называется киль-хардаш, и им очень дорожат, если он имеет все
добрые качества своего звания. Так вот, Мария как раз была
чудеснейшим киль-хардашем.
Она обладала той быстротой, четкостью и понятливостью
взгляда, которые бог посылает как редчайший дар талантливым
художникам и писателям, но гораздо щедрее, чем А1ы думаем,
раздает женщинам, умным и искренно любящим жизнь. Ее наблюдения
были верны, а замечания остры и забавны, но никогда не злы.
Мы любили путешествовать наудачу. Брали карту Прованса:
кто-нибудь из нас, зажмурив Глаза, тыкал пальцем куда попало, и
какой город или городишко оказывался под пальцем, туда мы и
ехали в ближайшую субботу. Прованс неистощим в своих красотах.
Странно: чаще всего в этом гаданье выпадал у нас городок с
весьма забавным названием: Cheval-Blanc -- Белая Лошадь! Но он
был точно заколдован: всегда нам что-нибудь мешало открыть его.
Мария однажды сказала о нем очень мило:
-- Ты знаешь, как я себе рисую этот таинственный город?
Там давно уже нет ни одного живого существа. Плющом повиты
развалины старых римских домов и разбитых колонн. А на площади
высится лошадь из белого мрамора, раз в десять выше
натурального конского роста. Крошечные жесткие колючие
кустарнички, и кричат цикады... и больше ничего нет. Но я
думаю, что ночью, при лунном свете, там должно быть страшно...
Удивительно: этот неведомый городок всегда тревожил мое
воображение каким-то смутным предчувствием. Не суждено ли мне
умереть в нем? Не ждет ли меня радость? Или, может быть,
глубокое горе? Судьба бежит, бежит, и горе тому, кто по лени
или по глупости отстал от ее волшебного бега. Догнать ее
нельзя.
Незабвенные жаркие дни под южным солнцем; сладостные ночи
под черным небом, усеянным густо, до пресыщения, дрожащими
южными звездами. Прохладная тихая полутьма и строгий
мистический запах древних каменных соборов, уютные остеллери и
обержи11, где пища была так легка и проста, незатейливое
местное винцо так скромно пахло розовыми лепестками, а ласковая
улыбка толстой хозяйки так дружески поощрительна, что нам
казалось, будто мы пьем и едим на голой груди матери-земли,
прильнув ртами к ее всеблагим напряженным сосцам.
Старый друг мой, дорогой мой дружок! Никому я обо всем
этом никогда не говорил и, уж конечно, больше не скажу. Прости
же мне мое многоречив...
Есть у меня утешение -- моя исключительно точная память.
Но как сказать: не источник ли этот дар и моих бесплодных
мучений? Когда жаждущему дают морскую воду, он радуется ее
прохладе, но, выпив, терзается жаждой вдвое. У меня в памяти
большая коллекция живых картин. Сюжет всегда один и тот же --
Мария -- но разные декорации. Стоит мне только вытащить из
моего запаса экзотическое название любого провансальского
городишки или станции, связанной с нашей любовью,-- какой
нибудь "Gargneiranne", или "Pont de la Clue", или "Mont des
Oiseaux", или "Pas de Lancieres", или "La Barque",-- вытащу, и
вот передо мной полосатые навесы от солнца, длинное одноэтажное
здание, крашенное в желтую краску, запах роз, лаванды, чеснока
и кривой горной сосны; виноградный трельяж и непременно Мария.
Она видится мне так резко и красочно, точно в камере-обскуре. Я
слежу за ее легкими движениями, поворотами головы, игрой света
и тени на ее лице. Я слышу ее голос, вспоминаю каждое ее слово.
Вот теперь мне вспоминается Борм... Такой небольшой
уездный городишко между Тулоном и Сен-Рафаэлом. Мы в гостинице
(Hostellerie), которой насчитывается около пятисот лет.
Несколько раз она меняла свое название вместе с хозяевами.
Последний владелец, бретонец, назвал ее "La Corrigannе", что на
его языке значит "Морской грот".
Там было чистенько, уютно, прохладно, но ни одного намека
на грубоватую прелесть утекших веков...
Нас проводили наверх, в крытую веранду. Сквозь ее широкие
арки виден был весь город, в котором все дома сверху донизу
тесно и круто лепились по скалам, без малейших промежутков,
совсем как соты: едва намечались какие-то узенькие проходы,
винтовые лестницы, слепые черные дыры. Наверху, как на шпиле,
громоздилось неуклюжее серое здание замка "Chateau fort" --
бывшее страшное разбойничье гнездо.
Внизу жило, дышало, рябилось, сверкало далекое морэ такой
глубокой, густой синевы, которую можно было бы скорее назвать
черной, если бы она не была синей.
