приятна.
Воздух свеж при грозе. От молний польза природе. Молнии - это
электричество.
Все попрятались от грозы и бури, а он едет. Прекрасные усы у
всадника.
Сталин - имя ему, бесстрашному.
И гордый беркут видит, что не самый смелый он в степи.
Камнем падает он с неба и лишь над самой землей раскрывает крылья.
Послушной птицей садится на плечо всаднику.
Ловчим соколом будет он отныне.
А буря становится все страшнее и страшнее:
Клянусь, мне удавалось прочесть это, не дрогнув лицом.
В зале после первого дня было уже весьма и весьма скучно. То есть
не так: было интересно для абсурдиста, для создателя физиологических
очерков, но не для поэта и не для диперана Ордена. Господа красные
маги почему-то активности не проявляли, хотя и должны были проявлять;
похоже было на то, что в верхах опять что-то назревало, и специалистов
этого профиля перебросили на другой участок фронта: Впрочем, еще ничто
не кончилось.
Между тем кулуарная жизнь становилась все более насыщенной.
Пролетарский поэт А. бросился с кулаками на критика Б., обвиняя того в
гибели Маяковского.
Создалось, просуществоало два дня и исчезло новое литературное
направление: "групповой реализм"; согласно манифесту групповиков,
никакой литератор не имел права творить в одиночку вовсе, а только и
исключительно ячейками не менее трех членов. Каждый день возникал
слух, что то ли приехал, то ли вот-вот приедет товарищ Сталин:
находились знатоки, которые украдкой показывали на портрет Шекспира, в
глазах которого якобы имелись отверстия для других глаз:
Я все ждал, что кто-нибудь в докладах помянет всуе мое имя, хотя
бы в качестве примера омерзительного эгоцентриста, докатившегося в
своем эгоцентризме до прямой борьбы с советской властью, но - так и не
дождался. Видимо, условия, поставленные в свое время товарищем
Аграновым, соблюдать приходилось не мне одному:
Исключение поэта Гумилева из пространства поэзии производилось
грубо, энергично, нагло. И, что характерно - уже почти закончилось.
Полным успехом.
Воистину: нет таких крепостей:
От скуки и по причине омоложения я стал потихоньку безобразничать.
Прав был царь Ашока: Подойдя как-то к Андре Мальро, спорящему с
Жан-Ришаром
Блоком и Володей Познером, я встал столбом и, вслушиваясь в чуждый
белокыргызскому уху язык Гюго и Готье, стал кивать в нужных местах, не
понимая, впрочем, когда спорящие ко мне обращались. Познер вдруг
изменился в лице, как давеча Ольга Дмитриевна; возможно, мой
национальный головной убор напомнил ему до боли знакомый малахай
Гумилева:
Потом меня познакомили с молодым детским писателем, невысоким,
улыбчивым и круглолицым, который пытался объясняться со мной
по-хакасски.
Он, видите ли, воевал в гражданскую в тех местах. Когда
выяснилось, что я сносно понимаю по-русски, он рассказал мне, как его
проклял хакасский шаман.
Внук шамана ушел в красный отряд, и тогда шаман переломил над
пламенем ветку: Он рассказывал как бы шутя, а я чувствовал, что на нем
действительно лежит заклятие. Именно заклятие, а не проклятие. Но
разобраться в нем, нереализованном, было не в моих силах. Да и вообще
не в силах смертного.
Эренбурга я поймал в туалете. Стоя в соседней с ним кабинке, я
стал читать
Вийона на старофранцузском. Воспламененный Илья воскликнул, что
знает всех членов французской делегации, а вот мой голос ему не
знаком, и не буду ли я так любезен: Он поторопил натуру и покинул
кабинку раньше моего. Слышно было, как он возбужденно топчется в
курилке. Приведя в порядок костюм, я тоже покинул кабинку и обратился
к нему, бросившемуся мне навстречу, с вопросом:
- Джалдас, посмотри, где там дергай надо, да?
Эренбург остолбенел.
