- Какой сор?
- Сор - тот, кто спит.
- Ах, вот как: Мангасы - слуги Соров?
- Мангасы - хранители Соров.
- Мангасы смертны?
- Да.
- Как долго они живут?
- Около тысячи лет.
- Сколько лет вам?
- Восемьсот. Скоро я уйду.
- Мангасы оставляют потомство?
- Мангасы бесплодны. Новые мангасы выходят из яиц, оставленных
Сорами.
Поколение за поколением.
- Интересно. И где же хранятся эти яйца?
- Под Черной Стражей.
- Что такое Черная Стража?
- Башня, поставленная над кладкой.
- Где они находятся?
- Это знают только Черные мангасы.
- Как зовут в миру Двадцатипятиголового Хотгора Черного мангаса?
- Дайна Сор.
- Даже не очень скрывается: Кто она, где живет, чем занимается?
- Заведующая русской службой Кью-Ти-Ви. Москва, Новослободская,
шестнадцать.
- Так: час от часу: Кто и зачем уничтожил деревню Предтеченку на
реке Чуна?
- Искали гасара.
- Кто такие гасары?
- Дурные мангасы.
- Ага. Значит, есть и дурные мангасы?
- Есть. Мало. Не верят в Пробуждение. Умеют лгать, что Пробуждения
не будет.
Умеют лгать, что прежние Пробуждения не удавались. Учат людей не
подчиняться правильным мангасам.
- И как? Нашли его: в деревне?..
- Нет. Его не оказалось там.
- Ошибочка, значит, вышла?
- Нет. Просто вместо гасара прибыли человек и ама. Человека
ледяной мангас убил, а ама ушел.
- Кто такой ама?
- Ама здесь. Ты его видишь.
Гусар заворчал.
- Это ты? - повернулся к нему Николай Степанович.
Гусар продолжал ворчать.
- Ты не любишь, когда тебя называют этим словом?
Пес утвердительно кивнул.
- Извини, - сказал Николай Степанович. - Сам не стану и этому
закажу.
Продолжаем, любезный: Имя гасара.
- Стадвадцатиголовый Гасар Красный мангас.
- Имя в миру.
- Нам запрещено знать.
- Но мне-то не запрещено?
- Я не могу сказать.
- Да, брат мангас, придется нам с тобой ленинские нормы следствия
нарушать:
Боли ты боишься?
- Не всякой боли.
- Ну, что же: будем пробовать. Вся ночь впереди.
Гусар вдруг сорвался с места, нырнул мордой под батарею и вытащил
за шкирку
Рики. Медленно подошел к мангасу и бережно положил зверька к нему
на колени:
Тонкий вой вырвался изо рта пленника.
- Не-е-е-е-е-т!.. Убе-е-е-е... лучше убе-е-е-е!..
- А на вид такая славная зверушка, - сказал Николай Степанович. -
Дети, например, обожают... Так что: тебя убить - или его убрать?
- Убе: рите: убе: рите: убе:
- Имя.
- :рите: убе:
- Имя гасара.
- Старое: знаю. Как сейчас:
- Говори старое.
- Фламель.
- Фламель?!
- Да. Убери: убийцу:
- Иди сюда, малыш. Дядя хороший, дядя теперь и сам все скажет: -
Николай Степанович вынул портсигар, достал папиросу, похлопал себя по
карманам в поисках спичек. Тигран моментально протянул зажигалку.
Пленник вдруг издал странный всхлип.
- Тоже покурить хочешь? - обернулся к нему Николай Степанович. -
Подожди немного, отдохнешь и ты: - и осекся.
Лицо пленника переменилось. Взгляд, прежде завороженно-панический,
устремленный в одну точку, угрожающе прояснялся. И что-то
ненормальное, не сразу уловимое, происходило с глазами.
