несчастье: она становится неутолимой в своей щедрости. Ей мало
отдать избраннику свое тело, ей хочется положить к его ногам и
свою душу. Она радостно стремится подарить ему свои дни и ночи,
свой труд и заботы, отдать в его руки свое имущество и свою
волю. Ей сладостно взирать на свое сокровище как на божество,
снизу вверх. Если мужчина умом, душою, характером выше ее, она
старается дотянуться, докарабкаться до него; если ниже, она
незаметно опускается, падает до его уровня. Соединиться
вплотную со своим идолом, слиться с ним телом, кровью,
дыханием, мыслью и духом -- вот ее постоянная жажда!
И невольно она начинает думать его мыслями, говорить его
словами, перенимать его вкусы и привычки,-- болеть его
болезнями, любоваться его недостатками. О! Сладчайшее рабство!
Такую-то любовь и принесла мне моя Мария. Ты, конечно,
скажешь, что этот божественный дар был безумие, бессмыслица,
дикое недоразумение, роковая ошибка? Тысячу раз говорил и до
сих пор говорю я себе то же самое. Но кто же от начала
мироздания сумел проникнуть в тайны любви и разобраться в ее
неисповедимых путях? Кто взял бы на себя смелость, устраивая
любовные связи, соединять достойных и великодушных с
великодушными, красивых с красивыми, сильных с сильными, а
осевшую гущу выбрасывать в помойную яму?
Впрочем, это все философия. Бросим! Допьем наше вино, и я
расскажу тебе о себе самом. Сделаю это без всякой пощады, со
злобным удовольствием.
Я -- как бы тебе сказать?..-- я... "заелся". Так у нас
говорят ярославские мужики про своего же брата мужика, который
случайно разбогател, а следовательно, загордился, заважничал и
захамил: "Чего моя левая нога хочет!" Вот про него-то и
говорят: "Ишь, заелся, сладкомордый!" Видишь, друг, я не щажу
себя.
С первых дней нашего знакомства я очень скоро и с
восхищением убедился, что Мария гораздо выше меня -- и
интеллектом, и любовью к жизни, и любовью к любви. От нее
исходила живыми лучами здоровья теплая, веселая доброта. Каждое
ее движение было уверенно, грациозно и гармонично. Она была
красива своей собственной оригинальной красотой, неповторимой и
единственной. Разве я не видел постоянно, как пристально на нее
глядели мужчины, и какими долгими, испытующими, ревнивыми
взглядами ее провожали женщины, и как они помногу раз
оборачивались на нее.
Я уже говорил тебе, что в первые розовые дни нашей любви я
чувствовал себя перед нею и некрасивым и неуклюжим... Она для
меня была богиня или царица, полюбившая простого смертного. Ее
свобода еще более подчеркивала мою русскую стеснительность...
Но как бездонно глубока область интимных любовных
восторгов. Ни для кого не проницаемая, альковная жизнь
связывает двоих людей -- мужчину и женщину -- ночной
эгоистической тайной; делает их как бы соучастниками
сокровенного сладостного греха, в котором никому нельзя
признаться, о котором, даже между собою, стыдно говорить днем и
громко.
Эта сила любовной страсти побеждает все неловкости,
сглаживает все неровности, сближает крайности, обезличивает
индивидуальности, уравнивает все разницы: пола, крови,
происхождения, породы, возраста и образования и даже
социального положения -- так. несказанно велика ее страшная,
блаженная и блажная мощь!
Но в этой стихии всегда властвует не тот, который любит
больше, а тот, который любит меньше: странный и злой парадокс!
* * *
Не знаю сам, когда и как это случилось, но вскоре я
почувствовал, что проклятая сила привычки уничтожила мое
преклонение перед Марией и обесцветила мое обожание. Пафос и
жест вообще недолговечны. Молодой и пламенный жрец сам не
замечает, каким образом и когда обратился он в холодного
скептического хитреца.
