- Смысл этот сводится к стремлению древних рабочих людей облегчить
свой труд, усилить его продуктивность, вооружиться против четвероногих
и двуногих врагов, а также силою слова, приемов "заговоров",
заклинаний повлиять на стихийные, враждебные людям явления природы.
Последнее особенно важно, ибо знаменует, как глубоко люди верили в
силу своего слова, а вера эта объясняется явной и вполне реальной
пользой речи, организующей социальные взаимоотношения и трудовые
процессы людей.
Знал бы Алексей Максимович, что "древние рабочие люди" могли шутя
поднять все это здание со всеми делегатами и перенести его куда-нибудь
в
Замоскворечье, чтобы не портило архитектурный ансамбль. Так что
мимо, дорогой друг. Я облегченно вздохнул.
Далее Буревестник поминал зачем-то епископа Беркли, Христа, Микулу
Селяниновича, Арсена Люпена, Тиля Уленшпигеля, Ивана Дурака, Ивана
же
Грозного, Нестора Кукольника, Пирпонта Моргана: Эрудиция у него
была чудовищная. Потом он обрушился на Достоевского и объявил, что
Федор
Михайлович нашел свою истину в зверином, животном начале человека,
а под конец своей бесконечной речи потребовал немедленного написания
"Истории фабрик и заводов", причем в качестве положительного примера
привел Марию
Шкапскую. Бедная Маша, подумал я и толкнул локтем в бок соседа:
"Однако, не спи, Иван. Неприлично:"
Доклад длился три часа, а показалось - десять. В перерыве был
а-ля-фуршет.
Иван побежал к каким-то московским знакомцам, а я, наполнив свою
тарелку всякой всячиной, нашел место за дальним столиком и принялся
разглядывать присутствующих. Членов президиума ждать здесь,
разумеется, не приходилось: бесклассовое общество никак не могло
построиться. А мне так хотелось поближе разглядеть Алешу Толстого: В
президиуме он сидел с преувеличенной уверенностью, как безбилетник,
проникший в приличный театр. Мариэтта была мне неинтересна во всех
смыслах, равно как и Чуковский, а вот с Эренбургом, скажем, хотелось
бы обменяться некоторыми соображениями относительно белокыргызской
поэзии. Или подстеречь его в Париже?..
Совершенно седая Ольга Дмитриевна Форш, проходя мимо, посмотрела
на меня очень внимательно, покачала головой и что-то сказала своему
спутнику.
Наверное, она нехорошо подумала о Гумилеве. Я подчеркнуто светски
поклонился и даже стукнул несуществующими каблуками мягких ичигов,
отчего
Ольга Дмитриевна покачнулась и повлекла своего спутника дальше. Уж
не знаю, что ей почудилось:
Странное дело: покойником здесь был я, но именно я-то и смотрел на
них на всех, как на мертвецов. И, пожалуй, впервые почувствовал, что
запах разлагающегося Слова - отнюдь не метафора.
4.
Ничто не дается без жертвы. Ни одной тайны
не узнаешь без послания в смерть.
Сергей Есенин
Короткий сюжет, снятый оператором местной телекомпании, два дня
спустя показал московский "Взгляд". Видно было, что под простыней
лежит не человек.
Волочащийся хвост не оставлял вообще никаких сомнений. Умельцы тут
же провели компьютерную реставрацию, и Насрулло Динозаврович
продемонстрировал зрителям свою истинную звериную сущность. Теперь
спрятать концы в воду было очень и очень трудно. Любимов по-бульдожьи
вежливо вцепился в какого-то чина с Петровки и по капле выдавливал из
него раба должностных инструкций. Шапшелевич ходил ошалелый: ему
посулили гонорар в двести тысяч долларов и уже успели всучить аванс за
книгу о "чудовище из Октября", а начальник группы, прилетавшей за
трупом ящера, прозрачно намекнул о новой должности и
головокружительных перспективах.
Олег Наумович удивлялся: да если бы у нас Ельцина грохнули во
время исторического визита, и то столько шума бы не было... и уж тем
более не заплатили бы...
