- В советской России работают практически все женщины. А там
капиталистов уж так приструнили и умерили:
- Я понимаю, что вы хотите сказать. Но ведь все, самую великую
идею, можно довести до абсурда. Бросаться в крайности - это,
согласитесь, в русском обычае.
А мы инстинктивно придерживаемся золотой середины.
- Ну, дай-то вам Бог. Просто я уже видел все это своими глазами и
испытал на своей шкуре, а вы еще нет. Взять, к примеру, вот этот ваш
дом. Представьте, что во имя торжества справедливости вашу семью
загоняют в каморку под лестницей, а в остальных комнатах селятся
человек тридцать:
Он огляделся. Потом посмотрел на меня.
- А: зачем?
- Во имя торжества справедливости,- повторил я.- Чтоб всем.
- Но ведь тогда получается, что те дома и квартиры, в которых эти
люди жили раньше, останутся пустыми?
- А это вы будете объяснять негру-комиссару.
- Дом вообще-то не мой,- на всякий случай отрекся Нат. - Это
наследство жены.
Она у меня, знаете ли, из семьи с традициями. Чуть ли не на
"Мэйфлауэре" приплыл ее пра-пра-пра-кто-то. Знаете, Ник,- он еще раз
огляделся,- мне иногда кажется, что "Мэйфлауэр" был посудиной
покрупнее "Титаника". Жаль вот, айсберга ему не подвернулось под
скулу:
- Вы так не любите свою жену? - удивился я.
- Упаси Бог. Пат - ангел. Но вот ее родня:
- А мне как раз наоборот: страшно везло с родней, но совершенно не
везло с женами. Так вы, Нат, получается. не потомственный хранитель?
- Как сказать: Мой дед был ключарем в Сан-Франциско. Но после
великого землетрясения мы остались как бы не у дел. А у старого
Эбнера, здешнего хранителя, сыновей не было, вот и пришлось ему
смириться с безродным зятем:- он засмеялся. - Впрочем, Пат не в
претензии, а больше мне ничего не надо. Вот и возникает у нас своя
особая знать. Где вы еще найдете семью, в которой сошлись бы вместе
две линии хранителей?
Я подумал и пожал плечами:
- Пожалуй, таких я больше не знаю.
- Дедушка Пат провожал в наш рум самого Эдгара Аллана По! Говорят,
именно тогда он посетил Россию и встретился в вашим Пушкиным. Правда,
что Пушкин тоже крупный поэт?
- М-м: Да. На мой взгляд, он сделал для русской литературы
примерно то же, что Шекспир для английской. Встречался ли с ним Эдгар
Аллан, я не знаю. Но пребывание мистера По в Петербурге отмечено
полицейским протоколом:
- Опять пил,- сокрушенно вздохнул Нат.- Почему все поэты такие
пьяницы, Ник?
- Не все, - сказал я.
- Тогда бабники.
- Негры-комиссары поставят вас к стенке, Нат, за такие слова. Мне
запретили читать лекции матросам Балтфлота, когда я на вопрос: что вам
помогает писать стихи? - честно ответил: хорошее вино и женщины.
- Так вы писали стихи?
- Был грех.
- Прочтите что-нибудь.
- Я не смогу перевести на ходу.
- Жаль. Через пятьдесят лет в Америке никакой поэзии не будет
вовсе:
- Не расстраивайтесь так, Нат. Поэзия неистребима. Это как хороший
ковер: чем больше его топчут, тем ярче узор.
Он посмотрел на меня. Снял очки.
- Теперь я без всяких стихов вижу, что вы поэт, Ник. Янки сказал
бы: неистребима, как триппер. Хотите хорошего виски?
- Американского? - подковырнул я.
- Нет. В нашем погребе водится кое-что поприличнее кукурузного
"Бурбона":
Он оказался прав. Такое виски должен подавать сам мажордом с двумя
лакеями на подхвате. Даже у Честертона виски было помельче калибром:
- Знаете, Ник, - говорил он чуть позже, когда бутылка опустела на
треть,- стало принято считать, что у нас, в Новой Англии, чуть ли не
колыбель мировой культуры. Действительно, снобов хватает. А
по-настоящему поговорить, пожалуй, и не с кем: - он задумался.- Так
вот, Ник. Есть у нас в Провиденсе редкостно образованый человек, но
тревожит меня одно обстоятельство: как раз его образованность. Зовут
его Говард Филлипс Лавкрафт. Живет уединенно, пишет страшные рассказы
для дешевых журнальчиков, целые дни проводит в библиотеках и архивах.
