приносимых старыми английскими . девами в тюрьмы и публичные
дома; взятка богу, свеча, поставленная перед иконой неумолимым
ростовщиком, страховка трусливого богача против будущего
народного гнева, а в лучшем случае,-- это всего лишь детская
клистирная трубка во время пожара..."
Я еще хотел рассказать ей об одной жестокой сцене,
происшедшей между Львом Толстым и Тургеневым и чуть не доведшей
их до дуэли. Во всяком случае, после нее великие писатели
остались надолго врагами. Во время завтрака у Толстых Тургенев
с неподдельным восхищением говорил живописно о том, как
английская гувернантка приучает его побочную дочку, Полину, к
делам благотворительности.
-- Каждое воскресенье,--умиленно говорил Тургенев,-- они
обе идут на самые жалкие окраины города, в хижины нищих, в
подвалы бедных тружеников, на чердаки горьких неудачников... И
там обе они смиренно и самоотверженно занимаются целый день
починкой и штопкой их убогого белья. О, как это трогательно,
прекрасно и просто. Не правда ли?
Тогда Толстой вскочил из-за стола, стукнул кулаком и
воскликнул:
-- Какое лицемерие! Какое ханжество! Какое издевательство
над нуждой!
Тургенев ответил жестким словом и выбежал из дома. Дуэль
едва-едва удалось предотвратить.
Но это не все. В душе моей кипели ревность и обида. Я
готовился упрекнуть Марию ее всегдашним влечением к
простолюдинам, к плебсу, к морским и уличным бродягам, к
первобытной силе, к грубому здоровью, к чему всегда тянет
пресыщенных женщин, как тянуло, например, гордых римских
матрон...
Но Мария не приходила... Друг мой! Она так и не
вернулась... Не вернулась никогда. Послушай меня -- никогда!
У меня хватило мужского самообладания: я одолел в себе
страшное желание постучаться к ней в комнату. Я решил поехать к
себе на завод. Завтра вечером, думал я, она заедет за мною.
Тогда мы объяснимся. Может быть, я был неправ перед нею? Я могу
извиниться. Женщинам надо прощать их маленькие причуды. А не
приехать она не может. Это сверх ее сил. Любовь ее ко мне --
это даже не любовь, а обожание.
С такими мыслями я проходил в переднюю мимо царственного,
великолепнейшего павлина, переливавшегося всеми прелестными
оттенками густо-зеленых и нежно-синих красок. Вдруг меня
качнуло мгновенное головокружение, и я остановился перед
экраном, чувствуя, по сердцебиению и по холоду щек и губ, что
бледнею. В памяти моей вдруг пронеслись недавние слова Марии:
-- У павлина нет ничего, кроме его волшебной красоты. Это
существо надменное, мнительное, глупое и трусливое да вдобавок
с пронзительным и противным голосом.
-- Черт возьми! Не обо мне ли это сказано? Хорошо еще, что
красотою я не блещу.
И очень поспешно сбежал я с винтовой дубовой лестницы. Но
на другой день моя влюбленная Мария не заехала и не дала ничего
знать о себе и на третий день.
На четвертый день я, совсем унылый, робкий, покаянный,
решился пойти на Валлон д'0риоль. Сам себе я казался похожим на
мокрого, напроказившего пуделя или на недощипанного петуха.
Мне отворила дверь эта проклятая змея Ингрид, эта бешеная
колдунья. Я вошел в ателье и спросил:
-- Дома ли мадам Дюран?
-- Мадам Дюран уехала три дня назад. Но она приказала мне
быть в вашем распоряжении.
Я спросил ехидно и сердито:
-- Она мне подарила вас?
-- Совершенно верно. Подарила до вашего или до ее
распоряжения. Итак, господин, я готова вам служить.
Я ответил:
-- Я нуждаюсь в вас, сударыня, менее, чем в ком бы то ни
было на свете. Скажите мне ее адрес.
-- Если бы я и знала его -- все равно я бы не сказала вам.
И какие дерзкие, какие ослепительно гневные глаза выпятила
на меня эта белокурая дьяволица, эта маленькая, никогда не
доступная моему пониманию помесь ангела с чертенком!
-- Вы свободны! -- так я крикнул ей и побежал. На бегу
мелькнул мне боком в глаза блистательный павлин. От злобы и
отчаяния, душивших меня, я невольно, но очень громко хлопнул
дверью, и когда лестница вся загудела, я успел расслышать голос
маленького чудовища:
-- Imbecile!12
Мария по-прежнему не давала о себе знать. Наконец недели
через две я получил от нее письмо.
"Милый Мишика, благодарю тебя за то великое счастье,
которое ты мне дал. Все это время я думала о тебе, о себе и о
нашей любви. Бог знает каких усилий мне стоило, чтобы не
сорваться, не полететь к тебе с первым попавшимся поездом.
Наконец я поняла, что нам нельзя жить ни вместе, ни близко друг
от друга. Что-то есть в нас такое, что постоянно разъединяет
нас и мешает нам жить в полном счастии, а всякие поправки,
всякие новые пробы и испытания повлекли бы новую и все более
сильную вражду. Пишу тебе из маленького городка "Белая лошадь".
Я ошиблась, когда воображала его в таком поэтическом и
величественном виде. Здесь почти две тысячи жителей, английские
отели, проводники, живописные виды, фотографы и даже
лаун-теннис. Завтра я покидаю Европу. Мы больше не встретимся,
и мой дружеский совет -- забудь обо мне совсем и как можно
скорее. Прощай. Целую тебя.
Твой друг Мария".
И постскриптум:
"Я знаю: ты некорыстолюбив и горд, но если тебя постигнут
нужда или несчастие, обратись от моего имени к директору завода
г. Ремильяк. Он охотно придет тебе на помощь.
Вот так-то все кончилось, мой старый дружище... Ничего...
Я покорен велениям судьбы... Колеса времени не повернешь
обратно... Живу по инерции. Но одна, одна мысль не дает мне
покоя: почему я не умел любить Марию так просто доверчиво,
пламенно и послушно, как любил ее матрос Джиованни, этот
прекрасный суперкарго? Да! Из разного мы были теста с этим
итальянцем.
Или в самом деле меня сглазил проклятый павлин?
1929
Примечания
1 Печатается по Куприн А. Повести и рассказы. Мн., "Маст.
лiт.", 1974 472 стр.
2 но очень добропорядочна (искаж. польск, ale bardzo
poczclwa).
3 Спроси у отца (неаполит. диалект)
4 Прочь! (от франц. soiter)
5 О, мой вор, мой очаровательный вор! (франц.)
6 нечто от "мишики" (франц.).
7 войдите (франц.).
8 Гарсон, счет! (франц.).
9 Вероятно: Voire! (франц.) -- вот как!
10 прозвище (франц.).
11 постоялый двор (ог франц. auberge).
12 Дурак (франц.)
