своим именем.
- Если мы с вами здесь подольше постоим, - сказал отставной майор,
- я вам такое расскажу...
Николаю Степановичу нужно было как-то скоротать время до вечера.
Кроме того, он явственно чувствовал, что старый майор намекает:
бесплатный "гиннес" не худо бы отполировать казенной четвертинкой.
Ветераны органов, как давно заметил Гумилев, отличались поразительным
долголетием, в отличие от фронтовиков.
Четвертинок, впрочем, в нынешних киосках не водилось - были здесь
плоские фляжки со "Смирнофф", консервные банки с лимонной и
черносмородинной, а также отечественные стограммовые пластиковые
стаканчики, заклеенные целлофаном. В народе это угощение живо прозвали
"русский йогурт".
- У меня феноменальная память, - похвастался Иван Трофимович,
опростав стаканчик и закусив дымящимся шашлычком. - Очень многое я
помню наизусть...
Николай Степанович испугался, что сейчас ему начнут читать
Маяковского на память, и совсем было уже собрался откланяться.
- Я помню наизусть пьесу Метерлинка "Синяя птица", - похвастался
старичок. -
Слово в слово.
- Странно, - сказал Николай Степанович. - Если бы вы всю жизнь
прослужили суфлером во МХАТе - другое дело. Но для бойца невидимого
фронта...
- Так слушайте! - разгорячился майор Гриньков. - Началось все это
после того, как партия покончила с ежовщиной. Был у нас спецотдел...
- А не боитесь? - сказал Николай Степанович. - Ведь у вас срок
давности - понятие весьма относительное... "Хранить вечно" и все
такое...
- Не боюсь, - сказал отважный старичок. - Хер ли бояться, когда
всю заграничную сеть, почитай, сдали. Не хочу все это с собой в могилу
тащить - другое дело. Рапорты до нынешнего начальства не доходят,
недавно завернули очередной. Вот я и решил - первому встречному, как
на духу... Не верите? "Митиль! Тильтиль! Ты спишь? А ты? Значит, не
сплю, если говорю с тобой...
Сегодня рождество, да?.. Нет, не сегодня, а завтра. Только в
нынешний год святочный дед ничего нам не принесет..."
- Феноменально! - воскликнул Николай Степанович. - Впрочем, я
видел этот спектакль.
Он не стал уточнять, правда, что играли в том спектакле Бендина,
Коонен,
Москвин, Вахтангов и даже вдова Чехова Ольга Леонардовна Книппер.
- Вы видели его один раз, - грустно сказал отставной майор. - От
силы два.
Больше нормальному человеку не вынести. А я смотрел его пятьдесят
семь раз, и, коли доживу, погляжу нынче в пятьдесят восьмой. "А что
это там расставлено на столе? Пирожки, фрукты, пирожные с кремом...
Когда я была маленькая, я как-то раз ела пирожное... Я тоже. Это
вкуснее, чем хлеб, но только пирожных много не дают..."
Николай Степанович понял намек и купил кое-чего пожевать, не забыв
и про "русский йогурт".
- Пьеса классово правильная, - сказал старый майор. - Но с
элементами мистики.
Говорящий Хлеб, Говорящий Сахар, Говорящий Пес, - он покосился на
Гусара. -
К счастью, посещать мне приходилось только премьеры. Вернее,
открытия сезона - МХАТ всегда по традиции открывает сезоны именно этим
спектаклем.
- Отчего же такая избирательность? - заинтересовался Николай
Степанович.
- А-а, в том-то все и дело! - поднял палец майор. - Спецотдел наш
занимался исключительно тайными организациями оккультного толка... Вы,
вероятно, слышали - масоны там, розенкрейцеры... Слышали? Вот и
прекрасно. Словом, у масонов существуют культовые зрелища - в Европе,
например, они собираются на представлениях оперы "Волшебная флейта".
Но в России этот шедевр почему-то не ставится, и для наших так
называемых "вольных каменщиков" точкой рандеву еще аж с тысяча
девятьсот восьмого года стала "Синяя птица", и как раз в открытие
сезона.
- Сочувствую, - искренне сказал Николай Степанович.
