подпольного авангарда, но профессор тут же предупредил мое недоумение.
Гомер, как известно из предания, был слеп. У Подстаканникова, напротив,
слеп читатель. О Гомере спорят, сам ли он написал оИлиадуп и оОдиссеюп.
Подстаканников все свое, так сказать, пишет сам, хотя некоторые другие
столпы утверждают, что он списывает с безвестных опытов несправедливо
забытого поэта Стаканникова. И последнее: Гомера мы знаем по переводам
Жуковского и Вересаева, что только отдаляет нас от оригинала, а Подста-
канников пишет на своем, ему родном и нам близком языке, а это приближа-
ет нас к оригиналу. Отсюда напрашивается вывод, так восхитивший моих ка-
лифорнийских оппонентов: Гомер абсолютно ни в чем не зависит от Подста-
канникова, а Подстаканников ни в чем не повторяет Гомера. Я слушал, за-
таив дыхание. Вообразите себе человека довольно высокого даже тогда,
когда он сидит, тонкого, даже когда на нем модный пиджак с широченными
плечами, долголицего, почти безволосого, при этом то и дело то снимающе-
го, то надевающего меховую шапку на безволосую голову, у которого глаза
были некогда серые, но от чтения стали красные - таков Померещенский. Не
только шапку, но и очки при разговоре он то и дело меняет, вспоминая
разные истории, связанные с приобретением или потерей очередных очков.
По выражению усталых от чтения глаз можно различить, какие на нем очки:
от близорукости или от дальнозоркости. Взгляд при этом старался бить в
собеседника, что называется, без промаха.
- Да, Гомер, Гомер, - задумчиво произнес профессор. - Американцы во
время моей защиты очень просили, чтобы я им еще что-нибудь рассказал о
Гомере, ведь на защиту пришли знатоки не только русской, но и мировой,
так сказать, литературы. Некоторые из них потом вспомнили, что видели в
кино, как какой-то свинопас расстрелял из лука коварных женихов, как
здорово, оказывается это и был Одиссей. Кстати, о литературных заимство-
ваниях и влияниях, хотите, я попрошу Вас угадать, кто написал это?
Я согласился, он подмигнул мне, надел очки, в которых явно хорошо ви-
дел, и зачитал из огромной, переплетенной, видимо, в крокодиловую кожу
тетради:
...Я сижу у речки, у речки,
на том бережечке,
гуси-лебеди плывут,
чем дальше, тем больше они лебеди,
они улетают в далекие страны,
но как ни далек их путь,
редкая птица долетит
до середины течения
блестящей моей мысли...
Я сказал, что мог читать что-то подобное в прежних выпусках оСовре-
менникап, но кому это принадлежит, не припомню, поэтому полагаю, что на-
писано это каким-то не по праву забытым крестьянским поэтом уже после
отмены крепостного права, но еще до отделения Гоголя от России. Поэт по-
жал вставными плечами своего пиджака, достал еще одну тетрадь, обернутую
в сафьяновый переплет, если я правильно понимаю, что такое сафьян. Он
сменил очки на более темные и прочитал:
...Я сижу на берегу самого синего моря
на самой кромке прекрасного Крыма,
я свесил в великое море
мои босые ноги с наколкой -
оМать-Земля, тебя не забудуп,
и глядит на меня сквозь всю Турцию Византия,
но сквозь мглу и туман веков
разглядеть не может...
Я предположил, что написано это скорее всего в Коктебеле, в крайнем
случае в Ялте, но не местным, а приезжим человеком, если не автором, то
постоянным читателем (до седых волос) журнала оЮностьп, происхождения
сочинитель люмпен-пролетарского, и хотя он явно не заканчивал славя-
но-греко-латинскую академию, но для прохождения дальнейшей учебы, воз-
можно, прибыл с каким-нибудь обозом. Сочинитель взглянул на меня почти
сердито, снял пиджак и очки и как-то смущенно, уже без пафоса зачитал из
тонкой клеенчатой (я имею в виду переплет) тетрадки:
...Я сижу между Лос-Анжелесом и Сан-Франциско,
свесив в тихий великий океан
свои утонченные, умом необъятные ноги,
которые меня довели досюда, где
киты бьют хвостами по американской воде,
волоча в своих грустных глазах нашу Камчатку,
они такие тихие в великом и такие великие в тихом,
что не могут объять своим грустным взором,
где кончается Америка и начинаюсь я...
