лейбусах, вагонах метро и электричках... Трижды сдвигал ударение в своей
громкой фамилии Тихон Пугалов: с начала в конец соответственно с ростом
популярности. Некоторые слависты считали, что это три разных стихотвор-
ца. Первый - детский писатель, пишущий прежде всего для незаконнорожден-
ных, правда, и взрослые зачитывались его комиксами. Второй - автор сти-
хотворных романов ужасов про дам в мехах, меха зловещим образом прирас-
тают к дамским телам и дамы превращаются в соответствующих зверей, напа-
дая на тех, кто им эти меха приобрел; в то же время на них охотятся те,
кто хочет одеть в меха прочих дам. Все эти романы успешно продолжают ли-
нию оВитязя в тигровой шкуреп, рассчитывая на усложнившийся современный
менталитет. Наконец, третий вошел в историю словесности, выпустив том
надписей на подтяжках, растягивая которые можно добывать что-то новое. У
Дормидонта Ухьева хватило смелости только на смертном одре признаться,
что он сочинил достопамятное двустишие:
Дар языка обрел сперматозоид
и заявил, что жить на свете стоит.
Оно звучало чуть ли не ежечасно по всем программам радио и телевиде-
ния, призывая гражданок к постмодернистскому зачатию детей в пробирках,
причем анонимно. Родственники Ухьева, стоявшие у его смертного одра, тут
же все сообразили и вызвали реанимационную команду, которая, как ни
странно, приехала и вернула поэта к жизни и творчеству. Повинуясь нажиму
родных, он отсудил у фирмы зачатий свое авторство на текст популярной
рекламы, что обеспечило на много лет вперед и его и его наследников, а
также многих детей из пробирок очень охотно называли Дормидонтами, если
они не оказывались девочками. Можно еще долго перечислять, кого еще
включил Померещенский в свою хрестоматию, но вот Сатрапезова не удосто-
ил, и Мопсова не включил, так как к Мопсову от Померещенского ушла его
вторая жена, после чего Мопсов стал писать лучше, отчего и возникло
предположение, что не сам он расписался, а его новая жена вдохнула в не-
го часть унесенного с собой гения. Померещенский в тот период действи-
тельно несколько недель молчал, будто обкраденный, но потом записал с
новой силой, воспевая очень замечательно различные антикварные предметы,
которых он лишился вместе с женой, эти песни ярко показывали, что гений
его не угас вместе с нанесенным ему материальным ущербом. А Мопсова с
тех пор он называет не иначе как антикварным поэтом. Не вошла в хресто-
матию и поэтесса Зубмарина Антропосупова, она была в разное время заму-
жем за семью разными писателями, а потому могла рассчитывать на место в
истории отечественной словесности и без собственных сочинений. Какой-то
период она одновременно металась между тремя тружениками литературного
цеха. Ее покорял скромный, но зажиточный Всуев, бывший жокей, а затем
кинодраматург, он был так нежен, что в день своего семидесятилетия отп-
раздновал свое пятидесятилетие. За ней ухаживал Антиох Кумеко, который
писал за многих корифеев, увлеченных руководящей жизнью, оставаясь в те-
ни, но не без достатка. Он живал на правительственных дачах, ездил на
черных автомобилях, коих водителями были либо раздобревшие отставные ре-
зиденты времен Рапалло, либо испитые, поджарые агенты ЦРУ и Интелледженс
Сервис, которые так прижились у нас, что не захотели по истечению срока
своей службы возвращаться в свои палестины. По ней же, по Зубмарине
вздыхал бард и лирический нытик Лунатиков, над которым надсадно кричали
самые разные птицы, сострадая его безответным страстям, для всех этих
птиц лирик находил рифмы, еще более редкостные, чем сами птицы: пеликан
- по рукам, кулик - и нет улик, птеродактиль - председатель и т. д. По
поводу последнего примера самый наблюдательный из критиков - Стрептоку-
ков - ехидничал: птеродактиль не птица, а если он и кружил над головой
Лунатикова, то лишь в качестве доказательства, что стихи последнего име-
ют чисто палеонтологическое значение. Короче, никого из мужей Антропосу-
повой Померещенский не канонизировал, полагая, что каждого из них она
достаточно прославила. Не канонизировал он и Льва Толстого, что поначалу
казалось бы слишком смелым шагом, но когда убеждаешься, что хрестоматия
архисовременная, то становится ясным, Толстой здесь не при чем. Но тут
же знатоки вас высмеют, ведь Толстых очень много, есть и архисовременные
среди них, например Фрол Толстой, который по паспорту Лев. Он издал нес-
колько книг, которые никто не мог понять, но все хвалили, поскольку их
автор Толстой. Автор тогда сам разъяснил свои сочинения: сперва русская
словесность медленно отступает под натиском французской, в ней все
больше равенства: крестьян и пейзанов, стихов и прозы, высокого и низко-
го стилей; все больше братства: от братьев Люмьеров с их движущимися фи-
гурами до застывших фигур Белого братства, этих памятниках скорому концу
белого света. Затем русская словесность дает решающую битву французской.