- Мой предшественник, - сказал майор Гриньков, - был креатурой
печальной памяти Якова Сауловича Агранова. Обоих, естественно,
расстреляли, причем никаких подробных инструкций они оставить не
успели. Но дежурства-то на открытии сезона никто не отменял! Мне
полагалось следить за зрителями - не скапливаются ли в ложах, не
обмениваются ли тайными знаками... Но ведь и систему знаков не передал
мне мой предшественник, так что любое сморкание в платок, помахивание
рукой, равно как и прищелкивание пальцами приходилось фиксировать с
указанием ряда, места и особых примет, и заносить в докладную... И
представляете, - он понизил голос, - ничем иным я не занимался!
Сидел в своем отделе и...
- Представляю, - сказал Николай Степанович. - Анфан пердю, забытый
часовой...
- Именно, - вздохнул Иван Трофимович. - Именно что пердю. Сам-то я
деревенский, поначалу ни одеться прилично, ни вести себя не умел...
Косятся на меня дамочки с кавалерами, что фольгой от шоколадки
шуршу... А тут война.
Стыдиться мне нечего - отломал ее всю, у Ковпака был, с Вершигорой
первые друзья, Колю Кузнецова знал... Но только каждый год вытаскивали
меня на
Большую Землю к открытию сезона. Даже когда МХАТ в Алма-Ате в
эвакуации пребывал... А после Победы снова началось. "Я и за свою
судьбу не поручусь в случае, если отворятся некоторые из бронзовых
дверей, ибо за ними - бездна. В каждой из базальтовых пещер,
расположенных вокруг этого чертога, таятся все бедствия, все бичи, все
недуги, все ужасы, все катастрофы, все тайны, испокон веков омрачающие
жизнь Человека..."
- Боюсь, что старуха Ночь была права, - сказал Николай Степанович.
- Вот и я о том же. Сорок пятый, сорок шестой - все гуляют, театры
переполнены, но мое место всегда за мной. Люди, правда, с детьми
ходят, а я все один.
Только-только женился, своих пока нет. Обратился с докладом.
Придали мне в напарники лилипута Шаробайко Прохора Петровича. У нас
ведь и лилипуты служили, и глухонемые, и слепые - а что ты думал?
Подобрали ему школьную форму, пионерский галстук повязали... Так и
публика, и администрация опять косятся - чего, мол, ваш сынок в буфете
пиво с коньяком мешает? Вот мы в школу напишем, чтобы из пионеров
выгнали к чертовой матери! Намаялся я с ним, с Шаробайкой: то казенные
деньги на букеты тратит, то у соседки телефончик выспрашивает...
Крепко надеялся я на борьбу с космополитизмом и театральными критиками
аналогичного происхождения. Но Метерлинк-то этот, паразит, вовсе не
еврей оказался, а бельгиец - я потом все про него узнал, все тексты
проштудировал.
И вдруг вызывают меня к самому Лаврентию Павловичу. Ну, думаю,
кончилась моя каторга ежегодная, пусть уж лучше сам расстреляет. И
что? Спрашивает меня этот впоследствии английский шпион, много ли во
МХАТе хорошеньких актрис? Нету, говорю, товарищ министр
государственной безопасности, ото всех, говорю, уже с души воротит...
Он меня и отпустил с миром - продолжай, мол, нести вахту.
Тут у меня уже Васька ходить стал, Шаробайку по шапке - и в Артек,
пионером работать.
Годы идут. Вот уже и страна осиротела, вот уже и Лаврентию
Павловичу капут - а я каждую осень детей в охапку - и в Театральный
проезд. Поверишь ли - дети по ночам плачут после спектакля, это надо
же, каких ужасов товарищ Метерлинк нагородил!
Так и ходил до самой пенсии. Уволился, но в резерве числюсь. Ну,
тут мне
Метерлинк маленько помог - прочитал я его "Язык цветов" да "Жизнь
пчел", купил дачу в Малеевке, завел пасеку. Живи и радуйся!
Нет, как подходит во МХАТе театральный сезон - достаю свой
бостоновый костюм, из Германии еще привезенный, а все как новый, и на
"Синюю птицу".