Но тут в курилку ворвался Сулейман Стальский. Русского языка он не
знал совершенно, что дало Горькому полновесный повод назвать его
"Гомером двадцатого века". Оказалось, что у славного седого ашуга
кинжал не вынимается из ножен. Черный сварочный шов намертво соединил
бесценный дамасский клинок с медной окантовкой ножен.
- Тенденция, однако,- сказал я и вышел.
И сразу мне стало не до шуток:
Два молодых человека в синих английских костюмах и добротнейших
штиблетах от "Шварцкопфа" сопровождали пожилую скособоченную леди в
цветастой шали.
Я, стараясь не выдать себя, отошел к стене. Когда леди проходила
мимо, я почувствовал слабый, но острый запах свежевскопанной земли и
увидел на груди ее монисто из лягушачьих вилок и "куриных богов".
Молодые люди в мою сторону даже не посмотрели.
Я от неожиданности поставил "серую вуаль" такой силы, что на
некоторое время как бы перестал существовать для всех миров.
Это мгновенно вытянуло из меня всю энергию, и до своего места в
ряду я доплелся кое-как, нога за ногу.
Старая леди тем временем обходила разминающихся после долгого
сидения делегатов. Они ее не замечали, а на сопровождающих бросали
рассеянные взгляды. Не так, нет, совсем не так должны были смотреть
советские писатели на работников славных органов:
Прозвенел звонок к началу послеобеденного заседания.
-: Напомню, например, что Овидий и Вергилий писали о жидком
воздухе, который из мечты поэта стал сейчас реальностью. Теперь каждый
из нас за несколько рублей может иметь у себя на столе сосуд с жидким
воздухом:
- ...Маяковский виноват не в том, что он стрелял в себя, а в том,
что он стрелял не вовремя и неверно понял революцию...
- :Вокруг нашего села было очень много болот, говорили, что в них
водятся черти, лешие, и в это многие верили. Но вот болота осушили, и
оказалось, что жили в болоте не черти, а обыкновенные бандиты:
- :По данным тысяча девятьсот тринадцатого года один химик
приходился в
России на триста сорок тысяч жителей, то есть его процентное
содержане в российской природе было ниже, чем содержание газа гелия в
воздухе:
- :Я спросил у старого чекиста, долгое время работавшго на
Соловках: "Скажи,
Борисов, ты - загрубевший человек, ты заведывал многими лагерями,
приходилось ли тебе когда-нибудь чувствовать слезы, подступающие к
глазам?"
Он ответил: "Да, когда я увидел бригаду Павловой на работе." Вот
вам, товарищи, архитектоника!..
- :Вы знаете этого художника - это Шекспир. Искусство Шекспира
нужно нам, как легким нужен воздух. Грозовым было время Шекспира.
Земной шар сотрясался под этим гигантским художником:
- :Возьмем Кимбаева, о котором нам пришлось уже много здесь
слышать.
Кимбаев - почти что настоящий новый человек, не совсем еще новый,
но почти.
У нас на татарской сцене образ Кимбаева оставляет неизгладимое
впечатление:
- :После попытки фашистского бунта в Париже шестого февраля
Франция восстала, а девятого февраля трупы коммунистов лежали на
улицах Парижа, доказывая волю французского пролетариата к борьбе:
Покуда слух мой услаждался этими перлами, глаза, зоркие
белокыргызские глаза, продолжали следить за старухой. Она бродила по
проходам, пробиралась между рядов, по-прежнему невидимая для
большинства делегатов. Только некоторые отстранялись, в безотчетном
испуге вжимались в кресла: Я вдруг понял, что ее сопровождающим тоже
не по себе, и что они ждут не дождутся, когда вся эта зловещая затея
завершится.
Между тем мне пришла в голову - как это обычно случается в моменты
напряжения - совершенно неуместная мысль. Да, прежний уровень
российской культуры ("по данным тысяча девятьсот тринадцатого года:")
был неизмеримо выше. Может быть, он был самый высокий в Европе. Да что
значит "может быть"
- просто самый высокий. Но если бы и тогда согнали в один зал
несколько сот человек, являвших собой соль земли русской, то несли бы
они с трибуны точно такую же рениксу, разве что с другим уклоном:
Старуха удалилась, оглядываясь, и вскоре потный бледный Фадеев
объявил о закрытии заседания.