Мертвые души теснят отверженных. Человеческая комедия наталкивается на
горе от ума. Капитанская дочка отбивается от пятнадцатилетнего капитана.
Русские, сохраняя свою боеспособность, отдают Москву французам, но те,
не найдя там читателей, бегут назад на свои Елисейские поля, преследуе-
мые русской поэзией и прозой. Вся эта эпопея нагло названа Фролом Толс-
тым - оВойна и мирп. Однако Фрол все равно остался Фролом. Однажды он
проник на один из писательских съездов, чтобы представиться иностранным
гостям. Услышав иностранную речь, он надвинулся на группу предполагаемых
французов, стукнул себя кулаком в грудь и назвался: Толстой. Толстой,
Толстой, повторил один из французов по-русски, - Толстой, Толстой, это,
кажется, тот великий писатель, который изменил жене и в результате ушел
из дома и бросился под поезд, на котором ехал за границу Тургенев...
Фрол Толстой обиделся и не стал продолжать разговор. А Померещенский,
прослышав об этом инциденте, списал Толстого со счетов, поскольку тот не
дал отпора иноземцу! Можно подумать, что Толстой бросился под поезд из
зависти к Тургеневу, который часто ездил за границу. А Толстой просто
терпеть не мог Тургенева за его одемократические ляжкип, почему Тургенев
и
был готов Толстому одать в рожуп. Но Толстой был большой писатель, и
Тургеневу более ничего не оставалось, как скрыться за границу от патрио-
тического гнева Толстого. Все это следовало объяснить бестолковому ино-
земцу, завершив толстовским же высказыванием, что о...есть пропасть лю-
дей на свете, кроме Льва Толстого, а - вы смотрите на одного Львап. Но
ничего этого наш Лев Толстой, то есть - Фрол, не сделал, почему и не во-
шел в дальнейшую историю. Не пустил в историю Померещенский и орденонос-
ца Завовулина, который был передовым партийным поэтом, талант которого
расцвел с введением многопартийности, плюралистически расширив его твор-
ческую палитру. Померещенский быстро разоблачил его, указав, что тот
прославляет даже незарегистрированные партии, а отсюда один шаг до соз-
дания собственной партии, например, читателей-орденоносцев, что только
ослабит позицию книжного рынка в борьбе за полное и безоговорочное ра-
венство всех читателей. Завовулин все же сыграл историческую роль, прав-
да на бытовом уровне, в жизни и деятельности самого Померещенского: бла-
годаря ему последний явил некоторые чудеса. Ветхий Завовулин никак не
мог забыть свое физкультурное прошлое, у него на груди всегда хранилась
фотография, где он в боксерских перчатках несет переходящее красное зна-
мя, хотя фотография была черно-белая. И давно уже стало традицией, если
Завовулин пьет в компании своих однополчан, все кончится побоищем. Одно-
полчанами он называл своих единомышленников, которые пришли к заключе-
нию, что автор оСлова о полку Игоревеп был красноармейцем. Все разговоры
этого общества сводились к спорам, откуда тогда взялась опера Бородина
оКнязь Игорьп, в какой мере она повлияла на оСловоп. Но все завершалось
всеобщим неодобрением коварным половцам, которые нас завлекают своими
плясками. Вот здесь и вскакивал Завовулин, крича, что молодость всему
виной, что новое поколение все испортит, начиная с букваря и кончая
конституцией. Если поблизости оказывался кто-то, кого подслеповатый ор-
деноносец принимал за молодого, то он получал неожиданную возможность
схлопотать в глаз. - Чума половецкая! - шумел Завовулин, замахиваясь, но
