  В  последней
модели, которую вы помните, выход энтропии был  сокращен  до  восьмидесяти
четырех процентов. Это по-прежнему очень много, и выпустить  вас  с  таким
результатом мы не имеем права. Поэтому  вам  предстоит  очередной  цикл  с
комплексом тестов по окончании.
     - Вы сказали: "Которую вы помните", - Вовочка  сам  не  узнал  своего
голоса: голос был тихий и абсолютно  мертвый.  -  Вы  так  сказали...  Это
значит?..  -  Конечно.  Это  значит,  что  этой  вашей   жизни:   в   роли
третьестепенного поэта, с женой Эльвирой, -  предшествовали  сорок  девять
других моделей. Но там выход энтропии был гораздо большим.
     - Значит, я - матрица? Так вы сказали?
     -  Да.  Когда,  изменяя  эту   матрицу,   мы   достигнем   приемлемых
результатов, то мы омолодим тело на двадцать лет, вмонтируем  в  него  эту
матрицу и поместим в поток времени в нужном месте.
     Это Вовочка слышал, но  уже  не  воспринимал.  Ужас  от  потери  себя
охватил его целиком.
     -  Это  насилие,  -  прохрипел  он.  -  Я  буду  жаловаться!  Я  буду
жаловаться!!! Где ваше начальство?!!
     - Добраться до нашего начальства нам с вами будет довольно трудно,  -
улыбнулась женщина Роза. - Дело в том, что мы с вами существуем  только  в
памяти онейронической системы в  виде  информационных  пакетов,  не  более
того. Настоящий Владимир Иванович Беззубкин находится в анабиозной ванне и
ждет, когда вы воссоединитесь с ним.
     - Докажите! - запальчиво закричал Вовочка.
     - Пожалуйста, - сказал Исидор. -  Идите  за  мной.  -  Они  вышли  из
квартиры и стали спускаться вниз. Вовочке почему-то почудилось, что он уже
вот так же точно спускался по лестнице - в подвал - в темноту подвала -  и
после не было ничего, все обрывалось...  непонятно...  Он  шел,  будто  бы
наступая в собственные следы. Исидор отвалил тяжелую дверь,  и  они  вошли
куда-то: огромный, не видно конца, подземный зал, решетчатые  мостики  под
потолком, а внизу - маслянисто  поблескивающая  черная  поверхность  воды,
поделенная тонкими перегородками на продолговатые прямоугольники.
     - Спустимся? - предложил Исидор.
     Вовочка молча кивнул.
     Они стали  спускаться  вниз  по  крутой  подрагивающей  металлической
лестнице. Потом Исидор вел его куда-то, потом сказал: "Здесь".
     Под Вовочкой была ячейка этого громадного бассейна, и на  поверхности
воды плавала оранжевая  дощечка  с  надписью  черными  буквами:  "АМ870033
БЕЗЗУБКИН ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ" и еще какими-то непонятными  знаками.  А  под
табличкой, под водой, странно нечеткое, растекшееся, белело голое  тело  с
характерным родимым пятном у пупа.
     - А-а-а!!! - закричал Вовочка - и дальше он уже ничего не помнил.


     Владимир       Иванович       Беззубкин,       главный       редактор
литературно-художественного и общественно-политического  журнала  "Молодая
листва", побрился, поковырял  пальцем  не  вовремя  вскочивший  прыщик  на
подбородке, вырвал торчащий из носа  волосок  и  пошел  завтракать.  Ника,
уютно кутаясь в халатик, разливала чай. Владимир Иванович потрепал  ее  по
попке, сказал что-то шутливое, съел гренку с сыром и потопал на работу. По
утрам он всегда ходил пешком. Он чмокнул в  щечку  секретаршу  Дашеньку  и
прошел в свой кабинет. Сегодня было очень много дел...
     Заглянула Дашенька.
     - Владимир Иванович, - мелодично сказала  она,  -  там  этот  пришел,
вчерашний... Лазарчук его фамилия.
     - Фантастику принес? Гоните его в шею!



                             Андрей ЛАЗАРЧУК

                            СТАНЦИЯ НАЗНАЧЕНИЯ



                           Наивным мотылькам, летящим на Вожделенный Свет;
                        Измученным душам, Блуждающим  во  Тьме  в  поисках
                        Истинного Пути: Вы все отыщите - Нигде и  Никогда.
                        И да дарует вам тогда Бог новую Дорогу!
                                    (Г.Фауст. Из поэтического предпослания
                                           к "Всеобщей истории Апокрифов")



     Черт сидел на подоконнике, покачивал копытцами  и  вертел  в  пальцах
тросточку. Цилиндр он снял и поставил рядом с собой,  и  теперь  время  от
времени машинально облокачивался о него, уморительно  пугался,  отдергивал
руку и потом долго выправлял и разглаживал вмятину. В эти  минуты  он  был
такой настоящий, что Генрих не без смятения думал: а  не  явь  ли  это?  В
конце концов, я не так уж много выпил вчера... хотя много, конечно, но  не
до чертей же и не до голубых же слонов... Кстати, где это я?
     На этот вопрос ответ пока не приходил. Комната плыла и  покачивалась,
и  единственное  окно  ее  подергивалось  рябью,  и  черт,  кстати,   тоже
подергивался рябью и плыл куда-то (кстати, может  ли  подергиваться  рябью
галлюцинация?), но даже через эту рябь и покачивание можно было разобрать,
что когда-то, очень-очень давно, может  быть,  еще  до  Рождения  Христова
(кстати, кто это такой?) комнату эту  оклеили  желтыми  обоями  с  мелкими
голубенькими   цветочками,   не   то   ландышами,   не   то    незабудками
(фергиссмайннихт... кстати, кто-то недавно говорил мне: фергисс майн нихт,
кто-то говорил... кто? А, причем здесь это!), но теперь  цветочки  выцвели
или отцвели, обои кое-где топорщились, кое-где лопнули, местами проступили
какие-то  пятна  и  потеки,  и   вообще   все   выглядело   до   крайности
непрезентабельно  (от  французского  "презент",  что  значит  "подарок"...
