струился параллельными линиями голубоватый свет утра.
Ночные сонные образы еще бродили неуловимо в полутемной
комнате: бетонная комната, изразцы, марки, нелепый труд,
отяжеление сердца... Сны ведь долго не покидают нас; их вкус,
их тон иногда слышатся на целый день. Но они таяли, таяли, а
когда я распахнул настежь ставни, то . исчез и их отдаленный
отзвук.
Было семь часов. Можно было бы разбудить Анри, но я
предпочел спуститься вниз. Ресторан был еще заперт, а выход из
отеля был на внутреннем крючке. Я вышел на улицу, прошел налево
и в маленьком кабачке угольщиков выпил кофе с ромом. Потом
вернулся домой и, не раздеваясь, крепко заснул -- без снов.
Точно в десять часов, как и было условлено, ко мне вошел
Анри с кофеем, молоком и круассанами. Обменялись добрым днем. Я
льстил Анри. Я его назвал и моим стариком, н моим добрым
другом. (Ведь мы были давно знакомы.) Я его спросил:
-- Скажите, Анри, кто была эта вчерашняя дама?
Он сделал глупое лицо -- скосил глаза и слегка разинул
рот.
-- Дама, мсье? Какая дама?
У этого бандита был совершенно невинный вид. Я
рассердился:
-- Черт бы вас побрал, мой очень дорогой Анри! Да та самая
дама, которая со мною сидела вчера, рядом, в ресторане, внизу.
-- Увы, я не помню, мсье. Как хотите, не помню.
-- Ну, та самая, которая потребовала шампанское "Мумм".
-- Извините меня, мсье, уверяю вас, что не помню.
-- Ах, черт! Наконец, та самая, которая уплатила весь
счет, хотя я и показывал вам знаками, что вы меня ставите в
самое идиотское положение. Не стройте же дурака, мой старый
Анри, прошу вас.
Но Анри был холоден, непроницаем и равнодушен.
-- Что вы хотите от меня, дорогой господин? У нас в
ресторане бывают ежедневно сотни мужчин и дам. Трудно всех
упомнить... Добрый день, мсье.
-- Нет, нет, постойте. Та самая дама, для которой вы
подавали сюда, вот в эту комнату, ликеры.
-- О, мсье, вы сегодня проснулись в дурном расположении
духа... Простите, что я покидаю вас. Мне еще надо обслужить
двадцать комнат. Добрый день, мсье. И он исчез. Такой злодей!
Кому неизвестен странный каприз времени: когда торопишься,
когда каждый миг дорог, то часы летят, как минуты. Но когда
ждешь или тоскуешь -- минуты растягиваются в часы. Я не знал,
куда девать эти два часа. Зашел побриться, купил цветов --
гвоздики и фиалок,-- купил засахаренных каштанов, и еще много у
меня оставалось досуга, чтобы побродить по набережной. После
вчерашнего дождя и шторма был ясный солнечный день, тихий и
теплый, и вся Марсель казалась заново вымытой. Я с
удовольствием, расширенными ноздрями втягивал в себя крепкие
запахи большого морского порта. Пахло йодом, озоном, рыбой,
водорослями, арбузом, мокрыми свежими досками, смолой и
чуть-чуть резедою. В груди моей вдруг задрожало предчувствие
великого блаженства и тотчас же ушло.
Ровно в двенадцать часов я спустился в ресторан. Моя
знакомая незнакомка была уже там и сидела на том же месте, что
и вчера вечером. На ней было темно-красное пальто и такая же
шляпка, на плечах широкий палантин из какого-то зверька,
порыжее соболя, но такого же блестящего. О, боже мой, как она
была прекрасна в этот день, я не могу, не умею этого
рассказать.
Она была не одна. Против нее сидел молодой моряк. О
профессии его легко можно было догадаться по золотым якорям, по
золотому канту на рукавах и еще по каким-то золотым эмблемам...
Я не знаю, как у других, но у меня всегда, с первой минуты
знакомства с человеком, укрепляется в памяти, кроме его разных
имен и званий, еще какое-то летучее прозвище, моего
собственного мгновенного изобретения. Оно-то и остается всего
прочнее в памяти. Этого молодого моряка я мысленно назвал
"Суперкарго". Откровенно говоря, я не знаю, что это за морской
чин. Знаю только, что гораздо ниже шкипера, но немного выше
матроса. Что-то около боцмана... Так он и запал у меня в память
с этим титулом.