чаще всего удавалось перехватить этот замах силами самих же фракционе-
ров, их было не более двух, чего и хватало на каждую руку Завовулина,
которому только и оставалось, что свирепо вопить: - Я - ворошиловский
стрелок, хорошо еще, я сегодня без оружия! И вот нарвался он однажды на
Померещенского, набросился с криком: - Испакостил изящную словесность,
холуй половецкий! Померещенский замер, сжал пудовые кулаки, но и его тут
же любезно подхватили под руки сопровождающие его лица, а так как интер-
националиста Померещенского особенно оскорбило не столько слово охолуйп,
сколько ополовецкийп, он это слово пожевал-пожевал да и тут же выплюнул,
словом, дотянулся плевком до лица оскорбителя своего, который в ответ на
это взвыл, и вот этот перешел в восторженный вопль: - О! О! Вижу! Вижу!
О! Так вот это кто передо мною! Никак Померещенский! Какой же ты поло-
вецкий! Ты - наш! Исцелил еси око мое! Слава и хвала чудесному плюнове-
нию твоему! Как ни в чем не бывало, Померещенский перекрестил Завовулина
левой рукой, так как правую ему еще не отпустили оторопевшие его спутни-
ки, и провозгласил: - Завовулин! Иди с миром, и виждь и внемли! Слух об
этом прошел по всем литературным коридорам, обрастая небывалыми подроб-
ностями. Росло и количество свидетелей, сначала это были братья Улуповы,
которые держали за руки чудотворца, потом оказалось, что его держали че-
ловек сорок, и все известные личности, некоторые уверяли, что Помере-
щенский и не плюнул вовсе, а действительно заехал Завовулину в глаз, от-
чего тот и прозрел, а кто-то из друзей Померещенского заехал орденоносцу
еще и в ухо, после чего тот стал слышать сызнова собственный внутренний
голос, который прошептал: не поднимай руки своей на брата по перу! Была
и такая версия, будто Завовулин ни на кого не бросался, просто ему ука-
зали на вошедшего Померещенского, и Завовулин медленно, словно ощупывая
воздух, двинулся навстречу со словами - вот кому я хотел бы лиру пере-
дать, а Померещенский, заметив приближение невидимой лиры, поплевал на
ладонь, потом добавил пепла от окурков, взяв его из ближайшей пепельни-
цы, сделал из этого брение и аккуратно приложил к правому оку партийного
поэта, сказав: имеющий очи да видит. И как бы перенял из рук застывшего
от восторга Завовулина трепетную лиру. По-иному стал излагаться и эпизод
на площади Маяковского, где при стечении жадных до искусства масс в раз-
гар оттепели Померещенский читал у подножия памятника свои хрестоматий-
ные строки: После смерти нам стоять почти-что рядом: вы на оМп, а я на
оПп...
Поклонники после этих стихов стали толкать автора против его воли на
пьедестал, и затолкали бы, если бы не бесноватый, который буквально по-
вис на брюках поэта, отчего брюки стали съезжать, и поэту пришлось в них
вцепиться обеими руками, вместо того, чтобы карабкаться на пьедестал.
Пришлось поклонникам опустить его и заняться бесноватым, но бесноватый
отринул от себя чужих поклонников, прислонился к пьедесталу и, бешено
жестикулируя, заорал примерно такое: - Дал дуба! И - будет! (при этом он
указал рукой вверх на памятник) - Я - Будда! Я - буду!.. Все остальное
вряд ли кто сейчас припомнит, но длилось это звуковое бедствие очень
долго, а приблизиться никто не мог к бесноватому, какая-то сила отбрасы-
вала всех назад. Начался ропот: где дружинники? Когда надо, их нет. Где
милиция, когда надо, ее нет. Где переодетые в гражданское платье офицеры