кстати, о подарках: я ведь собирался кому-то что-то  подарить...  или  это
мне собирались? Кстати, что такое "подарок"?): и эти  обои,  и  кривоногий
стол  с  раскатившимися  под  ними  бутылками,  и  скрипучая   кровать   с
расхристанной постелью  (кстати,  откуда  я  знаю,  что  она  скрипит?)  и
затоптанный и заплеванный ковер, на котором Генрих лежал, абсолютно голый,
кстати, на что-то удобно  опираясь  затылком  и  совершенно  не  собираясь
менять позы. Все нормально, все обычно, вот только этот черт, черт бы  его
побрал...
     Пришел, понимаете, незвано-непрошено, так хоть бы  сидел  помалкивал,
так нет - бубнит и бубнит...
     Значит, ты все понял, сказал черт. Но запомни,  -  только  один  раз.
Один-единственный.
     "Понял", - сказал Генрих. Что  понял?  Что-то  ведь  понял,  раз  так
сказал.
     Ну вот и хорошо, сказал черт. А я пошел.
     Он нахлобучил цилиндр и сунул тросточку под мышку.
     "Подожди, - сказал Генрих. - Это что же получается? Выходит, ты  меня
облагодетельствовал?"
     Фи, скривился черт, какие слова ты  говоришь,  просто  неприлично.  А
ведь что ты о нас, чертях, знаешь? Наслушался, небось, бабьих  россказней,
будто мы только и знаем, что души ваши захомутываем - и в ад. Так, что ли?
     "А разве нет?"
     Черт поерзал, уселся поудобнее, закинул ногу на ногу.
     В общем-то так, сказал он. - Но не  совсем.  Очень  даже  не  совсем,
хотя, конечно, и свой интерес соблюдаем,  так  из  одного  альтруизма  кто
теперь работает? Это раньше бывало... Ну, ладно. Нам ведь, брат, эта война
во где застряла, без дела сидим. Понимаешь, этот  (черт  ткнул  тросточкой
вверх) когда-то давно договорился с нашим главным, что,  мол,  которые  на
поле боя - все в рай, без разбора: грехи там и прочее.  Вот  он  и  гребет
теперь души лопатой, стервец, он же все это нарочно устраивает, как вы  не
понимаете, ему же давно все равно, как вы тут, что вы, ему  бы  лишь  души
ваши получить, а каким путем - безразлично, вот он и выбрал легчайший.  Ну
а с тобой мы хоть чуть-чуть, да уедим его, маленькую такую подляночку  ему
кинем, как ты на это смотришь?
     "А я куда попаду в таком случае?"
     Ну, брат, сказал черт, ты ведь своей  смертью  помрешь,  когда  время
твое подойдет, тут уж тебя на весы - и куда перетянет. Так что за тебя  мы
еще поборемся.
     "Значит, если я соглашусь, то еще не значит, что прямо к вам?"
     Какой же ты, ей богу, сказал черт. Что ты везде  подвохи  ищешь?  Нет
здесь подвоха, все чисто, как весеннее утро. Мы ведь, черти, не  такой  уж
плохой народ, как о нас болтают, и сочувствие имеем, и жалость,  и  вообще
ничто человеческое нам не чуждо. Да и ада ты зря боишься. Конечно,  климат
у нас не ах, зато какая компания подобралась!
     "А как это сделать? Чисто технически?"
     Опять двадцать пять, сказал черт. Да ничего не  надо  делать.  Только
захотеть. Как  захочешь  по-настоящему,  так  и  получится.  Можно,  прямо
сейчас? А? И ее тоже?
     Черт  ткнул  тросточкой  куда-то  мимо  Генриха.   Генрих   чуть-чуть
приподнялся (в голове тут же всколыхнулась и закружилась муть) и осторожно
оглянулся. Ага, вот, значит, на чем я так  удобно  лежал.  На  ляжке  этой
бабы. Интересно, как она сюда попала? А, это не она попала, это  я  попал.
Обычным путем. В смысле, через дверь. Вспомнил.
     У женщины было рыхлое грязновато-белое тело, квадратный, как чемодан,
зад и свалявшиеся обесцвеченные волосы. Она спала. Из уголка открытого рта
свисал жгутик слюны.
     М-да... Генрих на четвереньках кое-как добрался до кровати, повалился
на нее - кровать заскрипела - и натянул на  себя  одеяло.  Это  я  с  ней,
значит... Хорош.
     Ну так как решим, спросил черт. Сейчас или потом сам?
     "Потом, потом..." - пробормотал Генрих и заснул, как провалился.
     Черт вздохнул и канул.
     Ближе к вечеру Генрих сидел в маленьком коммерческом кафе на  террасе
на берегу моря и пил кофе. Никого больше в кафе не было. Буфетчик  дремал,
подперев щеку кулаком. Тишина  и  спокойствие.  Будто  бы  и  нет  никакой
войны... Кофе здесь подавали  натуральный,  ароматный,  совсем  довоенный,
такого Генрих не пробовал лет, наверное, пять,  и  теперь  с  наслаждением
просаживал последние  деньги  -  благо,  они  были  уже  не  нужны.  После
четвертой чашечки голова вроде прочистилась, и появились кое-какие мысли -
опасная роскошь для унтер-офицера императорской армии, но привычка и  даже
необходимость   для   экс-студента   четвертого   курса    филологического
факультета...
     Думаешь, значит, ехидно сказал внутренний голос. Ну-ну. Давай, думай.
Может, что и придумаешь. Наподобие пороха.
     Если бы пороха... Почему это так:  выдумываешь  порох,  а  получается
велосипед? Причем такой, что самому противно?
     Да потому, что сдохнуть можешь так вот, наедине  со  своими  мыслями,
или слететь с катушек, или разбить башку о камни - и все равно  ничего  не
произойдет. И война как шла, так и будет  идти.  За  пределом  границ,  за
сферы жизненных интересов, а между делом  -  против  мирового  коммунизма,
еврейства,  панславизма,   технократии,   анархизма,   постиндустриализма,
нонконформизма и чего там еще?.. Ну кто мы такие, скажите, что нам все  не
по нраву? Ведь действительно не по нраву,  и  дело  тут  не  только  и  не
столько в этом когда-то ефрейторе, потом кинозвезде, а ныне императоре...