Заметил я также, что он очень красив. Но все это только по
первому быстрому поверхностному взгляду. Несколько минут спустя
я убедился, что он не только очень, но исключительно,
поразительно, необычайно хорош собою. Не скажу -- прекрасен.
Прекрасное -- это изнутри. Иногда вот бывает дурнушка, совсем
не видная и плохо сложенная, с веснушками около носа. Но как
поднимет вдруг ресницы, как покажет на мгновенье золотое и
ласковое сияние глаз, то сразу чувствуешь, что перед этой
прелестью померкнет любая патентованная красавица. Видел я
также лицо одного морского капитана во время тайфуна в
Китайском море. В обычной жизни был он уж очень неказист, такая
распрорусская лупетка, и нос картофелем. Но во время урагана,
когда вокруг рев, грохот, крики, стоны, ужас, близкое дыхание
смерти... когда он держал в своих руках жизнь и волю сотен
человек -- что за прекрасное, что за вдохновенное было у него
лицо!
Но в сторону беллетристику. Скажу просто, что этот
суперкарго был красив совершенной итальянской, вернее даже,
римской красотой. Круглая римская голова, античный * профиль,
великолепного рисунка рот. Его волнистые бронзовые волосы
выгорели и пожелтели на концах. Лицо так сильно загорело, что
стало, как у мулата, кофейным. И большие блестящие голубые
глаза. Ах, знаешь, никогда мне не нравилось, если на смуглом
фоне лица -- светло-голубые глаза; в этой комбинации какая-то
жесткость и внутренняя пустота. Ну, вот, как хочешь, не верю и
не верю я таким лицам...
Я наклонился, целуя, по русскому, довольно-таки нелепому
обычаю, руку у дамы, и тотчас же, не глядя, почувствовал на
своей спине враждебный взгляд моряка.
Она сказала:
-- Познакомьтесь, господа.
Стоя, я уже готовился протянуть руку, но сразу сдержался.
Суперкарго, не вставая, тянул руку как-то боком ко мне, что,
конечно, можно было принять за невежество или небрежность. Я
кивнул головой и сел.
Разговор за столом еле-еле вязался. Говорили о погоде, о
Марсели, о кораблях. Я заказал себе вермут с касиссом. Дама
спросила тот же аперитив. Суперкарго вдруг повернулся ко мне.
-- Вы, кажется, иностранец, мсье, если я не ошибаюсь,--
сказал он и слегка прищурил голубые глаза.
Я ответил сухо:
-- Мне кажется, что мы все здесь в Марсели иностранцы?
-- А не могу ли я спросить, какой нации мсье?
Тон его был нагл. Жестокость взгляда и очень плохое
французское произношение усиливали мою антипатию к нему. Во мне
закипало раздражение, и в то же время я чувствовал себя очень
неловко. Ох, не терплю я таких трио, когда около хорошенькой
женщины двое мужчин оскаливают друг на друга клыки и готовы
зарычать, как ревнивые кобели, простите за грубое сравнение. Но
я еще не терял самообладания. Я ответил, по возможности,
спокойно:
-- Я русский.
Он искусственно засмеялся.
-- А-а, русский...
-- Я из той великой России, где образованные люди знали,
что такое обыкновенная вежливость.
Он сказал с деланной балаганной надменностью:
-- И вы, вероятно, дали бы мне маленький урок этой
вежливости, если бы у вас хватило на это смелости? Вы, русские,
известные храбрецы. Вы это блестяще доказали, бросив во время
войны своих союзников.
Тут я должен, кстати, сказать об одном моем свойстве,
вернее, об одном органическом пороке. По отцу я, видишь ли,
добрый и спокойный русопет, вроде ярославского телка, но по
материнской линии я из татар, в жилах которых текут капли крови
Тамерлана, хромого Таймура, и первый признак этой голубой крови
-- неистовая, бешеная вспыльчивость, от которой в ранней
молодости, пока не обуздал себя, я много и жестоко пострадал. И
вот, глядя теперь в упор на итальянца, я уже чувствовал, как в
голову мне входил давно знакомый розовый газ -- веселый и
страшный.