Пишет по ночам. Говорят, он почти не спит. И почти не ест. Об истории
Провиденса он знает все. Понимаете: все. И об истории Старого города в
особености. Вплоть до даты забивания каждого гвоздя в каждом доме.
Все сплетни, все легенды:
- И что? - спросил я.
- Боюсь. что он может докопаться до рума. Если уже не докопался.
Я задумался. Случались не часто, но и не слишком редко среди людей
непосвященных так называемые "автогены", что значит "самородки". Те,
кто своим собственным умом и стечением случайностей приобщались малых,
а иной раз и великих тайн. Судьба их, как правило, была печальна. Ибо
свет наднебесный не озаряет путь, а испепеляет одинокого путника:
- И что вы предлагаете?
- Поговорите с ним, Ник. Присмотритесь. Я вас представлю как
русского мистика.
Он хороший человек, и не хотелось бы зря повредить ему: Если дело
зашло действительно далеко, что ж, придется исполнить свой долг. Но я
бы не хотел решать это единолично.
- А почему вы не обратитесь к своим?
- Честно?
- Разумеется.
- Мне почему-то перестали нравиться ребята из Вашингтона. Когда вы
разговаривали с ними, не обратили внимание, какие у них тусклые глаза?
После того, как исчез сэр Джейкоб Брюс, на меня стали косо
поглядывать: но и я кое на кого из них тоже поглядываю косо. Они
смахнут этого Лавкрафта, как муху, просто так, чтобы не беспокоиться
потом. Что им какой-то бумагомарака, если они и самого: Извините, Ник,
разболтался. Это все виски. Правда, достойный напиток?
- Более чем достойный. Превосходный.
- Может быть, нам удастся остановить его более гуманным способом.
Может быть, вообще не придется останавливать. Это же не гангстер и не
кладоискатель:
- Ладно,- сказал я, вставая. - Есть немецкое слово, которое на
любой другой язык переведется только так: любое дело следует делать
немедленно, если обстоятельства не требуют прямо противоположного.
- Такое слово наверняка понравилось бы покойному Клеменсу,- с
одобрением сказал Нат. - Так, значит, идем?
- Да. И захватим то, что осталось в бутылке. Это виски способно
растопить даже гранитное надгробье.
- Я буду всегда держать такую для вас, Ник. И велю сыну, чтобы,
когда бы вы ни появились:
6.
Ангелы не знают арамейского.
Талмуд
Из дневных наблюдений Николай Степанович заключил, что дом на
Рождественском бульваре, облюбованный когда-то Каином для своей
резиденции, прибрала к рукам некая солидная фирма и теперь вовсю
реставрирует его; мало того, что материалы импортные, так и работают
турки; правда, охрана своя. Это была дополнительная трудность - хотя,
с другой стороны, и противнику придется не легче. Ночами турки не
вкалывают, успевают за день, так что дело иметь предстоит только с
охраной.
- Найдем что-нибудь, а? - спросил он Гусара.
Гусар посмотрел на небо. Николай Степанович тоже посмотрел на
небо, но там не было ничего, кроме облаков, ворон и поблекшего
привязного дирижаблика с рекламой пива "Гиннес".
- Кто же все-таки искал Рыбака? Враг? Или еще кто-то уцелел?
Гусар коротко проворчал.
- Уцелел, да. Действительно, странно бы думать, что остался один
я. И ведь еще кто-то был с тобой:
Гусар снова проворчал.
- Как бы нам это выяснить: Может, попробуем по принципу "да-нет"?
Я буду спрашивать, если "да" - ты отвечаешь, если "нет" -
помалкиваешь. Идет?
Гусар посмотрел на него таким презрительным взглядом, что Николаю
Степановичу стало неловко.