     Стадность, подсказал внутренний голос.
     Стадность, согласился Генрих. Страх отстать от стада и просто  страх,
который трусость. Терпеть же их не могу, этих черных, затянутых, лощеных и
вышколенных, и  этого  толстого  дергунчика  со  значительным  лицом  и  в
горностаевой мантии - додумался! - а ведь все равно веду себя  и  поступаю
так, как они того хотят. Перестану - раздавят.  Совершенно  автоматически.
Как машина. Такая  отлаженная  и  хорошо  смазанная  машина.  С  гаечками,
винтиками и шестеренками, не ведающими,  что  творят.  Или  ведающими,  но
закрывающими глазки. Не я. Не только я. Только не я...
     "...неследующие приговоры полевых судов довести до сведения  войск  и
сделать предметом обсуждения. За трусость приговорены к смертной  казни  и
расстреляны:   стрелок   Людвиг   Зейберт,   обер-ефрейтор   Карл    Ворк,
обер-ефрейтор Бруно Дрест. За  трусость  приговорен  к  смертной  казни  и
повешен фельдфебель Эдуард Пишел. За трусость и дезертирство приговорены к
смертной казни и расстреляны: гренадеры Максим Энгелькласт, стрелок  Иоган
Хагс, ефрейтор Бертран Гленке, лейтенант Арчибальд  Лонг,  лейтенант  Адам
Валь. За дезертирство и предательство, выразившееся в переходе на  сторону
врага,  приговорены  к  смертной  казни:  вахмистр  Вольдемар   Лански   и
вольнонаемный Александр  Энгельхен.  За  саботаж  и  преднамеренную  порчу
военного имущества приговорен к смертной казни и повешен оружейный  мастер
Эммануэль Пирпр. За неповиновение приказу приговорены к смертной  казни  и
расстреляны: гренадер Бэзил  Баллард,  ефрейтор  Антон  Хакман,  полковник
Зигмунд Карузо. За самовольный уход с  занимаемых  позиций  приговорены  к
смертной казни..."
     И так далее. А потом получается, что голова у меня сама  по  себе,  а
руки и ноги непосредственно подчиняются приказам вышестоящего  начальства.
Ибо, как известно, битие определяет сознание...
     Ну, старина, как будем жить дальше? Можно, конечно, прийти на вокзал,
сесть  в  поезд,  доехать  до  станции  назначения  и  продолжать  служить
Императору, между делом презирая себя; тем более, что все нутро мое так  и
рвется  в  уютный  окоп,  лишь  только  подумаю  о  той  травле,   которая
развернется, если... Если что? Ну, в общем... это... понятно, короче.
     Дошел ты, брат, до ручки. Даже сам  с  собой  намеками  объясняешься.
Дрессировка, ничего не скажешь...
     Ну и боюсь - а что тут такого необычного? Где  они  теперь,  храбрые?
Все боятся, не только я.
     Вот именно, "не только я"...
     Так что же все-таки делать-то будем?
     Не знаю.
     Эх, плюнуть бы на все, подумал он, сидеть бы  вот  так  и  потягивать
кофе... Выпасть бы из времени...
     Стоп. В этом что-то есть. Сидеть. Вот так. И потягивать кофе...
     А ни черта в этом нет...
     Черт! Давешний черт!
     Слушай, не сходи с ума, изумленно  сказал  внутренний  голос.  Ты  же
разумный человек, ну какой  может  быть  черт?  Напился  до  чертей,  козе
понятно.
     Козе всегда все понятно, она для меня не авторитет.  Не  существенно,
откуда взялся черт. Что он сказал? Ведь он же сказал что-то такое...
     Ты можешь остановить время, - вспомнил Генрих очень отчетливо,  будто
кто-то шептал ему на ухо, - и до конца жизни  жить  в  этом  остановленном
мгновении. Но только один раз - и насовсем. Навсегда. И чтобы сделать это,
надо просто очень захотеть.
     Что ж, очень легко проверить. Надо только захотеть. Сейчас.  Вот  сию
минуту. Пять часов. Безумное чаепитие,  Льюис  Кэрролл,  "Алиса  в  стране
Чудес". Вечно пять часов. Устрою безумное кофепитие. Сюда бы  еще  Соню  и
Шляпкина - для компании...
     Такой реакции Генрих от себя не ожидал: спину стянуло  холодом,  лицо
залил пот; он сжал зубы, сцепил руки, чтобы унять дрожь, - не помогло. Раз
в окоп под ноги к нему скатилась неразорвавшаяся  бомба  -  ощущения  были
похожие.
     Ну и нервы у тебя, презрительно сказал внутренний голос. Генрих встал
и подошел к парапету.
     "Блажен, кто вырваться на свет надеется из лжи окружной. В  том,  что
известно, пользы нет, одно неведомое нужно. Но полно вечер омрачать  своей
тоскою беспричинной..."
     Да, здесь можно на секунду забыть, что идет война. Море  синее-синее,
теплое и ленивое, и такое же голубое, как море, небо  над  ним.  Пальмы  и
прочая буйная тропическая зелень - вот она,  перегнись  через  парапет,  и
можешь потрогать. Звенят цикады, поют птицы, а ночью,  бесстрашно  нарушая
приказ о светомаскировке, будут летать светлячки...
     Да, на секунду можно поверить, что войны нет. Это  если  не  смотреть
вперед, где на горизонте разлегся серый дредноут, угрюмый и  безжизненный,
как каменный остров. И если не смотреть направо - там длинный узкий мыс, и
на нем нахально торчат, не маскируясь, иголочки ракет береговой обороны. И
если не смотреть вниз, - где на такой же зеленой террасе,  задрав  в  небо
хоботы, стоят зенитки, а рядом, под пальмами, спит орудийная  прислуга.  И
если  не  смотреть  вверх  -  там  проплывает,   натужно   ревя,   тяжелый
восьмимоторный   рейдер   с   подвешенными   под   крыльями    пикирующими
бомбардировщиками. И если заткнуть уши, потому что пробило пять  часов,  и
черный репродуктор на столбе начинает выкаркивать военную сводку...