Я не разлюбил Марию. Она оставалась для меня незаменимой,
обольстительной, прекрасной любовницей. Сознание того, что я
обладаю ею и могу обладать, когда хочу, наполняло мою душу
самолюбивой, павлиньей гордостью. Но стал я в любви ленив,
небрежен и часто равнодушен. Меня уже не радовали, не трогали,
не умиляли, не занимали эти нежные словечки, эти ласковые,
забавные имена, эти милые, глупые шалости, все эти маленькие
невинные цветочки насыщенной любви. Я потерял и смысл и вкус в
них, они мне стали непонятны и скучны. Я позволял себя любить
-- и только. Я был избалованным и самоуверенным владыкой.
Но так же, как Марии не пришло бы никогда в голову мерить
и взвешивать свою щедрую, широкую, безграничную любовь, так и я
совсем не замечал перемены в моих отношениях к ней. Мне
казалось, что все у нас идет по-прежнему, просто и ровно, как и
в первые дни. Да. Постепенность и привычка -- жестокие
обманщицы: они работают тайком.
Но это еще не все. Та прежняя Мария, которой я еще недавно
так любовался, Мария-друг, Мария-собеседник, Мария-спутник --
"киль-хардаш", веселый, живой ее ум, прекрасный характер,
светлая любовь к жизни, милость ко всему живущему -- все это
потеряло в моем сознании и пленительность и ценность. Скажу
даже, что многое в Марии мне начинало не нравиться.
Было у нее, например, одно маленькое удовольствие: кормить
лошадей. Для этого она всегда носила в сумочке сахар. Как
увидит на улице серого, слоноподобного, огромного першерона,
сейчас подойдет к нему и безбоязненно протянет ему на Плоско
вытянутой маленькой розовой ладони кусок сахара. И добрый серый
великан бережно нащупывает мягкими
дрожащими губами белый кусок, возьмет, захрустит и
отвешивает головой низкие поклоны. Тогда Мария, не глядя на
меня, протягивала мне руку, и я должен был старательно вытереть
ее носовым платком.
Эта забава всегда была для меня очень приятной. Но вот
однажды, когда Мария, по обыкновению, подошла к лошади с
сахаром, я ни с того ни с сего заартачился. Видишь ли, забава
эта вдруг показалась мне слишком детской и, пожалуй, даже
неприличной. "На нас смотрят!" И я сказал:
-- Мария, я бы на твоем месте так не рисковал. У лошадей
часто бывает сап. Легко можно заразиться.
Она быстро удивленно взглянула на меня и бросила сахар.
-- Хорошо, Мишика, ты прав. Я не буду больше.
И с тех пор она никогда не подходила к своим серым
любимцам.
Потом вышел еще случай. Надо сказать тебе, что она никогда
не подавала профессиональным нищим, но всяких уличных певцов,
музыкантов, фокусников, чревовещателей, акробатов и других
бродячих артистов одаривала не по заслугам милостиво.
И вот однажды мы увидели на каком-то окраинном бульваре
полуголого атлета в рваных остатках грязного трико. Он стоял на
разостланном дырявом ковре, широко расставив ноги, растопыря
опущенные руки, склонив воловью шею, и тупо глядел в землю.
Железные гири, тяжелая наковальня, огромные дикие камни и
кузнечный молот валялись около него. Собралась небольшая толпа
ротозеев и безмолвно разглядывала силача и его тяжести.
Щупленький, вороватого вида человечек в морском берете с
красным помпоном, стоя посредине, выхваливал атлета: "Чемпион
мира, король железа, мировые рекорды, почетные ленты и золотые
пояса; личное одобрение принца Уэльского, орден льва и
солнца!.."
Потом он останавливался на минуту, обходил круг зрителей с
тарелкой, в которую скупо брякали медные и никелевые су, и
опять принимался зазывать почтенную и великодушную публику.
-- Подойдем поближе,-- сказала Мария. Я поморщился:
-- Дитя мое, что ты находишь здесь интересного?
Здоровенный детина, которому лень работать, ломается перед
бездельниками. И какая тупая морда у этого ярмарочного силача:
наверное, прирожденный взломщик и убийца.
О, черт бы меня побрал! Откуда вдруг явилось во мне это
благоразумие, эта брезгливость, эти гражданские чувства?