- Да, - агрессивно сказал он. - Да, только сейчас сообразил. Ну и
что? Бывает и хуже. Мог и вообще не сообразить. Потому что в детстве
пытался так вот разговаривать с Музгаркой, и ничего не получилось.
Сравнение с каким-то безмозглым Музгаркой решительно не
понравилось
Гусару. Он поджал брылья и наклонил голову, как бы говоря: ну, что
еще сморозим?
Они выбрали чистую скамеечку на бульваре и сели друг против друга.
- Ты с Тибета?
Молчание.
- Вот это да: А тогда откуда же?
Гусар посмотрел еще более презрительно и лапой тронул ботинок
Николая Степановича.
- Из Австрии?
- Грр.
- Человек, который был с тобой - австриец?
Молчание.
- Русский?
- Грр.
- Интересно: Вы вышли из рума в Предтеченке?
- Грр.
- Что же могло вам там понадобиться: Информация?
Молчание.
- Вещь?
- Грр.
- Как бы узнать, какая:
Гусар встал, оглянулся через плечо, приглашая следовать за ним, и
небыстро пошел по бульвару.
Возле перехода торговал киоск: старенький, кооперативных времен, в
центре таких уже не осталось. Гусар остановился перед ним, царапнул
лапой стенку и поднял морду. Николай Степанович проследил его взгляд.
Сквозь грязное стекло просвечивала жестяная, красная с золотом,
коробка китайского чая.
Золотой крылатый дракон изгибался на ней всем телом:
- Купить этот чай?
Молчание.
- Понял. Золотой крылатый дракон. Его вы искали?
- Грр.
- Нашли?
Молчание.
- Его там не было?
Молчание.
- Значит: что? Он там был, но вам его не дали?
Молчание.
- Дали?
- Грр.
- Дали, но вы не смогли его забрать, потому что пришел: этот, как
его: ледяной мангас?
- Грр.
- Твой спутник погиб?
- Грр.
- И эта вещь тоже погибла?
- Грр.
- Понятно: Прими мои соболезнования, друг. Твой товарищ: ты его
любил?
- Грр.
- Царствие ему небесное:- Николай Степанович перекрестился. -
Упокой,
Господи, душу раба Твоего: Но как бы нам познакомиться поближе с
остальными твоими друзьями, Гусар?
Гусар вздохнул и так выразительно посмотрел на Николая
Степановича, что тот опять остро ощутил свою житейскую
несостоятельность.
Шестое чувство (Москва, 1934, август)
Белокыргызские стихи, с которыми я мог выступить на съезде,
заказывали аж на
Мадагаскаре. Наставник Рене приложил к ним руку. Я так и не узнал,
имелось ли в них какое-то скрытое свойство или же они были абсолютно
инактивны. Если свойство и было, то оно могло не реализоваться в той
удушливо-шумной атмосфере: Словом, когда меня просили "что-нибудь
почитать", я читал, а потом по бумажке воспроизводил подстрочный
перевод.
Над степью ковыльной седыми кобылицами тучи ходят.
Под тучами, но над землею парит степной беркут, похожий на вихрь.
То заденет он крылом ковыльные травы, то опять взлетит под самые
тучи.
И грозно клекочет от радости.
Другие птицы бури боятся. Прячутся они от бури, пищат.
Толстый тарбаган уже не стоит возле норки, в нее прячется.
Даже орел, и тот забрался в орлиное гнездо на высоких скалах.
Страшно ему в степи оставаться.
Змеи укрылись в глубокие овраги, потому что боятся они грома.
Шкуры свои они меняют от страха, думают, что в новых шкурах народ
их не узнает.
Но народ мудр. "Двурушники!" - говорит он про змей.
Ураган поднимает в степи тучу пыли. Срывает юрты и уносит.
Бараны сбиваются в кучу. Мычат коровы, блеют овцы. Собаки лают.
Бедные чабаны на своих кривоногих лошадках объезжают перепуганных
животных, успокаивают.
Пока они здесь, чабаны, с отарой ничего не случится.
И только гордый беркут летает, где хочет.
Едет по степи одинокий всадник. Не страшна ему буря и даже