     Генрих вернулся за столик, сел,  обхватив  голову  руками,  и  закрыл
глаза.
     Нет. Не сейчас. Попозже. Я еще не готов.
     Ничего себе, неужели  ты  поверил  во  всю  эту  ерунду?  Ты,  всегда
гордившийся именно тем, что не принимаешь ничего на веру? И  во  что  -  в
черта!
     Да не в черта. Черт, может, и на самом деле  привиделся.  А  время  я
остановить смогу - точнее, сам смогу остановиться во  времени  и  не  идти
дальше. Я это чувствую. И я это сделаю. Вот так, дорогие мои - я сбегу  от
вас, да так хитро, что вы меня никогда не сможете поймать...
     На перроне было малолюдно: два десятка таких же, как он, отпускников,
возвращающихся в свои части; заплаканные девушки и женщины, угрюмые усатые
отцы;  священник;  несколько  шпиков;  несколько  спекулянтов;   несколько
проституток; продавщица цветов; две девочки-школьницы в косынках с красным
крестом;  пацан-беспризорник  стреляет  глазом,  что  бы  такое   спереть;
полицейский искоса следит за пацаном-беспризорником; кошка, которая гуляет
сама по себе...
     Ну, вот и все.  О  прибытии  поезда  не  сообщают,  и  он  появляется
неожиданно, возникая  из-за  толчеи  неразобранных  вагонов:  впереди  две
платформы, одна  с  песком,  одна  с  зенитками,  потом  черный,  пузатый,
лоснящийся пыхтящий паровоз, за ним вагоны, синие  и  зеленые  вперемешку.
Все   это   прогромыхивает,   подлязгивает,   подтягивается   к   перрону,
поскрипывает и повизгивает тормозами, останавливается, открываются  двери,
и на твердь земную выкатываются развеселые отпускнички...
     А может быть, сейчас? - подумал Генрих. А? Поезд уйдет, а я останусь?
     Поезд уйдет...
     Нет. Рано (боже, дурак какой, ну чего ты тянешь,  упустишь  момент!).
Потом. Попозже.
     Эх, шестереночка ты, Генрих, шестереночка. Как тебя закрутили, так ты
и крутишься, никак не остановишься. Шестереночка-шестереночка...  В  какой
вагон садимся? Вот в этот.
     Генрих вскочил на подножку. Хорошо хоть, никто не провожает.
     Жалко, некому провожать...
     Повезло - купированный вагон, и половина купе пустые. Генрих  сбросил
рюкзак, повесил автомат на вешалку для одежды и открыл окно.
     На  перроне  прощались.  Прямо  под  окном  лихой   вахмистр-кирасир,
придерживая саблю,  взасос  целовал  яркую  высокую  брюнетку.  Девочки  в
косынках раздавали благотворительные бутерброды: тоненькие ломтики хлеба с
маргарином  и  брюквенным  повидлом.  Напротив   вокзала   подрались   две
проститутки, их не могли растащить, пока какой-то железнодорожник не вылил
на них ведро воды; теперь  они  стояли  жалкие,  растерянные,  похожие  на
ощипанных ворон...
     Лязгнув буферами, поезд тронулся. Медленно проплыл под окном  кирасир
со своей девицей,  девочки  с  бутербродами,  железнодорожник  с  флажком,
плачущие мамы и  мрачные  папы,  машущие  руки,  платки,  шляпы,  зонтики,
воздушные  поцелуи,  газетный  киоск,  мальчики  из  "Гвардии  Императора"
замерли в почетном карауле, тоненькие ручонки вскинуты в  истовом  римском
приветствии, семафор,  пакгаузы,  разбитые  вагоны  и  паровозы,  зенитки,
дочерна пропыленная живая изгородь, снова зенитки, развалины элеватора,  а
поезд все набирает скорость, все чаще бьют колеса на  стыках,  все  меньше
времени остается, все меньше, меньше и меньше...
     - О-о, я, надеюсь, не п-помешал?  -  спросили  за  спиной  не  вполне
твердым голосом.
     Генрих обернулся. В дверях стоял  давешний  кирасир,  за  его  спиной
маячили еще двое.
     - Нет, конечно, - сказал Генрих. - Входите, дружище. И вы тоже.
     Кирасир качнулся вперед и не устоял бы, не прими его  Генрих  в  свои
объятия.   За   кирасиром   ввалились   мрачноватый   фельдфебель-танкист,
бритоголовый и лопоухий, и "зеленый берет"  в  пятнистом  комбинезоне  без
знаков различия. Произошел небольшой веселый кавардачок, в  ходе  которого
рюкзаки были рассованы по углам, а оружие пристроено так, чтобы не  мешало
и в то же время всегда  было  под  рукой.  Затем  кирасир,  азартно  сопя,
эффектнейшим жестом профессионального  иллюзиониста  извлек  будто  бы  из
воздуха трехлитровую банку самогона и торжественно водрузил ее на стол.
     - Вы ведь, кажется, т-трезвы, мон шер? -  неодобрительно  сказал  он,
пытаясь посмотреть Генриху в глаза; это у  него  получилось  не  сразу.  -
Неп-позволительно!
     Ну и ладно, подумал Генрих,  ну  и  правильно.  Успею.  У  меня  ведь
чертова прорва времени: ночь, день и вечер -  в  поезде;  потом  переночую
где-нибудь и еще пять часов буду ехать на машине; потом пешком. Неужели же
я не улучу подходящей мне минутки!
     Самогон был хорош. Он не драл горло, не отдавал сивухой, а  на  языке
оставлял приятный привкус не  то  ореха,  не  то  еще  чего-то  подобного.
Кирасир победно поглядел на  остальных,  как  должное  принял  восхищенные
замечания и пояснил, что первое дело - это процедить самогон через десяток
противогазных фильтров, ну а потом с ним надо делать кое-что  еще,  а  что
именно - он не скажет даже под угрозой медленного перепиливания пополам, -
и действительно не сказал, как все трое на него не наседали.