- Бельма - зеленые: - прошептал Вовчик за спиной. - Красавцем
становится:
Теперь у пленника были настоящие змеиные глаза: без белков, с
узкими вертикальными зрачками. Веки стали серыми и кожистыми, исчезли
ресницы. С коротким треском лопнул скотч, удерживавший тело. Бывшего
Насрулло
Абдухакимовича выбросило из разлетевшегося в щепы кресла. Мощный
темно- зеленый хвост швырнул Тиграна в угол. Распахнулась пасть,
полная игловидных изогнутых зубов, и метнулась прямо в лицо Николаю
Степановичу. И быть бы ему без лица, но Гусар успел прыгнуть и свалить
командира за трюмо:
Схватка происходила в полном молчании. Ящер пытался разорвать
веревку, врезавшуюся в разбухшие лапы и петлей затягивающую горло, но
добротный репшнур пока не поддавался натиску. Гусар вцепился клыками в
дряблый кожистый мешок на шее, а мангуст, отчаянно вереща, атаковал
откуда-то снизу.
Ковер летел клочьями. Шипастый хвост со свистом рассекал воздух,
круша оставшуюся мебель. Тигран, чудом избежав второго удара, рыбкой
бросился в прихожую, где по беспечности, связав пленника, оставили
оружие. Николай Степанович едва успел увернуться от осколков зеркала.
И тут остолбеневший
Вовчик пришел, наконец, в себя, схватил торшер и тяжелой бронзовой
подставкой с хрустом отоварил ящера по затылку:
Вернулся Тигран. Шел он медленно и почему-то на цыпочках, двумя
руками неловко сжимая кинжал. Склонившись над обмякшей тушей (серое
пальто и костюм расселись по швам, в прорехах проступала
бледно-зеленая морщинистая кожа, башмаки лопнули, обнажив четырехпалые
когтистые лапы), он несколько раз тупо ткнул кинжалом. Потом навалился
на рукоять всем весом - и все-таки проколол неподатливую шкуру.
- И еще справа, - сказал Николай Степанович, обретя голос. - Там
тоже может быть сердце:
Промедление смерти. (Мадагаскар, 1924, декабрь)
- Именем Творца, Вечного и Неназываемого, принимаю на душу свою
часть ноши тех, чьей мышцей держится свод мироздания, и клянусь
никогда, ни по доброй воле, ни по злому умышлению, не слагать с себя
взятой тяготы. Клянусь чтить моих Учителей и Наставников, старших
братьев и отцов, и повиноваться им во всем. Клянусь уважать равных мне
и тех, кто ниже меня, любить их и учить всему, что превзошел сам.
Клянусь хранить тайну, доверенную мне, и не разглашать никому и
никогда смысл Слов и Знаков, могущих изменить природу
Мира. Клянусь гнать и преследовать зло во всех его воплощениях, и
прежде всего в себе самом. И когда грянет последний бой, клянусь быть
там, куда поставит меня воля Тех, кто старше меня, и быть стойким до
конца:
Примерно так я перевел то, что произносил нараспев следом за
Учителем Рене.
Позже я переложил эту клятву в стихи и включил в третью книгу
"Начала" - в "Послушника".
Испытания перед посвящением, которых так страшились мои младшие
братья, я преодолел сравнительно легко. Да и то сказать: человека,
пережившего гражданскую войну в Петрограде, тьма, холод и голод ни
удивить, ни сломать уже не смогут. А всяческие "искушения святого
Антония", насылаемые безжалостными экзекуторами, мне иногда удавалось
даже развеивать самостоятельно: уроки Брюса пошли впрок, да и
природные способности у меня, как выяснилось, были изрядные. Старшие
Учителя, в отличие от незабвенного моего директора гимназии Иннокентия
Федоровича, никаких поблажек никому не давали и вообще старались
никого не выделять, дабы не возбудить ни в ком зависти, легко могущей
вывести новопосвященных на черную тропу.
И вот мы, преодолев за сорок дней символический путь от рождения
до смерти, как бы рождались вновь для иной жизни. В пещере не было
никаких устрашающих изображений, зловещих факелов, человеческих
черепов и прочего излюбленного профанами реквизита. По очереди мы
выходили из подземелий предыдущей жизни на крошечную терраску.
Напротив, отделенный пустым пространством, стоял вырубленый из белого
камня постамент в виде древнего города, обвитого по стенам девятью
кольцами тяжелого змеиного тела. На стенах стояли Учителя и гости, все
в белых одеждах, освещенные голубым газовым светом. Оставалось
последнее, самое трудное для меня испытание: пройти к ним над
разверзшейся внизу пустотой (были видны даже далекие звезды) по
каменному мостику в две ладони шириной.