Я сначала подумал, что это перевод какого-нибудь американского
большого друга русской словесности, но переведено это довольно неуклюже
в тех местах, где встречаются скрытые цитаты. Это мог бы быть какой-ни-
будь из наших уже забытых пара-парафразистов, переехавших в последнее
время на другой материк, ища потерянную в домашних условиях романтику.
Видя мое замешательство, великий экспериментатор не стал меня допраши-
вать, а просто взял некое подобие блокнота величиной со спичечный коро-
бок, раскрыл его (блокнот), и почти запел:
...Я сижу одиноко на полной луне,
словно белый заяц на белом снегу,
я стряхнул с моих ног прах земли
в ядовитую лунную пыль,
подо мною коты на земле
назначают кошкам свиданья,
а собаки в моей милой деревне
лают-лают на меня, достать уже не могут -
собаки всех стран, присоединяйтесь!
Чтобы не выглядеть полным недотепой, я решил назвать хоть какое-то
литературное имя, и назвал: поэт Гурьбов, основатель столпизма, нового
стоячего течения; когда один читает в середине толпы, а остальные - тол-
па, столпились вокруг и слушают, причем те, кто сзади читающего, слышат
хуже, но все-таки слышат кое-какие обрывки, они эти обрывки пытаются со-
единить в новые речевые узлы, так возникает эхо позади столписта, это
эхо нарастает и создает фон, а все вместе записывается на пленку и про-
дается как синтез поэзии и хорового искусства.
- Гурьбов? - возмутился читающий. - Гурьбов никогда не додумается
сесть на Луну! И никто из столпистов, они все, так сказать, приземлен-
ные.
- А эхо? - догадался я возразить. - Если не сами столписты, то эхови-
ки могут додуматься. Тем более что луна по-украински оэхоп. Да, эхо, до-
бавил я, поймав недоуменный взгляд.
- Вы хотите сказать, что Украина далека от нас, как луна, - съязвил
Померещенский, - или что она только, так сказать, наше эхо? Осторожнее,
ведь я тоже украинец!
- Упаси Господь! - перепугался я.
- Ну, Господь помилует, - утешил меня украинец. - А теперь последнее.
Ясно, что вы ничего не понимаете в изяществе.
Он достал уже не тетрадь, а свиток, сдул с него пыль (лунную,
мелькнуло у меня), развернул:
...Я сижу беспокойно на остром
луче Сириуса, надо мною
воздвигают египетские пирамиды,
ко мне простирают незримые руки
жрецы, еще не забальзамированные фараоны,
я спускаю к ним, я запускаю к ним над собой
по лучу звезды клинописные указания -
как готовить себя к посещению вечности,
не минуя мгновенной встречи со мной...
Какая-то смутная догадка забрезжила во мне, и я напряг свою память. Я
старался припомнить, где я читал что-то про Сириус:
- Лукавые происки властителей и преобладающих классов сделали то, что
земля обращалась около солнца. Это невыгодно для большинства. Мы сделали
то, что земля будет обращаться отныне около Сириуса!
