уже принес вам извинение. Позвольте мне выпить воды.
На моем ночном столике не было стакана. Он взял графин и
стал пить из горлышка с такой жадностью, что я слышал его
глотки и я видел, как дрожала его рука.
Напившись, он вытер рот ладонью и сказал с суровой
торжественностью :
-- Да хранит синьору пресвятая Ностра Дама делля Гварда
марсельская и все святые.
Я не мог удержаться от вопроса:
-- Вы говорите так, как будто "синьора" близка вам.
Он отрицательно замотал указательным пальцем перед носом.
-- Нет, нет, нет, нет. Можно ли быть близким солнцу? Но
кто мне может запретить обожать синьору? Если бы ей предстояло
уколоть свой маленький палец иголкой, то я, чтобы предотвратить
это, отдал бы всю мою кровь... Прощайте же, синьор. Я думаю,
вам не трудно будет передать синьоре, что мы расстались
друзьями.
Еще раз мы протянули друг другу руки. Пожатие его
мозолистой ладони до боли сдавило и склеило мои пальцы.
Я внимательно взглянул на него и поразился тому, как
чудесно изменились его глаза. В них уже не было прежней
неприятной жестокости: они посинели и смягчились; они блестели
теми слезами, которые выступают, не проливаясь. Отвратительно
видеть плачущего мужчину, но когда у сильного и гордого
человека стоят в покрасневших глазах эти теплые слезы, которые
он сам каким-то усилием воли заставит высохнуть, то, право,
лицо его на мгновение становится прекрасным.
-- Баста! -- сказал моряк, бросая мою руку.-- Да хранит
бог синьору: она лучше всех на свете. Я уже никогда больше не
увижу ни ее, ни вас.
-- Почему вы так говорите? Мир не особенно велик. Может
быть, встретимся.
-- Нет,--сказал он с покорным вздохом,--я уверен: раньше,
чем кончится этот год,-- я утону в море. Гитана в Кадиксе
предсказала мне два события, которые произойдут почти рядом.
Одно случилось сегодня. Прощайте, синьор.
Он простился и вышел, не оглянувшись. Мне слышно было, как
он сбегал по каменной лестнице с той быстротой, с какой только
молодые моряки умеют спускаться по трапам.
Я ждал ее. И слышал биение своего сердца. Кто из нас не
волновался перед свиданием, на котором нам обещано много-много?
Но теперь было совсем другое. Я чувствовал, что за дверью
молчаливо стоит моя судьба и вот-вот готова войти ко мне. Я
испытывал ту странную усталость, ту ленивую робкую вялость,
которые, как отдаленное пророчество, говорят нам о близости
великого жизненного перелома. Я думаю, что такое духовное
краткое изнеможение должны переживать монархи перед коронацией
и приговоренные к смерти в ожидании палача.
Издали-издали, снизу, до меня донесся быстрый, легкий,
четкий стук ее каблучков. Я поспешил спуститься и встретился с
ней на площадке. Она обеими руками обняла мою шею. Прикасаясь
губами к моим губам, она жарко шептала:
-- Мишика, мой милый Мишика, я люблю тебя, Миши-ка. Мы
свободны, о мой Мишика, о мой милый Мишика!
Так мы останавливались на каждой площадке. А когда мы
пришли в мою комнату, она нежно взяла меня ладонями за виски,
приблизила мое лицо к своему и, глядя мне глубоко в глаза,
сказала со страстной серьезностью:
-- Я твоя, Мишика... В счастии и в несчастий, в здоровье и
в болезни, в удаче и неудаче. Я твоя до тех пор, пока ты
хочешь, о мой возлюбленный Мишика! Потом вдруг встряхнула
головой и сказала: -- Я велела завтрак принести к тебе, наверх.
Будем одни, не так ли, Мишика?
Глава V. МАРИЯ
В это воскресенье я совсем позабыл о моих заводских
друзьях, которые, по уговору, дожидались меня в старом порту,
против старого ресторана Бассо, знаменитого на весь мир своим
огненным буйабезом. Забыл я также и о самом заводе: не поехал
туда ни в понедельник, ни во вторник, взял по телеграфу отпуск.
