высоким положением, богатством и славным титулом, но ведь я
тогда была молода и очень глупа! Да, я солгала в первый и в
последний,-- заметь, Мишика,-- в последний раз! Я убежала от
него через неделю. Убежала в ужасе. И вот... Впрочем, довольно,
мой Медведь. Ведь если я тебе все это рассказала -- ты меня
будешь любить не меньше? Она засветила прожекторы и рявкнула
гудком. -- До завтра, Мишика! -- донесся до меня ее звонкий
голос.
Глава IX. ПАВЛИН
Я приехал к Марии в назначенное время. Жила она на другой
окраине города, где было мало шума и много деревьев.
Старенькая, седая, благообразная привратница в старинных
серебряных очках сообщила мне, что мадам Дюран помещается на
третьем дворе, в собственном павильоне-особняке, где, кроме нее
и прислуги, нет других жильцов. Этот третий двор, очень
обширный, был похож на сад или на небольшой сквер. Вдоль
высокого квадрата кирпичной огорожи росли мощные каштаны, а
между ними кусты сирени, жасмина и жимолости; двор усыпан
гравием; посредине его круглая высокая цветочная клумба, и в
центре фонтан -- женская нагая фигура, позеленевшая от времени.
Сквозь поредевшие листья деревьев можно было заметить огромное,
в два этажа, стеклянное окно, такое, какие бывают в мастерских
художников и фотографов.
Я позвонил и тотчас же услышал легкие, быстрые, веселые
шаги, сбегавшие сверху.
Мария сама отворила дверь. На ней была домашняя одежда:
свободное шелковое цветное кимоно с широкими рукавами,
обнажавшими по локоть ее прелестные руки. Улыбающееся лицо
сияло счастьем и здоровьем. Она взяла меня за руку.
-- Идем, идем, Мишика. Я тебе покажу мою келью. Мы
поднялись наверх по отлогой винтовой дубовой лестнице и вошли в
ателье, просторное и высокое, как танцевальный зал, все
наполненное чистым воздухом и спокойным светом, лившимся
сверху, с потолка, и из стеклянного, большого, во всю стену,
окна.
Обстановка был" совсем проста, но необычна -- вся из
ясеня: ясеневый паркет, ясеневые панно на стенах, ясеневый
громадный, вроде как бы чертежный стол у окна, ясеневые стулья.
Я даже услышал с удовольствием давно знакомый мне, милый,
свежий, чуть-чуть яблочный запах полированного ясеневого
дерева. И именно благодаря ясеневым фанерам освещение комнаты
ласкало и веселило взор, имело изящный, слегка желтоватый
колорит, похожий на цвет свежесбитого сливочного масла или на
липовый мед, вылитый из сотов.
Направо у входа, у стены, стояла низкая и широкая
оттоманка, покрытая отличным старинным ковром царственных
густых и глубоких красок: темно-зеленой и темно-рыжей.
Никаких украшений. Только на столе помещался черный
бархатный экран, а перед ним, на его строгом фоне, стоял
фарфоровый кувшинчик с одной-единственной хризантемой: чудесная
манера японцев любоваться цветами, не рассеивая внимания и не
утомляя зрения.
Не сетуй, мой старый дружище, что я так утонул в
подробностях. Ах! там, в этом прекрасном ателье, меня посетили
величайшие радости и -- по моей вине -- отчаянное горе, которое
выбило меня из жизни.
Я повернулся лицом к той стене, которая до сих пор была у
меня за спиною. И я вдруг увидел удивительную вещь. Прямо
напротив меня, совсем закрывая ясеневое панно, стоял
необычайной величины .великолепный павлин, распустивший свой
блистательный хвост. Сначала мне показалось, что я вижу
редкостное, по размерам и красоте, чучело, потом я подумал, что
это картина, прекрасно написанная масляными красками, и, только
подойдя поближе, я убедился, что передо мною -- изумительная
вышивка на светло-оранжевом штофе зелеными и синими шелками
всевозможных тонов, нежнейших оттенков и поразительных,
незаметных переходов из цвета в цвет.