     Когда  в  банке  осталась  треть,   а   весь   завтрашний   и   часть
послезавтрашнего пайка были приговорены, выяснилось, что  поезд  стоит  на
станции, и берет вознамерился было сбегать за сигаретами, но  тут  в  купе
кто-то попробовал вломиться, под смехотворным предлогом,  что  все  прочие
якобы уже переполнены, и пришлось силой выдворить нахала и запереть дверь.
     - Ну вот, - сказал кирасир, - мы и в котле. Я, н-например,  три  раза
был в котлах, и все три раза как-то  выбирался.  Фортуна,  братцы,  редкая
каналья, но уж кого пометит - тот живой.
     - Ты на фортуну не кивай, - сказал танкист, - ты на  меня  кивай.  Вы
там в котлы залазите, а нам их разбивай.
     - А может, в карты, как настрой?  -  спросил  берет.  -  Есть  свежая
колода.
     - В картишки - это хорошо, - сказал Генрих, - да только денег нет.
     - А, деньги - это чепуха, мы на уши играем. Держи-ка этот вот  листок
- расписывай, пехота!
     - Темно, не видно ни черта, и свет не зажигают...
     - И не зажгут, чего ты ждешь  -  ведь  светомаскировка.  Есть  где-то
свечи у меня, подай-ка мой рюкзак.
     - Ежа бы в задницу тому, кто это все затеял...
     - Ты это мне? Или кому? О чем ты говоришь?
     - А, просто так, тоска взяла... Ну ладно, где там карты?
     - Ишь, снова барабанят в дверь - чего от нас им надо?
     - Хотят по морде получить - мы это обеспечим!
     - Ага, нашел, сейчас зажжем. Залезь, спусти-ка штору. Что нас убьют -
сомнения нет и очень даже скоро. Когда помрем, тогда взгрустнем, а нынче -
веселимся!
     - Опять стучат, а ну, пусти, я им начищу клювы!
     - Не  открывай,  пускай  себе  стучат.  Мы  заперлись,  мы  пьем,  мы
отдыхаем. Играем в карты, хлещем шнапс, жжем  свечи,  ругаем  власть  -  а
завтра все подохнем. Давайте же, пока мы  не  подохли,  пить  шнапс,  жечь
свечи, резаться в картишки... Сдавай, пехота. О-ла-ла! Сто десять!
     - Я пас.
     - Я тоже пас.
     - Сто двадцать.
     - Смело! Но черт возьми, вы взяли, это ж надо! А ну, по новой!
     - Кирасир, сдавайте.
     - Опять стучат, сто дьяволов им в глотку!
     - Не знаю, как для вас, а для меня все это - представление о рае...
     -  Предпочитаю  мусульманский  рай  -  там  гурии,  не   то   что   в
христианском: сидишь себе и тренькаешь на лире. Какой же это  для  солдата
рай?
     Металось пламя свечей, и вместе с ним металось  по  стенам  множество
причудливых  теней.  Они  вели  самостоятельную,   независимую   жизнь   и
самостоятельную  игру,  прыгали,  переплетались,  наслаивались,   к   тени
кирасира прижималась тень его девицы, оставшейся на перроне, тень танкиста
весело порхала, взмахивая ушами, как  бабочка  крыльями,  несколько  теней
"зеленого берета" боксировали между  собой,  а  у  себя  на  плече  Генрих
обнаружил черта. Черт изящно с кем-то раскланивался, приподнимая  цилиндр.
И еще  что-то  неуловимое  мелькало  между  всем  этим,  какие-то  обрывки
образов, крыльев, снов, желаний, надежд...
     Сейчас, подумал вдруг Генрих, и снова липкий холод обрушился на него.
Именно сейчас, все равно уже никогда не будет ничего лучше этого...
     Но тогда я никогда больше не увижу солнца...
     Нет, так я не могу. Даже казнят на рассвете... Утром. Решено - утром.
А сейчас - можно, я ни о чем не буду думать?
     - Я так люблю вас всех, - сказал он. - Я так люблю...
     Кирасир вдруг икнул и уронил карты. С минуту он потерянно смотрел  на
свои руки, потом пробормотал: "Нардон, ма лирондель", - и полез под  стол.
Там он немного повозился и заснул. Объединенными усилиями его водрузили на
полку, он вытянулся и захрапел.
     Веселье иссякло. Свечи догорели. Танкист и берет забрались на верхние
полки, Генрих стянул сапоги, расстегнул ремень, подложил рюкзак под голову
и закрыл глаза. Вагон мотало и раскачивало, колеса часто-часто  барабанили
по стыкам, и  чувствовалось  совершенно  отчетливо,  осязаемо,  как  ночь,
поделенная, будто книга, на страницы-секунды, с шелестом проносится сквозь
эшелон...
     Ехать бы так всегда, заведомо зная, что никуда не приедешь...
     Поймите меня правильно: я не трус. Но я и не борец. Я ничего не  могу
сделать в одиночку, я не знаю, что можно сделать в одиночку, я не в  силах
помешать преступлению, но я не желаю в нем больше участвовать.  И  если  у
меня не получится это, я уйду по-другому...
     "И увидел я мертвых и великих, стоящих перед богом, и книги  раскрыты
были, и иная книга раскрыта, которая  есть  Книга  Жизни;  и  судимы  были
мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими..."
     Генрих проснулся от того, что поезд стоял. Кто-то бегал вдоль вагона,
хрустя гравием, доносились слова команд, шипение пара и частые, не в такт,
металлические удары. Тут же  несколько  раз  чем-то  тяжелым  постучали  в
дверь, и властный голос произнес:
     - Откройте!
     Генрих открыл, в лицо ему ударил луч фонаря.
     - А-а... - сказал обладатель властного голоса, - унтер.  Собирайтесь,
унтер. Остальные здесь тоже унтера?
     - Так точно, - тупо сказал Генрих.
     - Я капитан Эган, начальник эшелона. Через пять минут доложить мне  о
готовности.
     - Так точно, - повторил Генрих.