Заколдовали меня, что ли, эти масоны? Хоть я так ни одного не
поймал своими руками... Вот такая моя прошла жизнь, товарищ офицер...
Николай Степанович внезапно понял, что его собственная судьба
после шестьдесят восьмого поразительно схожа с судьбой этого старика -
бессмысленные звонки, безнадежные встречи... И вдруг - сегодняшний
сигнал.
- Ну, спасибо, ямщик, разогнал ты мою неотвязную скуку, - сказал
он отставному майору и сходил еще разок за "русским йогуртом". - Ты,
главное, надежды не теряй. Самое главное - не потерять надежды.
- "Нам осталось всего шестьсот двенадцать секунд... - сказал
старик. - Уже плещут паруса на корабле Зари - это знак, что вас там
ждут... Опоздаете - тогда уже не родитесь... Скорей, скорей на
корабль!".
- А вот это правильно замечено, товарищ майор, - откликнулся
Николай Степанович. -Хоть и не ждут нас там, но идти надо.
Гусар выбрался из-под стола и затрусил вдоль по Арбату.
Красный идол на белом камне. (Провиденс, штат Род-Айленд. 1930,
май.)
Хранителем ключа от здешнего рума был школьный учитель Натаниэль
Хиггинс, средних лет человек, чем-то неуловимо напоминающий Есенина,
но Есенина, выросшего в сытой спокойной провинциальной Америке,
дожившего до годов зрелости и благополучно миновавшего все соблазны.
Он носил круглые очки в золотой оправе и приглаживал не слишком
послушные светлые волосы.
Я сказал ему об этом сходстве, и уже через пять минут мы
погрузились с головой в обсуждение изящной словесности. Давно у меня
не было такого прекрасного собеседника:
- Знаете, Ник,- доверительно наклонившись, говорил он,- когда мисс
Дункан привезла этого парня, сразу было видно, что он не заживется на
этом свете.
Будто на лбу его светящимися буквами написано было: "мертвец". В
нашем веке таким не житье. Уж на что был крепок Джек Лондон: Помяните
мое слово: сейчас наши писатели держатся за подол старушки Европы.
Возьмите
Хемингуэя, возьмите Фолкнера. Это же европейские писатели, просто
родились они здесь. Но это последние могикане. Растет что-то новое,
простое, сильное и хищное. Я не берусь сказать, нравится оно мне или
нет - скорее нет, чем да,- но не считаться с этим нельзя. Лет через
пятьдесят, вот увидите, они выжрут все кругом здесь и накинутся на
Старый Свет - и очень быстро и легко уничтожат вскормившую их
культуру. И тогда ваша Москва не будет принципиально отличаться от
Москвы, штат Айова. Разве что размером и климатом. Как здесь, так и
там будут только гамбургеры, кока-кола и дешевое чтиво. Я уже молчу
про кинематограф. Это воистину лучи смерти. С их помощью Великая
Американская
Посредственность двинется на завоевание мира. И завоюет его, чему
я должен бы, как патриот, радоваться, а вот почему-то не радуюсь:
- Ну, не так уж все мрачно,- сказал я. - Русская культура.
например, прошла и через онемечивание, и через офранцуживание - и все
обратила себе на пользу.
В русском брюхе долото сгнило, так у нас говорят. Даже большевики,
думаю, не смогут все затоптать - а это, поверьте, саранча пострашнее
библейской.
- Вообще-то я социалист, Ник,- сказал учитель.
- Когда мне было четырнадцать лет, - сказал я, - я тоже был
социалистом и, начитавшись Маркса, однажды сел на коня и поехал
пропагандировать среди рабочих. В Сибирь меня не сослали, ограничились
увещеванием. А потом дурь прошла, и я с удовольствием сменил Карла
Маркса на Карла Мая.
- Ну, настоящие индейцы далеки от образа Виннету,- сказал Нат.-
Нет, вы не правы, Ник, капиталистов обязательно следует приструнить и
умерить. Они довели страну до сумы. Посмотрите, как скудно мы живем.
Моего недельного учительского жалования хватает на три дня, и если бы
я не подрабатывал хранителем ключа, то просто не знаю, как бы кормил
семью. У многих уже вынуждены работать жены. Куда мы идем?