Я быстро встал. Встал и он момент в момент со мною вместе,
точно два солдата по команде.
У меня уже были готовы, уже дрожали на губах те злые,
несправедливые слова, после которых мужчины стреляют друг в
друга или, схватившись, яростно катаются по полу. Я хотел ему
напомнить об известной всему миру резвости итальянских ног во
всех войнах при отступлении, у меня был также наготове Негус
Абиссинский, его голые дикари, вооруженные дротиками, и
паническое бегство храбрых, нарядных берсальеров.
Я увидел, как его рука быстро скользнула за пазуху, но в
тот момент не придал этому жесту никакого значения. Розовый газ
в моей голове густел и делался красным.
-- Siede (сядь),-- раздался вдруг повелительный женский
голос. Это крикнула моя незнакомка, и суперкарго моментально
опустился на стул. В этой стремительной послушности было,
пожалуй, что-то комическое. Ведь во всяком итальянце живет
немного от Пульчинелле, Но рассмеялся я лишь полчаса спустя.
Я пришел в себя и провел рукой по лбу. Меня немного
качнуло в сторону.
Я сказал, стараясь взять беззаботный тон:
-- Впрочем, мне кажется, что мы совсем напрасно завели при
даме политический и национальный диспут. Ведь это такая скучная
материя...
И прибавил, обращаясь к суперкарго:
-- Но если вам угодно будет продлить наш интересный
разговор, я к вашим услугам. Я остановился здесь же, в отеле,
номер семнадцать. Всегда буду рад вас увидеть.
Суперкарго хотел было что-то ответить, но она одним легким
движением руки заставила его замолчать. Я низко поклонился
даме. Она сказала спокойно:
-- Прошу вас, не уходите из своей комнаты. Через десять
минут я приду к вам.
Поднимаясь по лестнице, я вдруг вспомнил быстрый, коварный
жест итальянца и понял, что он полез за ножом. Мне стало
немножко жутко. "Ведь, пожалуй, мог бы, подлец, распороть мне
живот".
Глава IV. МИШИКА
Признаюсь, не легко у меня было на сердце, когда я ходил
взад и вперед по моей отдельной комнате, похожей на просторную
низкую каюту. Волнение, вызванное внезапной ссорой с
итальянским моряком, еще не улеглось во мне.
Зачем она познакомила нас? Что у нее общего с этим смуглым
и голубоглазым Антиноем? Чем объяснить его дерзкую
придирчивость? Неужели ревность? Как мне теперь держать себя с
моей прекрасной дамой? Вчера она обещала сказать мне
много-много или ничего... Что она скажет?
Я попал в какой-то запутанный ребус. Но -- говорю правду
-- ни одна косая, ни одна враждебная мысль не возникала во мне
по поводу моей странной незнакомки. Я вызывал в памяти ее
прелестное лицо, ее милый голос, ее руки и чувствовал, что верю
ей непоколебимо.
В дверь громко постучали тройным ударом. Я крикнул
"entrez"7 и поднялся навстречу.
В комнату вошел суперкарго. Теперь, когда он был на ногах,
я увидел стройность и крепость его сложения и быстро подумал:
неужели опять ссора? Розовый воинственный газ уже испарился из
моей головы. Новое буйное опьянение гневом мне представлялось
скучным и противным.
Он шел ко мне с открытой протянутой рукой, с ясными и
смелыми глазами.
-- Простите меня,-- сказал он просто.-- Я был виноват,
затеяв этот глупый разговор, и я недостойно держал себя.
Мы пожали друг другу руки. Он продолжал спокойным, но
внутренне дрожавшим голосом:
-- Вся беда в том, что я увидел, как вы поцеловали ее
руку. Я забыл, что у вас на севере это -- самый простой обычай.
У нас же, на юге, целуют руку только очень близкой женщине:
матери, жене, сестре. Я не знал, как объяснить ваш жест:
фамильярностью, дерзостью или... или... еще чем-нибудь. Но я