Никогда раньше я в себе их не находил. Мария сказала:
-- Пожалуй, ты прав, Мишика. Мне просто его жаль. Пойдем
отсюда.
Но, прежде чем уйти, она быстро скомкала синюю кредитную
бумажку и кинула ее в середину круга на ковер. Зазывалыщик
быстро ее подхватил и, отвесив Марии шутовски низкий поклон,
закричал:
-- Благодарю вас, бесконечно благородная дама, столь же
прекрасная, сколь и великодушная. Дамы и господа, следуйте
доброму примеру очаровательной герцогини!..
Вдобавок он еще послал нам обеими руками воздушный летучий
поцелуй.
Я заторопился:
-- Уйдем, уйдем поскорее. На нас смотрят.
Мне показалось, что она вздохнула... Или, может быть,
зевнула?
Ах, милый, я наделал в эту пору глупостей и пошлостей без
конца.
У нее, например, были свои "розовые старички". Так она
называла те семьи, где осталось только двое стариков -- муж и
жена. А остальные перемерли или разбрелись по свету. Так и
доживают старички свой век: оба седенькие, оба в одинаковых
добрых морщинах, оба по-старчески розоватые и крепкие и
трогательно похожие один на другого.
У Марии было две парочки таких "розовых старичков", у
которых и деды и бабки были рыбаками и рыбачьими женами. Жили
они в старом порту, и Мария нередко их навещала, всегда принося
с собою подарки: теплые вязаные вещи, табак, ром от застарелых
морских ревматизмов, кофе, чай и фрукты. Часто она брала меня с
собою, и помню, с каким теплым удовольствием слушал я прежде ее
неторопливую, умную и ласковую беседу со стариками, когда она
сидела по вечерам у огня с какой-нибудь ручной работой на
коленях. У нее был редкий дар доброго внимания, которое так
естественно и мило располагает пожилых людей к любимым дальним
воспоминаниям, о которых память еще свежа, а ненужные мелочи
давно отпали.
Никогда она не уставала внимать этим морским наивным
повестям -- пусть уже не раз повторяемым -- о морской и
рыбачьей жизни, о маленьких скудных радостях, о простой,
безыскусственной любви, о дальних плаваниях, о бурях и
крушениях, о покорном, суровом приятии всегда близкой смерти, о
грубом веселье на суше. От этих рассказов чувствовалась на
губах соль: соль морской пены, соль вечных женских слез и соль
трудового пота.
О, Мария, как ты любила эти бесхитростные рассказы.
Недаром в тебе текла напоенная озоном кровь морских волков,
флибустьеров и адмиралов, а в моих жилах течет медленная кровь
сухопутного интеллигента!
Однажды я отказался сопровождать ее к "розовым старичкам",
оправдываясь спешной работой. В другой раз отказался уже без
всякого повода. Просто сказал, что мне не хочется.
-- Они тебе не нравятся, Мишика, мои "розовые старички"? ,
-- По правде сказать, не очень. Всегда одно и то же.
Скучно. Да и не особенный я любитель моря, и морских рассказов,
и морских стариков.
Ее нижняя губа нервно вздрогнула. Я понял, что Мария
обиделась. Не на мою грубость, не за себя, а за своих "розовых
старичков".
-- До свидания, Мишика,-- сказала она сдержанно. Сказала и
ушла.
Глава XIII. БЕЛАЯ ЛОШАДЬ
Она сказала "до свидания", встала с персидской оттоманки и
ушла быстрыми, легкими шагами.
Я думал, что она вскоре вернется, чтобы объяснить мне
причину этого внезапного и резкого прощания. Я сидел и ждал.
Она медлила, а я молча вспенивал, взвинчивал в своей душе
ненависть. В этом мелком, беспричинном и бессмысленном
озлоблении я уже готовил ей новые, ядовитые обиды. Я собирался
высказать ей грубо мое мнение о ее благотворительных экранах и
вообще о ее кустарной филантропии: "В основе все это ложь,
фальшь и лицемерие. Это нечто вроде копеечных евангелий,
