что, больной?
- Никак нет! Успокойтесь, пожалуйста. Я только выполнял свой долг. Я
ухожу.
- Ступайте, ступайте, и забирайте свои чемоданы!
- Никак нет, это - ваши чемоданы. Извините, по долгу службы, а теперь
в свете гласности и последних решений... Словом, это вам для собрания.
За много лет. Ваши телефонные разговоры...
- Телефонные разговоры? - воскликнули мы с Померещенским.
- Телефонные разговоры, - еще раз подтвердил гость. - С точной дати-
ровкой, а где нужно и с идентификацией собеседника. Я считаю, что я вы-
полнил свой долг перед российской культурой. Извините еще раз. Честь
имею кланяться! - Гость попятился, сделал кругом и уже решительно исчез.
- Черт возьми, бывает же такое! Вот вам и секретный агент! - поэт был
явно ошеломлен. Я был не менее ошеломлен, но пришел в себя гораздо ско-
рее, ведь это, собственно, не меня касалось. Поэт же еще не выпускал из
руки пистолет, на что я и поспешил обратить его внимание:
- А если бы вы вдруг в него выстрелили?
- А, - поэт махнул рукой с пистолетом, - ничего страшного, обыкновен-
ный пугач, газовый пистолет, - и тут внезапно грохнул выстрел, меня об-
дало чем-то горячим и я потерял сознание.
* * *
...Меня то поднимало, то опускало из
пучины, пучины, нет, пустыни, пустыни,
нет, паутины, паутины, и предо мной
в сиянии, нет, во мраке, нет, в тумане
сидел на шести ногах шестиногий паук,
нет, шестикрылый поэт Померещенский
и делал на моей груди углем татуировку:
сердечко, пронзенное стрелкой, и слова:
восстань, и виждь, и внемли, и обходи, и жги -
отчего меня снова бросило, запеленало в паутину, заткнуло рот и отк-
лючило сознание и подсознание.
* * *
...Я всплыл медленно со дна
пучины, нет, я поднялся
со дна пирамиды вместе со
своим саркофагом в ее вершину
но она была заткана паутиной
где сидел шестиногий поэт
который ко мне подбирался
шепча: восстань, и виждь
и попробуй еще что-то сделать глаголом -
отчего я снова в страхе провалился сквозь собственное подсознание,
где меня еще преследовали чудовищные два слова: авидья и шуньята.
* * *
Очнувшись, я увидел склоненное надо мной лицо миловидной блондинки, я
еще не мог понять, где я, на полу валялся черный парик, еще что-то чер-
ное, я понял, что это - чадра, потом я увидел бледного поэта и догадал-
ся, что это Померещенский. Я взглянул на правую руку поэта и с удовлет-
ворением отметил, что держит он в ней не оружие, а бокал виски. Он снял
и френч, облачившись в шелковый халат, расписанный драконами, а в углу
мирно бубнил телевизор: похороны за счет правительства, а теперь минута
рекламы - только для состоятельных клиентов - бронежилеты для служебного
пользования и бронешорты, если вы отправляетесь на отдых...
- Лежи, лежи, - засуетился надо мной поэт, - уж и не знаю, как про-
сить прощения. Никак не ожидал, что так получится, это все - взаимо-
действие прибора с объектом... Я и сам наглотался, хорошо еще обычный
слезоточивый газ, а не нервно-паралитический.
- Хорошо, - пролепетал и я.
- На вот, выпей, - он подал мне бокал.
Я поднялся с дивана и сел. Глоток виски был мне весьма кстати.
- А что вы ощущали в отключке? Если бы вы не ожили, я бы, честное
слово, сам застрелился. И все-таки мне как художнику не терпится услы-
шать, что вы пережили, ведь вас не было с нами целую вечность!
Я уже привык, что ко мне обращались то на ты, то на вы. Возможно, это
имело какие-то стилистические нюансы. Мне самому между тем стало инте-
ресно, смогу ли я по свежему своему же следу воссоздать, что промелькну-
ло в моем отключенном мозгу.