Я искренне восторгался: "Какое волшебство! Это уже не
рукоделие, а настоящее художественное творчество! Кто сделал
такую прелесть?"
Она ответила с кокетливой застенчивостью и с легким
реверансом:
-- Ваша скромная и покорная служанка, о мой добрый
господин.
И потом она спросила:
-- Тебе в самом деле нравится этот экран, Мишика?
-- Бесконечно. У нас в России были очень искусные
вышивальщицы золотом и шелком, но ничего подобного я не мог
даже вообразить!
-- Так он правда нравится тебе? Я рада и горда, он твой.
Возьми его.
Я поцеловал одну за другой ее милые руки и решительно
отказался:
-- О моя Мария, этот подарок чересчур королевский! Место
твоему павлину на выставке гобеленов или в королевском дворце,
а не в моем временном бараке или в номере гостиницы.
Я рассказал ей о том, что на мусульманском Востоке,
существовал, а может быть, и теперь еще кое-где существует,
древний величественный обычай: если гость похвалил какой-нибудь
предмет в доме -- посуду, утварь, ковер или оружие, то ему
тотчас же эту вещь преподносили в подарок. Она захлопала в
ладоши.
-- Вот видишь, Мишика! Ты должен взять павлина!
Но я продолжал:
-- Однако о таком щедром обычае вскоре узнали европейцы,
которых великое назначение -- нести цвет культуры и цивилизации
диким народам. И вот они начали злоупотреблять священным
обычаем гостеприимства. Они в домах магометан стали умышленно
хвалить то то, то это, пока не потеряли умеренности и не
принялись расхваливать хозяину огулом, все самые лучшие, самые
древние драгоценности, собранные еще прапрадедами. Мусульмане
морщились, кряхтели, беднели с каждым днем, но, верные
преданиям, нарушить старый неписаный закон, "адат", не
решались. Тогда, сжалившись над ними, пришел им на помощь один
знаменитый, мудрый мулла.
-- В Коране написано,-- сказал Хаджи,-- что все в мире
имеет свою грань и свой конец, за исключением воли Аллаха.
Поэтому и гостеприимству есть предел. В твоем собственном доме
даже кровный враг считается выше хозяина. Он больше, чем
родственник, он друг, и особа его священна для тебя. Но как
только он переехал за черту твоих владений -- закон
гостеприимства исчезает. Враг снова становится врагом, и от
твоего разумения зависит, как ты должен поступить с ним. А
разве не враг тебе жадный и бесцеремонный человек, который, под
защитой твоего великодушия и уважения к старинному закону,
безнаказанно обирает твой дом да еще вдобавок искренно считает
тебя ослом?
Верные сыны пророка приняли к самому сердцу это поучение.
Послушный закону хозяин по-прежнему терпеливо подносит
назойливому гостю все, что ему понравилось в доме. Он
почтительно провожает его до порога и желает ему доброй дороги,
но спустя малое время он седлает коня и скачет вслед
обжорливому гостю, и, настигнув его в чужих владениях, хоть бы
даже на соседнем поле, он отнимает у хапуги все свои вещи, не
забыв, конечно, вывернуть его карманы и отнять у него все, что
имеет какую-нибудь цену. Вот видишь, Мария, до чего доводит
ложно понятая щедрость.
Она засмеялась:
-- Благодарю за веселую притчу.
Но потом ее влажные темные глаза стали серьезны. Как
тогда, в первый день нашего знакомства, у меня в "Отель дю
Порт" четыре месяца назад, она положила мне руки на плечи. Ее
губы были так близко к моему лицу, что я обонял ее дыхание,
которое было так сладостно, точно она только что жевала
лепестки дикого шиповника. Она сказала:
-- В Испании есть похожий обычай. Там, когда впервые
приходит гость, хозяин говорит ему:
-- Вот мой скромный дом. Начиная с этого благословенного
часа, прошу вас, считайте его вашим собственным домом и
распоряжайтесь им, как вам будет угодно. И она страстно
воскликнула:
-- Милый мой, любимый Мишика, мой славный бурый медведь! Я
от всей души, от всего преданного сердца повторяю эти слова
испанского гостеприимства. Этот дом твой, и все, что в нем, --
твое: и павлин твой, и я твоя, и все мое время -- твое, и все
мои заботы -- о тебе.