Я замолчал, а писатель тут же, продолжая мою цитату, завопил: - Прог-
ресс нарушит все основные законы природы!!! Как я тронут: вы слышали о
Константине Леонтьеве, это мой самый любимый Константин после Циолковс-
кого. А я, где бы ни был, я всегда в себе несу цветущую сложность, хотя
в иных странах меня легче понимают и принимают, когда я напускаю на себя
вторичное смешение и упрощение... И обожаю цветущий Крит за то, что там
Леонтьев проучил француза, обидевшего нашу отчизну. Я был бы рад вер-
нуться на Крит нашим консулом, вослед Леонтьеву, откуда тот, несомненно,
привез идею цветущей сложности. Правда, цветение осталось на Крите, а
сложность - в России. Грядущий консул смотал свиток и признался: - Вы
могли бы догадаться, что все стихотворения мои. По восходящей: от перво-
начальной простоты к цветущей сложности. Здесь я вынужден попросить про-
щения у читателя, ибо передал эти замечательные стихи по памяти, а это
лишь бледный пересказ. Мне так и не удалось разыскать, где они были на-
печатаны. А их автор вещал дальше, пряча в стол свиток:
- Когда писали на свитках, знание было тайным, свернутым, темным, по-
тому столь загадочна история древнего Египта, а время было непрерывным и
замкнутым, и Земля вращалась вокруг Сириуса, откуда пошла вся наша циви-
лизация. В Китае, где писали на открытой бумаге, время находилось внизу,
на обратной стороне листа, и будущее уже заключалось в прошлом, исклю-
чая, так сказать, идею прогресса. Небо, являясь отражением исписанного
иероглифами листа, нависает над землей китайским календарем. Читают от
конца к началу, как бы перебираясь из настоящего в историю, поэтому осо-
бенно чтут все традиционное. А в Европе появление книг сделало время
прерывистым, пространство дискретным, возникли и стали разлагаться ато-
мы, история пошла скачками, ведь книгу можно, не то, что свиток, раск-
рыть случайно на любом месте, вот вам, так сказать, и революции! А мы
между Западом и Востоком оказались оригинальны потому, что книги имели,
но не всегда раскрывали. Правда, однажды раскрыли известный вам оКапи-
талп не на том месте.
Я хотел было добавить, что и оДиалектику природып мы открыли не на
том месте, реки собирались поворачивать в чужие стороны. Но я промолчал,
внимая владельцу свитков и книг и вспоминая, как порою и в собственной
судьбе случается открывать не ту книгу и не на том месте. Один мой доб-
рый школьный приятель все время натыкался на книги о беспризорниках, ко-
торые обязательно становились крупными учеными. У него были математичес-
кие способности, но он вырос в мирной семье и постеснялся идти в науку,
пошел в искусство. Позже я его встретил, тот с сожалением сказал, что и
в искусстве - сплошные беспризорники. Из удачно раскрытых книг я не могу
не назвать Хрестоматию по новейшей поэзии, которую составил как раз По-
мерещенский. Она предназначалась для лицеев и гимназий, но где ее нынче
найти? Кто-то из моих почтенных знакомых взял и не вернул, сейчас поч-
тенные люди перебиваются с хлеба на воду продажей своих и чужих книг. А
как точны были описания каждого классика! ...Авраамий Ганнибалов был
буквально за ручку введен мною в поэзию, хотя он и не родственник Пушки-
на, но он врос в наш язык, как каменный идол в почву Таити, никто не
знает его происхождения, но каждый пред ним столбенеет, и каждое его
слово - придорожный камень на путях мировой цивилизации, он первый, хотя
и не последний стал так писать по-русски, что звучало это по-зулусски, а
смысл имело евразийский.
Дымком над еще уцелевшими крышами деревень повисли воздушные вирши
Степана Булионова, так и хочется вдохнуть этот экологически чистый дымо-
чек, этот эликсир от кашля, вызванного газовой атакой городского салон-
ного метамодернизма... Удалая космичность Фаддея Астроломова сливается с
вселенским космизмом, этим наследием всемирной отзывчивости золотого ве-
ка; звезды видят все: ночного лиходея, наощупь отыскивающего свою невин-
ную жертву, и дневного гангстера, ясно видящего свою коварную цель, и
влюбленную пару, еще не совсем осознавшую свои вторичные половые досто-
инства, и просто веселого парня, которому хорошо и с самим собой и с
первым встречным, по недоразумению избегающим хорошего парня, - вот так
нам дано услышать, о чем звезда с звездою говорит... Поэт Дивана Пережи-
валова достигла высшей степени лирической раскованности, она храбро об-
нажила в рифму и без - не только свои внешние, но и внутренние органы,
полости, сосуды и капилляры, бросив в лицо очерствевшему свету звонкие
свои ямбы и тромбы... Эпик Эдик Эпикурицын воспел все наши магистрали,
железнодорожные маршруты, трамвайные и прочие пути и тупики, что и выве-
ло его в лидеры отечественного транспортного искусства: он первый полу-
чил от государства право бесплатно читать свои стихи в трамваях, трол-