Николай Степанович все это время из дома не выходил, следил за
эфиром и просматривал газеты. Парни вчера утром улетели домой.
Естественно, через
Москву. Подозрений на них не было, в свидетели они тоже не
годились, зато администратора гостиницы мытарили до тех пор, пока он
не рассказал, что за щедрым жильцом и раньше замечались некоторые
странности... Например, в ресторан он не ходил, питался исключительно
в номере, и горничные выносили потом оттуда довольно необычные
объедки...
Но самое удивительное, что никто не упоминал о пакете с героином,
который
Николай Степанович для пущей важности вложил в распоротое брюхо
ящера.
Видимо, "бритва Оккама" в руках угро не знала пощады и отсекала
все, по ее мнению, лишнее.
Репортер из местной газеты "Морда буден" был двоюродный брат
Гаврилова, и отказать ему в интервью оказалось невозможно.
Энергичность его могла соперничать только с его же невежеством. В
профессиональных кругах он навек прославился проблемной статьей "Кто
рубит сук?", вышедшей на заре перестройки и наделавшей много шума.
Впрочем, в "Морде", как во всяком хорошем хозяйстве, все шло в дело.
Возникнув когда-то в кооперативные времена как листок рекламы и
объявлений, выходивший раз в неделю, газета выросла в четырехтетрадное
чудовище со стотысячным тиражом. Серьезные материалы перемежались там
с совершенно безумными откровениями духовидцев и контактеров.
Заголовок вроде "Можно ли забеременеть от мумии?" считался в этой
газете вполне рядовым. Но иногда там проскальзывали и подлинные
сенсации всероссийского масштаба, например - "В реке Клязьма найдено
тело настоящего Ельцина!" Так что дать интервью относительно усопшего
ящера именно этой газете было и полезно, и забавно.
Николай Степанович с возмущением говорил о людях, которые,
неожиданно для себя разбогатев, стали держать в доме не только собак и
кошек редких пород, не только покупать чистокровных арабских жеребцов,
но и посягнули на крокодилов, варанов, питонов, игуан и прочих
подобных зверюг, требующих для своего содержания соблюдения
установленных правил.
Вот, например - и он рассказал историю из недавнего прошлого,
когда один аквариумист-любитель, ничтоже сумняшеся, выпустил "лишних"
рыб в пруд- охладитель Ангарской ТЭЦ. Рыбы, не ограниченные теперь
объемом аквариума, принялись расти в тепленькой водице, напоминавшей
родные тропики. Николай Степанович лично был свидетелем
сюрреалистической рыбной ловли, когда мальчишки таскали на удочки
килограммовых гуппи и меченосцев. Видимо, так вот и исчезнувший жилец
приобрел где-то небольшую красивую ящерицу... Мы в ответе за тех, кого
приручаем, закончил он сакраментальной фразой. Репортер долго
благодарил Николая Степановича, пока, выйдя в прихожую, не обнаружил
там Гусара, меланхолически дожевывающего репортерскую шапку. Пришлось
отдать свою, ненадеванную. Гусар ухмылялся. Он явно что-то знал.
Итак, впереди у нас Двадцатипятиголовый Хотгор Черный мангас...
Гусар молча слушал рассуждения, уронив тяжелую башку на скрещенные
лапы, да вздыхал время от времени. Что-то не нравилось ему в таком
повороте событий... Как жаль, что прежние товарищи Гусара не
догадались научить его грамоте!
Николай Степанович разыскал на антресолях степкину разрезную
азбуку и принялся наверстывать упущенное. Но Гусар, похоже, был
дальнозорок и не различал Н и М, Б и В - и так далее. Затею пришлось
отложить до более спокойных времен.
- Ничего, брат, - сказал Николай Степанович, убирая азбуку. - Вон
Дастин
Хофман тоже читать не умеет, а какой актер!
Пустой дом наводил тоску. Гусар и Рики придумали какую-то не
совсем понятную человеку игру. Проглот конголезский шуршал в
террариуме, просился в компанию, но его не брали. Приходила Светлана,
побыла недолго и ушла, оставив долгий запах незнакомых духов. Он
передал с ней письмо в Аргентину.