     - А ну-ка, что это у вас? -  совсем  другим  голосом  сказал  капитан
Эган. Он шагнул в купе, прикрыл дверь, взял двумя руками банку, приложился
к ней и несколько раз глотнул. - Фу-у, - выдохнул он, - вот это да! Совсем
другое дело! Нет, я всегда говорил, что в нашей армии унтер-офицер  -  это
главное звено, все на них держится! Вот и сейчас - ни  у  кого  нет,  а  у
унтеров есть! Молодцы! Сами-то что скромничаете, глотните.
     - Благодарю, - сказал Генрих.
     - Он еще и благодарит, - захохотал капитан Эган. - Оригинал! Эй, там,
по полкам! Подъем! Унтер, разбудите же их!
     Но берет с танкистом уже проснулись и, переключаясь  на  новый  режим
функционирования,  деловито  спускались  вниз;  кирасир  обалдело   сидел,
держась за столик, и пока ничего не соображал.  Ему  Генрих  налил  больше
всех. Взор кирасира несколько прояснился, но до полной  его  осмысленности
было еще далеко.
     Капитан Эган поднял штору, посмотрел  в  окно.  Снаружи  таяли  серые
сумерки. Вдоль эшелона в две шеренги строились солдаты. Сеял мелкий дождь,
каски  мокро  блестели.  Лучи  прожекторов  шарили  по  полю,  по   синему
перелеску, перекидывались на далекие щетинистые холмы.
     - Партизаны взорвали мост, - не оборачиваясь, сказал капитан Эган.  -
Часа два назад мы пропустили вперед себя бронепоезд.  Ну,  и...  В  общем,
наше счастье, что пропустили. Сейчас организуем преследование, далеко уйти
они не могли. С восходом солнца нас будут поддерживать вертолеты.
     Он обернулся, с удовлетворением оглядел бравых, готовых к маршу, бою,
смерти и славе унтер-офицеров, кивнул им: "За мной", - и вышел из купе.
     - Вот так, - сказал танкист. - Раз-два - и в дамки. Пошли, что ли?
     По очереди они спустились на насыпь. Капитан Эган сдал их под команду
огромного, как шкаф, обер-лейтенанта, и тот развел унтеров по  отделениям.
Генрих  оглядел  своих  солдат  и  даже  зашипел  с  досады:  только   два
пехотинца-окопника, остальные  сброд,  бестолочь:  сутулый  очкарик,  явно
писаришка,   военный   полицейский,   зенитчик,   двое   из   аэродромного
обслуживания, химик, толстый старик-повар...
     Ну, Генрих, изумленно сказал  внутренний  голос,  ну  военная  же  ты
косточка, да ты никак повоевать собрался? Все, хватит. Я больше не  дам  в
себя стрелять, тем более настоящими пулями...
     - На...о!.. ом...арш!  -  неотчетливо,  как  сквозь  вату,  донеслась
команда капитана Эгана; Генрих посмотрел, куда  поворачиваются  остальные,
продублировал: "Налево, шагом марш", - пропустил свое отделение мимо себя,
посмотрел, все ли идут, как надо (все шли нормально, без энтузиазма, но  и
без уныния), потом, оскальзываясь на мокром гравии, обогнал солдат и занял
свое место в строю. Теперь можно было расслабиться и никуда специально  не
смотреть - так, чтобы ничего не оставалось, кроме тихого падения  дождевых
капель, хруста гравия под ногами, мерного дыхания идущих людей и  бряцания
железа.
     И никуда не деться от этого бряцания, такое впечатление, что  исходит
оно от нас самих. Железные побрякушки... Господи, как противно.
     Иди-иди, философ. Рассуждай, но иди, куда ведут, делай то, что велят,
думай так, как рекомендуют. А рассуждать - это пожалуйста. Про себя.
     Колонна опустилась с  насыпи,  и  двинулась  по  дороге.  Идти  стало
труднее, дорога раскисла, грязь плотоядно чавкала, хватала за  сапоги,  не
пускала.  На  развилке  дорог  разделились:  три  роты  под  командованием
шкафообразного  обер-лейтенанта  направились  прямо,  в  седловину   между
холмами, а три других, ведомые капитаном Эганом, - направо, в обход,  имея
целью выйти к полудню к деревеньке с непроизносимым названием;  считалось,
что где-то там находится партизанская база.
     Понемногу  становилось  светлее.  Солнце,  видимо,  уже  взошло,   но
пробиться сквозь низкие набрякшие тучи было не  в  силах.  Дождь  лил,  то
ослабевая немного, то снова припуская, лил спокойно и самоуверенно,  и  не
было у него ни конца,  ни  края.  Справа,  за  лесом,  разгоралось  темное
зарево-облава началась. И вдруг сквозь дождь,  сквозь  мокрый  полумрак  и
сырость там, впереди, на востоке, куда лежал  путь  колонны,  проступил  и
засветился клочок синего неба...
     Генрих, сняв зачем-то автомат с плеча и не отрывая глаз  от  окошечка
синевы, побрел в сторону от дороги. Он шел по колено в мокрой траве  и  не
думал ни о чем, и не слышал окриков за спиной, и  знал  только  одно:  вот
сейчас... сейчас... Сейчас выглянет солнце.
     Сейчас. Прямо сейчас...
     Он упал лицом в траву, вдохнул запах мокрой земли и увидел,  как  все
перед глазами залил оранжевый свет, а от травинок брызнули строгие  черные
тени, еще раз вдохнул, секунду помедлил, как перед выстрелом  и  остановил
время.
     Ощущение было такое, будто поезд тормозит на полном ходу. Его вдавило
в землю, но он собрал все силы и сел - и успел увидеть, как все вокруг:  и
поля, и холмы, и деревья - расступились и пропустили людей сквозь себя,  и
снова сомкнулись над ними, как вода...
     Генрих засмеялся тихонько и лег на спину.  Лил  дождь,  и  теперь  он
будет лить нескончаемо, во веки веков, и это хорошо,  это  прекрасно,  это
изумительно... И вечно этот кусочек голубого неба, и этот  заливающий  все
вокруг чудесный оранжевый свет, и краешек солнца... И можно встать (потом,
потом!) и пойти, и вернуться на ту террасу над морем, где было так  хорошо
и где почему-то не решился остаться, только теперь там не будет ничего  из
войны: ни репродуктора на столбе, ни  рейдера  в  небе,  ни  дредноута  на
горизонте, - ничего, а только белый камень парапета, белое  солнце,  синее
море и синее небо, такое же голубое, как море.