Я лечу, распластав руки, в собственное отражение в зеркале, зеркало
лежит внизу, в глубине, словно в жерле вулкана, которое расширяется, я
не могу достигнуть дна-зеркала, оно растет, и растет мое в нем отраже-
ние, зеркало раздвигается до размеров пруда, по краям которого темные
следы прибрежных деревьев, они вращаются, пропадают, стягиваясь к бере-
гам, пруд растет до пределов озера, я уже не могу связать свое отражение
воедино, руки еще стремятся схватиться за убегающий берег, озеро раздви-
гается до размеров моря, волны размывают мой ускользающий контур, и хо-
лод заполняет мою нарастающую пустоту, подобно ветру, дующему из глубины
зеркала, ставшего уже океаном... Я пытался найти свое лицо, но океанское
зеркало разбилось на осколки, и они тоже стали удаляться, улетать, я
только не понятно каким органом сознавал, что в каждом осколке улетает
нечто, связанное со мной. Из глубины всплывало навстречу мне чужое не-
объятное лицо, оно называло Слово, имя, сплеталась паутина слов, по ним
можно было спускаться еще глубже, по медленному вихрю развивающейся спи-
рали, спуск, скольжение и паденье сдерживались ткущейся сетью слов, пока
ячейки сети не смыкаются настолько, что образуют прозрачную твердь:
взгляд еще может проникать сквозь нее, но твердь начинает отталкивать
взгляд, отталкивать Слово, отталкивать речь, и речь стремится проникнуть
внутрь, пробиться сквозь твердь, прогрызть ее, но твердь не дается, и
речь съедает свои слова, слово за словом... Потом... Все возвращается
вспять, но гораздо быстрее, чем развивалось вначале, океан, море, озеро,
пруд, над прудом мелькание бабочек, их крылья наносили тепло на мое ли-
цо, потом от их щекотания вздрогнули мои ноздри, дыхание вернулось ко
мне и я очнулся... но мне еще долго казалось, что я лечу где-то высоко,
распластав руки.
- Потрясающе! Я всегда говорил: фантастика есть жизнь! И смерть то-
же... И опять бабочки! Взмах крыльев бабочки в дебрях Амазонки вызывает
ураган в другом краю света! Мой любимый хаос! Лечу, распластав руки! А
когда-то вместо них были крылья, - поэт распластал руки, и вдруг схва-
тился за голову: - Где Шагал?
Он вскочил, оглядел в который раз свои портреты, выбежал в другие
комнаты, вернулся, лег на пол и заглянул под диван, поднялся и строго
обратился ко мне:
- Где Шагал?
- Какой Шагал?
- Мой Шагал, подаренный мне в Париже, подлинный, там кто-то зеленый
летел над крышами... Он снова схватился за голову и запричитал: - Я сов-
сем забыл, совсем забыл, я же недавно покупал холодильник, когда его пе-
ревозили на грузовике, я холодильник накрыл полотном Шагала... Наверно
ветром сдуло.
В окно с улицы влетела пяденица настоящая большая, светло-зеленый
свет трепетал в электрическом свете, привлеченный этим светом из неглу-
бины городского вечера. Лампа в прихожей тоже была окаймлена стеклянным
листом Мебиуса, похожим на математический знак бесконечности. Нельзя же
засиживаться до бесконечности в гостях, и бабочка-геометрида, мелькая
перед зеркалом, хочет напомнить мне об истекающем времени.
- Боюсь, что я уже превысил положенное мне время, да и вы, по-моему,
устали, я пойду...
- Я устал? Да я никогда не устаю, тем более, я ведь сегодня вынужден
был отдыхать, а не работать. И не воспринимайте бабочку, как знак, она
же не прозерпина, никуда не манит, просто дает свою меру нашему не-
большому пространству, успокаивая своим таким мягким цветом. А мы с вами
еще не до конца прочли политический гороскоп! - он был готов снова ув-
лечь меня в библиотеку.
- Но вы же сами любите незавершенность. И что там осталось - Водолей,
я думаю, либерал, льет воду на мельницу Рыбы, Рыба ищет, где глубже, оп-
портунист и конформист.
- Ну, воду вы совсем не понимаете! Вода таит в себе хаос, но хаос бо-
лее всего чреват неожиданностями, то есть способствует изобретениям.
Эйнштейн - Рыба. Глубочайшие поэты выходят из воды, Э. Т. А. Гофман -
водолей, а Гельдерлин - рыба. И как водолей в политике льет воду на
мельницу рыбы? Куда там! Водолей Ельцин утопил рыбу Горбачева!