- Что-то сердце мне посасывает,- сказал, хмурясь, мой Ваня. -
Будто кикимора под полом завелась:
7.
Из Гадаринской легенды мы изгнали только
Христа; и бесы, и свиньи - с нами.
Гилберт Кит Честертон
Откуда-то из окон наверху донесся звон часов: одиннадцать
ритмичных медных ударов.
- Как люди живут, не понимаю, - поежился Коминт. - Я бы на второй
день эти часики на винтики распустил бы...
- Ашхен бы тебе распустила, - сказал Николай Степанович. - Может,
люди привыкли к этим часам. Может, они им еще при матушке Екатерине
служили.
Ладно, пойдем, что ли...
Подняв воротники, они вошли в темную подворотню.
Ох, нехорошее это было место:
На втором этаже флигеля тускло светились два окна.
- Не люблю я эту публику, охранцов, - прошипел Коминт. - Зятек мой
бывший как раз туда подался, в охрану. Представляешь, в нашем доме
овощной магазин - и тот охраняется. Не иначе, как перец там кокаином
нафаршированный...
- Заводишься, да? Буду резать, буду бить:- Николай Степанович
сардонически хмыкнул. - Не будешь. Тихо войдем.
Земля - гудела: Невоспринимаемое ухом - гул? вибрация? дрожь? - в
общем, что-то не имеющее названия в языке человека - поднималось из
глубин, говоря тому, кто способен понять: там есть нечто . Что-то
похожее было тогда, в
Тибете, при первой встрече с Раном. И еще раньше, в Лондоне, в
доме доктора
Ди: Днем это заглушалось всяческим дневным шумом - а может быть,
не было таким сильным. А может быть, днем этого не было вообще.
Очень не хотелось - протестовали все инстинкты - применять что-то
из сокровенных умений. Потому что: потому что:
Именно так должно было гудеть в "Англетере" в декабре двадцать
пятого:
А потому следовало вести себя подобно субмарине во вражеских
водах.
Астральной субмарине. Не выдавать себя.
И они вошли тихо.
Существовали всякие способы:
Замок не брякнул, сигнализация не сработала, дощатый мостик под
ногами не заскрипел, и даже Гусар, которому Николай Степанович доверил
маленькую, как из-под розового масла, пробирку, взбежал по каменной
лестнице на второй этаж, не цокая когтями...
- Это что? - шепнул Коминт. - Для сна?
- Для любви, - торжественно и тихо ответствовал Николай
Степанович. - Для страстной, нежной и всепоглощающей любви... Раствор
"вечной женственности" на камфарном масле.
- И что теперь?..
- Подождем пять минут.
Вернулся донельзя довольный Гусар.
- Все хорошо?
- Грр.
Пять минут ждать не пришлось.
- Лешк, ты че, опять бабу привел?
- Че ты вдруг?..
- Да пахнет.
- Точно. Только эт' ты привел.
- Да? Не помню. Глянь под койкой... ой... Лешк, че это?
- Чур, я первый.
- Ну? Махаться будем или на спичках тащить?..
- Ой, ха! - еще одна.
- Где?
- Да вот же. Не, не туда смотришь... ой... ой, обожди, сам
расстегну...
- А че эт они молчат, может, турецкие? Ой, Лешк, а ты ведь тоже
баба...
- И ты баба, Рустам. Че же эт' делается... ой, не надо... ой...
Коминт слушал - и смотрел на Николая Степановича со все
возрастающим страхом.
- Ну, Степаныч, - выдохнул, наконец, он, - ладно, я душегубец...
- Зато теперь в подземелье можно хоть котлы клепать, - сказал
Николай Степанович. - А к утру восторги влюбленной пары утихнут, как