     Ничего этого не будет, там ведь ночь...
     Пусть ночь. Пусть. Все равно. И, может быть,  там  или  где-нибудь  в
другом месте я встречу кого-нибудь еще, кто решил остаться - не один же  я
такой...
     А дождь все падал, и падал, и падал - тихий и вечный.
     Генрих шел долго и уже не раз  успел  устать.  Непромокаемая  накидка
протекла, в сапогах хлюпало, и утренний  холодок  проникал  все  глубже  и
глубже. Странным образом раздвоилось время: и шло вроде где-то внутри  его
и совсем рядом с ним, и не шло - во всем остальном мире. И так же  странно
раздвоилась душа: и ликовала, и болела, и  не  понять  было,  чего  в  ней
все-таки больше - боли или радости...
     Ну что с тобой, старина? Ведь ты получил, наконец, то, что хотел.  Ты
ведь этого хотел, не правда ли?
     Ничего, это пройдет. Это просто пустота  так  действует.  Это  совсем
другая пустота, она только внешне похожа на ту,  страшную,  встававшую  за
иными людьми и разговорами...
     "...если каждому отвести по четверти  квадратного  метра  -  а  этого
достаточно, - то все человечество можно разместить на площади тридцать  на
сорок километров. При концентрации артиллерии в тысячу стволов на километр
- а при хороших прорывах бывало и больше..." "Основные симптомы: повышение
температуры тела, геморрагическая сыпь, кашель, позже кровохарканье. Исход
наступает   на   второй-третий   день    от    легочного    кровотечения".
"Баллистическая ракета - это, я вам скажу!.. Это великолепный  фаллический
символ,  нацеленный  прямо  в  голую  задницу  старому  гомику   Саваофу!"
"Средство 808 представляет собой летучую жидкость  темно-вишневого  цвета.
Без  добавления  активатора  нетоксична.  Летальная  доза  активированного
средства  для  человека:  0,01  мг  при  попадании  на  кожу  и  0,002  мг
ингаляционно." "Что касается атомной бомбы, господа, то это  пока  секрет,
сами понимаете. Но я был на  испытаниях  -  зрелище  незабываемое!  Теперь
победа не за горами!" "Убивайте, убивайте, убивайте - вы в своем праве!"
     Что мы и делаем все эти годы...
     Тебя это больше не касается. Пусть они там разбираются, как знают.
     Да, конечно...
     Потянуло дымом,  тяжелым,  удушливым,  сладковатым,  и  за  поворотом
дороги Генрих увидел деревню. Деревня горела. Из окон домов,  из-под  крыш
высовывались неподвижные  языки  пламени;  сорвавшись  с  них,  замерли  в
воздухе, переходя в сизую пелену, остановившиеся рваные  клочья  и  клубы.
Генрих уже знал, что именно увидит в этой деревне - тихо, на ухо, в  армии
перешептывались об этом, - но все равно, стиснув  зубы  и  подняв  голову,
пошел вперед.
     Остановка времени пришлась на самый разгар карательной  акции.  Трупы
валялись на улицах в тех позах, в каких смерть  настигла  людей:  в  позах
покорности или бегства...
     Но не все умирали покорно: вот каратель - черный мундир и краги  -  с
раскроенным черепом; а вот другой, приколотый ломом к земле...
     Не все умирали просто:  над  этими  девочками  надругались,  а  потом
вспороли им животы...
     А вот подросток, исколотый штыками, но не разжавший рук, сомкнутых на
горле пса...
     Здесь стреляли в толпу из автоматов...
     А  вот...  Не  отворачивайся,  скотина,  ты  ведь  это   защищал!   -
...подвешенное за ноги на перекладине ворот окровавленное тело, не понять,
мужчина или женщина; рядом в пыли валяется содранная кожа...
     Сначала Генрих видел и воспринимал все с  пугающе-холодной  ясностью.
Потом будто что-то лопнуло и прорвалось в нем, и он уже не помнил с  этого
момента почти ничего... Потом его  долго  и  мучительно  рвало,  и  мощная
раскручивающаяся внутри него пружина гнала его прочь, прочь, прочь отсюда,
куда угодно, только дальше, дальше, еще дальше...
     Я не могу больше. Понимаете, я больше не могу. Я ведь не  знал  всего
этого!
     Все ты знал, сказал беспощадный внутренний  голос.  А  не  знал,  так
догадывался - и жизнь готов был положить, чтобы этого не узнали  другие  -
те, по ту сторону... Потому что стыдно, невыносимо стыдно, стыдно так, что
стыднее быть не может - когда за твоей спиной, при твоем попустительстве и
в конечном счете твоими руками творят такое...
     Генрих сидел под деревом, ловя ртом падающие с веток крупные холодные
капли. Лес обступал  его,  мрачноватый,  неподвижный,  безликий,  размытый
дождем, похожий на людские толпы с картин Дюпре. И,  глядя  на  этот  лес,
Генрих чувствовал, как медленно,  по  каплям,  вливается  в  него  темный,
глубинный, безнадежный ужас, ужас грешника, вдруг осознавшего,  что  врата
ада уже захлопнулись за ним. Вот он, мой ад,  понял  он,  все  мои  круги,
сведенные в один - этот пустой мир, в котором мне суждено блуждать один на
один со своей совестью. Пять лет я глушил  ее:  драками,  водкой,  бабами,
войной, усталостью... Теперь я в ее власти.
     А что я мог сделать? Я, маленький, один? Что?
     Сдохнуть ты мог. Сдохнуть с честью и, может  быть,  даже  с  пользой.