- Будем считать, что мои ошибки - результат взаимодействия прибора с
объектом, вернее субъекта с объектом, - осмелел я, увидев, что терпели-
вый хозяин никуда не торопится в своем уютном халате. Да и я почувство-
вал, что еще не способен уверенно передвигаться, то ли от выстрела, то
ли от виски.
- Забавный вы субъект! Забавный субъект. И ваш рассказ о состоянии
затмения памяти очень поучителен... Любой внутренний хаос гораздо более
упорядочен, чем наш хаос, внешний. И чем шире это внешнее по цепочке -
личность, семья, политическая партия, многопартийное государство - тем
сильнее хаос... И здесь нужен принцип, сводящий в космос хаос личных
свобод, не ограниченных культурным зеркалом. Мы свободны, когда отвыкаем
в себя вглядываться. А сколько мы понаставили кривых зеркал! Если вгля-
деться в оставленные нам культурные вехи, то и среди них не просто отде-
лить путеводные от лукавых... И еще надо ухитряться не проваливаться в
зазеркалье... А сейчас процветает искусство, построенное на эстетике ха-
оса, на соединении нелепого с еще более нелепым, и это дает поистине
блестящие результаты...
- Блеск упаковок на свалке после выеденного традиционного содержимо-
го?
- Нет, вы всмотритесь пристальнее в причудливое искусство видеоклипа,
все это наиболее соответствует мировосприятию, отрекшемуся от Слова, в
вашем обмороке это все ясно показано. Так кино сочиняет хаос истории,
угодный творцам исторической справедливости, это очевидно, к сожалению,
и мои предки приложили к этому руку, не я один... Я кивал в знак согла-
сия: - На себя вы, я думаю, наговариваете, ваши роли исключительно бла-
городны, а Стеньке Разину было не до искусства кино...
- Э, мне тут не до шуток, ведь мой папа, который мне фамилию дал, был
помощником режиссера у самого Эйзенштейна, вместе с ним Зимний штурмо-
вал, этот штурм для нас придумал, а дворец при этом попортили изрядно.
Помощник режиссера, сокращенно - помреж, отсюда фамилия - Помрежченский,
затем произошла редукция с ассимиляцией, и в паспортном столе записали -
Померещенский!
- Не может быть!
- В нашем паспортном столе все может быть. Хотя есть и еще одна вер-
сия. Предки имели поместья как дворяне, отсюда возможна фамилия - Поме-
щенский. Потом произошла революция и мой предок вставил из революции
первый слог внутрь своей фамилии.
- Почему же слог ре, а не, скажем, - во?
- Предок был музыкант и очень любил ноту ре, особенно ре-мажор. К то-
му же , смею вас заверить, Р - резко, решительно, ревностно относится к
труду, Р - демократично, с него началась речь, ибо Р может произнести
даже собака: РРР!
Я стал возражать Померещенскому: - А мне сдается, что Р - редко, роб-
ко, дрожит над рублем, Р - реакционно, репрессивно и преждевременно, из
чрева Р журчит вечно речь рабов: РРР!
- Ишь как он заговорил! Р - это распределение кривизны мира по ранжи-
ру геометрии Римана! Р - ребро времени, из которого происходит безраз-
мерная вечность! Р режет вам правду-матку в глаза!
- Уж если Р такое острое, как топор, секира, резец, то еще острее -
Ф! Ф - это обоюдоострое Р!
- Ф? Фи! Ф - это двуликий Янус, фокусник, франт и фантом! Кофта, фа-
та, туфта, нафталиновый фатализм, офонаревший от фраз фанатиков! Фигня и
фата-моргана! Физкультура во фраке!
- Фантастика, футурология, футуризм!
- А вот фантастику, поэзию и науку не надо трогать! - поэт неожиданно
обиделся. Я пошел на попятную:
- Я и не трогаю. Я разделяю вашу любовь к ученым, фантастам и поэтам!
- Поэтам?! - поэт, казалось, еще больше обиделся.
- Поэтам, - к вам в частности. В особенности, - поправил я положение.
- Где вы вообще видели поэтов? У нас, в прогнившем Датском коро-
левстве! Одни эпигоны - пушкинята, фофанята и блокнята! Сброд! А фанта-
зии никакой, ни у поэтов, ни у фантастов.
На шум вышла белокурая Сальха и, сложив на груди руки, голубыми гла-
зами с укоризной уставилась в какую-то точку, находящуюся между головой
поэта и моей. Я встал и был уже готов откланяться, но поэт положил мне