Эти дни навсегда, неизгладимо врезались в моей памяти. Я помню
каждое слово, каждую улыбку; теперь это -- моя тайная шкатулка
с сокровищами...
Не знаю, может быть, было бы и некстати, что я заговорил о
суперкарго, но мне это казалось каким-то неизбежным долгом. Я
рассказал ей о нашем искреннем примирении, о его красивом
мужестве, о его благоговении перед ней и о том, как он
благословлял ее имя. Когда я упомянул о его предчувствии
близкой смерти, мне показалось, что она побледнела. Немного
помолчав, она сказала:
-- Надо, чтобы ты знал все. Почти год назад я его любила.
И он любил меня. Нам пришлось надолго расстаться. Он должен был
идти в кругосветное путешествие. Мы не давали друг другу клятв
во взаимной вечной верности. Такие клятвы -- смешной и обидный
вздор. Я сказала только, что буду ждать его возвращения и до
этого срока не полюблю никого. Первое время я, правда, немного
тосковала. Но не умею сказать почему -- время ли постепенно
заглушало мои чувства, или любовь моя к нему была не очень
глубока -- образ его скоро стал как-то стушевываться в моем
воображении, расплываться, исчезать. Наконец, я позабыла его
лицо. Я старалась воскресить в памяти наши счастливые часы и
минуты... и не могла. Я поняла, что не люблю его больше. Он
знал меня. Он верил мне. Он знал, что никакая сила не заставила
бы меня изменить ему в его отсутствие.
Я тебе должна признаться -- хотя это мне немножко и
стыдно,-- что когда я увидела тебя в первый раз, то мгновенно
почувствовала, что ты будешь моей радостью и я буду твоей
радостью. Нет, нет, я себя не воображала какой-то
победительницей, хищницей, соблазнительницей, но я ясно
почувствовала, что очень скоро наши сердца забьются в один
такт, близко-близко друг к другу. Ах! эти первые, быстрые, как
искра в темноте, летучие предчувствия! Они вернее, чем годы
знакомства.
Мне трудно было удерживать себя, и я сделала несколько
маленьких глупостей вчера.
Ты простил меня. Но все-таки я не изменила. В любви, даже
в прошлой, нет места лжи.
Я ему сказала, что люблю тебя. Он сразу покорился судьбе.
Это не я заставила его подняться к тебе. Он сам понял свою
вину. Он принял тебя за обыкновенного нагловатого искателя
приключений, и когда ты поцеловал мою руку -- это показалось
Джиованни вызовом ему и неуважением ко мне...
Легкая, почти неуловимая вуаль печали скользнула по ее
лицу и прошла. Она сказала:
-- Довольно о нем! Не правда ли? Его нет между нами. Я
согласился. Да. Но горька и тяжела мне была эта странная
минута, когда вся Марсель, глубоко погруженная в темноту ночи,
беззвучно спала. Я невольно снова вспомнил моего
предшественника таким, каким я его видел у меня, при прощании,
и невольно подумал о себе. Я себя увидел грузным, с ленивой
перевалкой, серые глаза широко расставлены в стороны, курчавые
соломенные волосы, бычий лоб... И на сколько лет он был моложе
меня!..
А на рассвете, в косых золотых лучах утреннего солнца,
она, после бессонной ночи, вдруг так похорошела, так порозовела
и посвежела, ну вот как будто бы она в это утро каталась на
коньках и пришла домой, вся благоухающая снегом и здоровьем.
Она сидела перед зеркалом, прибирала свои бронзовые волосы
и говорила не со мной, а с моим отражением в зеркале и
улыбалась радостно то себе, то мне.
-- Давать в любви обещания и клятвы... разве это не грех
перед богом, разве это не тяжкое оскорбление любви? Хуже этого,
пожалуй, только ревность. Недаром в Швеции ее называют черной
болезнью. Ты ревнуешь, значит, ты не веришь моей любви и,
значит, хочешь любить меня насильно, против моей воли и против
моего желания. Нет, уже лучше сразу конец. Обида -- плохая
помощница любви.