Было холодно в доме еще и потому, что местные энергетики привычно
забыли: в
Сибири хотя бы раз в год случается зима. А к вечеру они забыли,
что по ночам бывает темно. Николай Степанович поискал свечи, но нашел
только несколько черных. Посмотрел на них пристально и спрятал в
карман "аляски" - от соблазна.
Он сидел в плотной темноте, слушал возню зверей. Сами собой
приходили строки, выстраивались, просились наружу. Нельзя было их
выпускать...
Когда-то этот понятый и принятый запрет доводил его до
умоисступления.
Спасала черная тетрадь. В нее он прятал себя настоящего. Где она
теперь, эта тетрадь... Потом, после шестьдесят восьмого проклятого
года, он иногда записывал нечаянные строки, но обязательно сжигал
бумагу. Буквы взлетали к
Богу.
Запищал телефон. Торопливо. Междугородний.
- Ответьте Симферополю, - сквозь шипение сказала телефонистка.
Потом прорезался голос, гулкий, как из медного рупора, неузнаваемый:
- Николай Степанович?
- Да, я.
- Вы меня слышите?
- Слышу, кто это?
- Это Тигран! Беда, Николай Степанович! Вовчик в самолете помер!
Сердечный приступ...
Между Числом и Словом. (Прага, 1933, сентябрь)
Фон Зеботтендорф схватился за грудь и просипел:
- Стойте... Николас...
- Что с вами? - я подхватил его под руку.
- Сесть... мне надо сесть...
Сесть в Старем Мясте некуда, разве что прямо на булыжники. Улочки,
куда завел меня фон Зеботтендорф, были такие узкие, что можно было,
разведя руки, коснуться противостоящих домов. Глухие стены, окна за
щелястыми ставнями, запертые двери без крылечек... Я подвел, почти
подтащил его, легкого и тощего, как птица-марабу, к такой двери,
усадил на порожек и дернул шнурок звонка. За дверью загудело. Потом,
минут пять спустя (фон Зеботтендорф постанывал; лицо его в дневных
сумерках этих щелевидных пространств стало серым, влажным, как
лягушачья шкурка. Сразу стало видно, что он глубокий старик...),
зазвучали острожные шаги.
- Кто там? - тихо спросили за дверью.
- Человеку плохо,- сказал я по-немецки. - Принесите, пожалуйста,
воды.
- Пан немец? - поинтересовались там.
- Нет, русский, - я сдержался.
- А пан, которому плохо, он тоже русский?
- Нет, он как раз немец.
- Так пусть ему и дальше будет плохо,- и шаги зашуршали обратно.
- Сволочь,- сказал я вслед.
- Не надо, Николас,- тихо сказал фон Зеботтендорф. - Я...
обойдусь. Но они здесь... они еще... - он закашлялся.
- Ну уж нет,- сказал я. - Пусть в этом доме никогда не будет
свежего молока...
Я присел на корточки и гвоздем начертил на стене у самой земли
перевернутую руну "Йеро". Теперь, пока хозяин не удосужится побелить
стену...
- Вы страшный человек, Николас,- сказал Зеботтендорф. - Ну, а
теперь вы понимаете, почему мы их не любим?
- Нет,- сказал я. - Немец бы натравил на нас еще и свою маленькую
серую с подпалинами собачку...
- И правильно бы сделал,- вздохнул Зеботтендорф. - Ходят тут
всякие...
- Вам уже лучше? - спросил я.
- Лучше,- сказал он. - Почти хорошо. Злость - самое действенное из
лекарств.
- И как вы с таким характером прошли посвящение, не представляю,-
сказал я.
- По меркам семнадцатого века мой характер считался золотым...
Почитали бы вы тогдашних гуманистов.
- Да я читал...
Фон Зеботтендорф, кряхтя, поднялся, и мы медленно направились в
сторону Altenschule. Там, позади нее, на древнем кладбище, должен был
ждать нас рабби Лев.
После сумрака улочек открытое пространство кладбища казалось