Я сотворил молитву Приснодеве и шагнул на мостик. Чего другого, а
высоты я боялся всегда - и не упускал случая поиграть с этим страхом.
Но здесь была даже не высота, здесь была Бездна: И вдруг - не знаю
сам, почему - я внезапно успокоился. Будто подо мной и не бездна
вовсе, а теплая неторопливая тропическая река, в которой отражаются
южные созвездия:
Учителя свободно переходили с санскрита на латынь, на греческий,
на еврейский, а временами обменивались между собой какими-то уже
совершенно чуждыми людскому уху фонемами. Вот нас уже было пятеро
перед ними, когда за спинами нашими раздались крики ужаса. Нельзя было
оборачиваться, но я забыл об этом. Я - обернулся:
На самой середине мостика еще махал руками, все сильнее клонясь,
самый пожилой из нашего выпуска - китайский художник Дэн. Вот
последний отчаянный взмах, последняя попытка задержаться: Я был уже на
мостике, когда его босые ноги расстались с камнем. Меня схватили за
руки: кажется, я тоже начал падать.
Крошечная фигурка китайца пропала среди звезд:
Меня держал мертвой хваткой маленький индеец-кри по имени
Вспорхнувший
Дятел. Ему-то всякая высота была нипочем, недаром его племя нашло
себя в многоэтажной Америке, навострившись мыть окна в небоскребах,
монтировать мосты и чистить высотные зернохранилища.
Мы посмотрели друг на друга с великой скорбью. Надо же, в
последний момент:
Нам предстояло теперь то ли позорное отчисление, то ли прохождение
курса сызнова. Более спокойные и уравновешенные наши соученики
по-прежнему стояли на коленях, строго глядя перед собой. Они уже
чувствовали себя перешедшими в иную категорию, подчинялись иным
законам...
Ошиблись и мы, и они. Именно Дятел и я - двое из всего выпуска -
были допущены к произнесению клятвы. Спокойных же ожидал выбор между
отчислением и новым, несравненно более суровым и опасным, кругом
испытаний. Мало кто сумеет пройти этот круг:
- Слава Творцу всего сущего, на этот раз перед нами стоят двое,-
сказал
Учитель Рене. - Бывали годы, когда вовсе не находилось достойного
произнести клятву:
- Учитель,- спросил я, - а что с Дэном? Он погиб?
- Нет, - сказал Рене. - Он уже очнулся в своей любимой
опиекурильне, и трубка в его руке все еще сохраняет тепло. Рядом лежит
в столь же блаженном забытьи его друг актер, и сизый дымок растекается
в воздухе, и пахнет яблоками:
Я никогда не понимал таких вещей и даже не пытался понять. Так
было, и все.
- Но отчисленные - они же не дают клятвы молчания:
Учитель Рене тонко улыбнулся.
- При поступлении вы вручали нам не только свою жизнь, но и свою
память:
И вот мы стояли перед теми, кто носил белые одежды, и повторяли за
Рене:
-:и клянусь нарушить эту клятву, если этого потребуют от меня
долг, совесть и милосердие, и быть готовым ответить за свое решение.
Да канет Зло. Да славится Творец. Профан воздвигает башню, посвященный
складывает мозаику.
И на нас накинули белые одежды.
Потом началось торжество. Надо сказать, что застолье было
аскетическое в самом подлинном смысле этого слова. Сравнить его можно
было разве что с нашими пирушками в Доме Искусств в девятнадцатом: под
черные ломтики с патокой и морковный чай:
В этом обществе, первоначально задуманном как чисто военный орден,
более всего ценились прежние заслуги. Мы с Дятлом чувствовали себя
двумя кадетами, внезапно попавшими на подписание Тильзитского мира.
Или, скажем, на совет Александра Македонского с будущими диадохами.
Или в ставку Иисуса
Навина перед штурмом Иерихона:
Нас подвели к царю Ашоке, которого держали под руки два дюжих
мальгаша из туземной прислуги. Глава Союза Девяти был маленький,
щуплый, носатый, темнолицый и черноглазый. Доживи Александр Васильевич
Суворов лет до ста сорока, он выглядел бы так же.