Помнишь, раньше, давно - ты больше всего боялся, что помрешь без пользы  и
без следа? Почти забыл... Конечно, сначала был военно-патриотический  угар
- стыдно вспомнить, - а потом началось выживание.  И  вот  это  стремление
выжить во что бы то ни стало, просто выжить и ничего больше привело тебя к
тому, что ты сдох именно так, как боялся -  без  следа,  без  пользы...  И
какая разница, что ты сейчас дрожишь  тут  под  деревом,  это  как  в  том
рассказе Бирса: человека повесили,  и  в  момент  смерти  он  грезит,  что
веревка оборвалась, он бежит, спасается, возвращается домой...
     Сдохнуть я могу и сейчас... Он снял с плеча автомат, взвел,  повернул
стволом к себе. Взглянул в черный  зрачок  дула.  Не  страшно,  понял  он.
Совсем не страшно. Даже наоборот...
     Но бесполезно, холодно сказал внутренний голос. И бесполезно вдвойне.
Во-первых, это будет такое же бегство, а один раз ты уже бежал -  помогло?
А, во-вторых, ты просто попадешь в свой следующий ад.  Анфилада  из  таких
вот тихих дождливых адов - как это тебе? Ты крепко влип, парень.
     Так что же мне делать?
     Не знаю...
     Генрих встал и побрел - все равно куда...
     Генрих, дружище, да что с тобой? Ты ведь получил, наконец, то, о  чем
не смел и мечтать. Ты свободен, пойми, ты  свободен,  ты  самый  свободный
человек в мире, над тобой никто не властен, ты никому ничего не должен, ты
больше не кукла, не  шестеренка,  не  побрякушка,  ты  человек.  Свободный
человек. Навсегда свободный. Так в чем же дело?
     Все-таки в долгах. Пока я был куклой,  у  меня  накопилось  множество
долгов: и перед совестью, и перед собой, каким я был раньше, и  перед  тем
человеческим существом, с которого содрали кожу, и перед моей  ненавистью,
которую я столько лет держал взаперти...
     Снова потянуло дымом, но на этот раз легким, теплым дымом  костра,  и
Генрих, подняв голову, увидел людей. Их  было  человек  десять,  мужчин  и
женщин; они сидели под дощатым навесом,  придвинувшись  к  огню,  и  в  их
кружке сидел черт. Черт, оживленно жестикулируя, что-то рассказывал.
     Увидев Генриха,  черт  заулыбался  и  поднялся  ему  на  встречу.  Но
выходить из-под навеса под дождь  ему,  наверное,  все-таки  не  хотелось,
поэтому он стал там, у костра, подпрыгивать от радости, размахивать шляпой
и всячески показывать, как ему не терпится прижать Генриха к своей груди.
     Люди  тоже  стали  оборачиваться  и  подниматься  со  своих  мест,  и
улыбаться вроде бы смущенно, и Генриху до спазма  в  горле  захотелось  им
обрадоваться, потому что это были, наконец, они, такие же, как он...
     Дезертиры.
     Замолчи, сказал он сам себе. Замолчи!
     Дезертиры, повторил он упорно.
     Дезертиры!
     Бросившие свой мир на произвол судьбы. Точно так же, как и он сам.
     Генрих слабо махнул им рукой и пошел мимо.
     Вот и все, подумалось ему. Вот  и  все...  Вот  и  все...  Эти  слова
крутились в голове, будто игла все время срывалась в одну и ту  же  канаву
заезженной пластинки. А потом все прекратилось, и внутренний голос  просто
и ясно сказал ему: вспомни, в той стороне, где немного светлее,  есть  еще
одна деревня. Она пока цела.
     Ну и что? - не сразу понял Генрих.
     Ты  меня  удивляешь,  сказал  внутренний  голос.  То  ты  не   можешь
разобраться с долгами, то не знаешь, что  делать  со  своей  свободой.  Ну
зачем вообще человеку свобода?
     Зачем? - жадно спросил Генрих.
     Чтобы поступать, наконец, по совести.
     Вернуться  оказалось  значительно  труднее.  Вымотанный  до  предела,
Генрих лежал, не в силах пошевелиться. Страшно болели  все  мышцы,  кости,
суставы, и только эта боль не давала ему впасть в окончательное  забвение.
И все-таки пролежал он довольно долго, потому что, когда силы вернулись  к
нему, дождь  уже  прекратился,  тучи  ушли  и  солнце  стояло  высоко  над
деревьями. От земли поднимался пар, и в воздухе пахло травой и березами.
     Где-то вдали то вспыхивала, то угасала автоматная трескотня, а  потом
над головой с сабельным свистом пронесся боевой вертолет и  Генрих  понял,
что отдых кончился.
     Он без труда нашел дорогу, по  которой  вот-вот  должна  была  пройти
колонна, заходящая в тыл  к  партизанам.  Позицию  он  выбрал  как  нельзя
лучшую:  чуть-чуть  на  возвышении,  прикрытые  кустарником,  лежали   два
огромных валуна, в незапамятные времена принесенные сюда ледником.  Ледник
растаял, а валуны остались и поросли  мхом.  Как  специально  ждали  этого
случая.
     Устроившись поудобнее и глядя поверх прицельной рамки на лес,  поляну
и дорогу, на этот простой  пейзаж,  Генрих  подумал,  что  это,  наверное,
последнее, что он видит в жизни, подумал абсолютно спокойно и не  особенно
удивился этому своему спокойствию.
     ...Прозревая себя как  экзистенцию,  вспомнил  он,  человек  обретает
свободу, которая есть выбор самого себя, своей сущности, накладывающий  на
него ответственность за все происходящее в мире.
     Сначала Генрих  услышал  топот  множества  сапог,  а  потом  из  леса
показалась голова колонны, солдаты бежали вперевалку,  запаленно  дыша,  а
сбоку, заметно  прихрамывая,  бежал  капитан  Эган.  Они  спешили.  Генрих
спустил предохранитель.
     Все это хорошо, торопясь, додумывал  он.  Но  только  наоборот.  Лишь
глотнув   свободы   и   прозрев,   начинаешь   сознавать    свою    личную
ответственность. И лишь вот так, на самом краю, видишь,  наконец,  главную
связь между собой и всем прочим...
     Он дождался, когда первые бегущие поравняются с приметными кустиками,
и нажал спуск.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (1)