Или, например: вот прошло некоторое время, и скучны тебе
стали, приелись мои ласки. Вместо праздника любви наступили
утомительные, мутные будни. Скажи мне прямо и просто, как
другу: прощай. Поцелуемся в последний раз и разойдемся. Что за
ужас, когда один не любит, а другой вымаливает любовь, как
назойливый нищий!
Ну, вот и все, Мишика, что я хотела сказать. Пусть это
будет наш брачный контракт, или, если хочешь, наша конституция,
или еще: первая глава в катехизисе любви.
Она подошла ко мне, обняла меня, прильнула губами к моим
губам и стала говорить шепотом, и слова ее были как быстрые
поцелуи:
-- Под этим договором подписываюсь я, Мария: и вот эти
руки, эти глаза, эти губы, и все, что есть у меня в сердце и в
душе, принадлежит тебе, Мишика, пока мы любим друг Друга. И я
ответил также шепотом:
-- Этот договор подписываю и я, твой собственный покорный
Мишика.
Глава VI. "КОЛЬЯ"
-- Знаешь ли что, мой дружок? Этот самовлюбленный
карачаевский барашек мне совсем надоел своей бестолковостью.
Давай-ка перекочуем отсюда? Тут недалеко, за углом, я знаю один
укромный кабачок, где дают превосходный кофе и настоящий
английский ямайский ром. Garson, addition!8 Не стоит
благодарности, Нарцисс Тулузский. Voire!9
* * *
-- Я был дружен с этой женщиной год и четыре месяца.
Заметь, я говорю -- дружен, потому что не могу сказать --
близок: в свою душу она меня не пустила и почти никогда не
пускала. Не смею также сказать, что жил с нею. Она испытывала
брезгливый ужас при одной мысли о том, что два свободных
человека -- мужчина и женщина -- могут жить в течение многих
лет совместно, каждые сутки, с утра до вечера и с вечера до
утра, делясь едою и питьем, ванной и спальней, мыслями, снами,
и вкусами, и отдыхом, развлечениями, деньгами и горестями,
газетами, книгами и письмами, и так далее вплоть до ночных
туфель, зубной щетки и носового платка... Брр!.. И эта тесная
жизнь длится до тех пор, пока оба не потеряют окончательно всю
прелесть и оригинальность своей личности, пока любовь, в
которой ежедневная привычка погасила стремительные восторги, не
станет регулярной необходимостью или чуть-чуть приятным
удовольствием, которое, впрочем, так легко заменимо ложей в
опере или интересным сеансом в синема.
Я передаю не ее слова, а только смысл ее слов. Ее речь
бывала всегда мягка и осторожна. Однажды я спросил ее:
-- А как же быть, если... дети?
Она глубоко, глубоко вздохнула. Потом, помолчав немного,
сказала печальным голосом:
-- Вот именно, этого я и не знаю. Я никогда бы не
осмелилась противиться законам природы. Но богу, должно быть,
неугодно послать мне такое счастье. Я не могу себе представить,
что бы я думала, чувствовала и делала, ставши матерью. Но,
прости меня, мне немножко тяжело говорить об этом...
Да, должен сказать, что я в первое время задавал ей
слишком много ненужных и, пожалуй, бестактных вопросов. Надо
сознаться: мы, русские интеллигенты, всегда злоупотребляем
свободою делать пустые и неуклюжие вопросы как старым друзьям,
так и встречным пассажирам: "Откуда идете? Куда? А что это на
глазу у вас? Никак, ячмень?"
-- Ну да, ячмень, черт бы тебя побрал, но вовсе не ячмень
мне досаждает, а то, что до тебя тридцать таких же идиотов
предлагали мне тот же самый вопрос: "Сколько вам лет? А вашей
жене? Что же вы, батенька, так похудели? А почему это ваш сын
не похож ни на мать, ни на отца?" И без конца: где? куда?
зачем? почему? сколько? Русский мужик, солдат, рабочий был куда
меньше повинен в такой развязности.
Несколько недель понадобилось мне до полного утверждения
мысли, что одинаково противны и дурацкий вопрос, и надоедливое
излияние души. Вот тут-то, дорогой мой, и надо всегда понимать
мудрое правило: не делай ближнему того, что тебе самому было бы
противно.
Мария никогда не показывала неудовольствия или нетерпения.