Медленно опуская ресницы, она прибавила тихо:
-- Мишика, мне стыдно и радостно признаться тебе... Знаешь
ли, теперь мне все чаще кажется, будто бы я всю жцань искала
только тебя, только тебя одного и наконец нашла. Ах, это все
болтовня о каком-то далеком, где-то вдали мерцающем идеале. Ну,
какой же ты идеал, мой дорогой Медведь? Ты неуклюжий, ты
тяжелый, ходишь вперевалку, волосы у тебя рыжие. Когда я тебя
увидела в первый раз на заводе, я подумала: "Вот чудесный
большой зверь для приручения". И я сама не помню, как и когда
это случилось, что добрый зверь стал моим господином. Я тебя
серьезно прошу, Мишика, поживи у меня, сколько тебе понравится.
Я не стесню твоей свободы, и когда ты захочешь, мы опять можем
вернуться в нашу морскую каютку.
-- Мария! а где же твое гордое, брезгливое одиночество?
Твоя абсолютная свобода? Отвращение к тесной жизни бок о бок?
Она улыбнулась кротко, но не ответила.
-- Поцелуй меня скорее, Мишика, и пойдем завтракать. Я
слышу, идет моя Ингрид.
Действительно, открылась боковая дверь, и в ней показалась
какая-то женщина и издали поклонилась.
У Марии была уютная светлая маленькая столовая,
незатейливая, но очень вкусная кухня и хорошее вино.
Прислуживала нам молчаливо эта самая Ингрид -- чрезвычайно
странное и загадочное существо, по-видимому, откуда-то с
севера, из Норвегии, Швеции или Финляндии, судя по имени;
светловолосая, с необычайно нежной кожей. Лицо и фигура у нее
были как бы двойные. Когда она глядела на Марию, голубые глаза
становились необыкновенно добрыми и прекрасными: это был
умиленный взор ангела, любующегося на свое верховное божество.
Но когда эти глаза останавливались на мне, то мне казалось, что
на меня смотрит в упор ядовитая змея или взбешенная, яростная,
молодая ведьма. Или мне это только мерещилось? Но такое
впечатление осталось у меня на очень долгое время -- вернее,
навсегда. Достаточно сказать, что каждый раз впоследствии,
когда я чувствовал ее присутствие за моей спиною, я невольно и
быстро оборачивался к ней лицом, подобно тому как каждый
человек инстинктивно обернется, если по его пятам крадется
коварная дрянная собака, которая хватает за ноги молчком,
исподтишка.
Пользуясь минутой, когда Ингрид вышла из столовой, я
спросил Марию: .
-- Где ты достала эту странную женщину? -- И тут же
осекся: -- Прости, Мария, я опять спрашиваю...
Она на секунду закрыла глаза и печально, как мне
почудилось, покачала головой. Может быть, она слегка
вздохнула?..
-- Нет, Мишика. Это прошло. Теперь спрашивай меня о чем
хочешь, я отвечу откровенно. Я верю твоей деликатности. Я тебе
сейчас скажу, откуда Ингрид, а ты сам рассуди, удобно ли мне
открывать чужую тайну? -- Тогда не надо, Мария... не надо...
-- Все равно. Я вытащила ее из публичного дома в
Аргентине.
Я не знал, что сказать. Замолчал. А вошедшая Ингрид, точно
зная, что разговор шел о ней, пронзила меня отравленным
взглядом василиска...
А все-таки наш завтрак кончился весело. Ингрид разлила
шампанское. Мария вдруг спросила меня:
-- Ты очень любишь это вино?
Я ответил, что не особенно. Выпью с удовольствием
бокал-два, когда жажда, но уважения к этому вину у меня нет.
-- Послушай же, Мишика, я должна тебе сделать маленькое
признание. Мне до сих пор бывает стыдно, когда я вспоминаю о
том, как я фамильярно напросилась на знакомство с тобою в
ресторане этой доброй толстухи испанки (и она в самом деле
покраснела; вообще она краснела не редко). Но я, пожалуй, здесь