Мария стояла с биноклем в середине арки, облокотившись
обоими локтями о подоконник. Вдруг она воскликнула:
-- Мишика, иди скорей. Посмотри на эту лодку. О, как
красиво!
Я подошел, взял у нее бинокль, поглядел и подумал: что же
тут необыкновенного? Сидит на веслах человек в белом костюме с
красным поясом и гонит лодку. Но она говорила:
-- Нет, ты посмотри повнимательнее: весла -- как крылья
стрекозы. Вот она мгновенно расправила их, и как остр, как
прекрасен их рисунок. Еще момент, и они исчезли, точно
растаяли, точно она потушила их, и опять, и опять. И что за
прелестное тело у лодки. А теперь посмотри вдаль, на этого
шоколадного мальчика.
На скале стоял почти черный мальчуган, голый. Левая его,
согнутая в локте, рука опиралась на бедро, в правой он держал
тонкую длинную палку, должно быть, что-то вроде остроги, потому
что иногда, легко и беззаботно перепрыгивая с камня на камень,
мальчик вдруг быстрым движением вонзал свою палку в воду и для
противовеса округло подымал левую руку над головой.
-- О Мишика, как это невыразимо красиво! И как все
слилось: солнце, море, этот прозрачный воздух, этот полудетский
торс, эти стройные ноги, а главное -- что мальчишка вовсе не
догадывается, что на него смотрят. Он сам по себе, и каждое его
движение естественно и потому великолепно... И как мало надо
человеку, чтобы до краев испить красоту!
Странно: в этот момент как будто бы впервые раскрылись мои
внутренние душевные глаза, как будто я впервые понял, как много
простой красоты разлито в мире.
Весь мир на мгновение показался мне пропитанным,
пронизанным какой-то дрожащей, колеблющейся, вибрирующей,
неведомой многим радостью. И мне почувствовалось, что от Марии
ко мне бегут радостные дрожащие лучи. Я нарочно и незаметно для
нее приблизил свою ладонь к ее руке и подержал ее на высоте
вершка. Да, я почувствовал какие-то золотые токи. Они похожи
были на теплоту, но это была совсем не теплота. Когда я
вплотную прикоснулся рукою к руке Марии -- ее кожа оказалась
гораздо прохладнее моей. Она быстро обернулась и поцеловала
меня в губы.
-- Что ты хочешь сказать, Мишика? Тогда я рассказал ей о
золотых лучах, проникающих вселенную.
Она обняла меня и еще раз поцеловала.
-- Мишика,-- сказала она в самые губы мне.-- Это любовь.
В каждом большом счастье есть тот неуловимый момент, когда
оно достигает зенита. За ним следует нисхождение. Точка
зенита!.. Я почувствовал, как моих глаз тихо коснулась темная
вуаль тоски.
Глава XII. ТАНГЕНС
Ах, друг мой, друг мой. Обоим нам приходилось когда-то
изучать тригонометрию. Там, помнишь, есть такая величина --
тангенс, касательная к окружности круга. Меня, видишь ли, ее
загадочное, таинственное поведение приводило всегда в
изумление, почти в мистический страх. В известный момент,
переходя девяностый градус, тангенс, до этой поры возраставший
вверх, вдруг с непостижимой быстротой испытывает то, что
называется разрывом непрерывности, с удивлением застает самого
себя ползущим, а потом летящим вниз,-- полет, недоступный
человеческому воображению. Но еще больше поражало меня то, что
минута, ни секунда, ни одна миллионная часть секунды: ведь
время и пространство можно дробить сколько угодно, и всегда
остаются довольно солидные краски... Где же этот таинственный
момент?
Был у меня один приятель, Колька Цыбульский,
талантливейший математик и музыкант и в то же время не только
отчаянный эфироман, но и поэт сернистого эфира. Он как-то
рассказывал мне об ощущениях, сопровождающих вдыхание этого
наркотика.
-- Сначала,-- говорил он,-- неприятный, даже противный,
сладко приторный запах эфира. Потом страшное чувство недостатка
воздуха, задыхания, смертельного удушья. Но мысль и инстинкт
жизни ничем не усыплены, ничем не парализованы. И вот,-- совсем
не "вдруг", без всяких границ и переходов,-- я живу в блаженной
стране Эфира, где нет ничего, кроме радостной легкости и
вечного восторга.
-- Часто, ложась на диван,-- говорил Цыбульский,-- и
закрывая рот и нос ватной маской, пропитанной эфиром, я
настоятельно приказывал себе: "Сознание не теряется сразу,
заметь же, заметь, непременно заметь момент перехода в
нирвану..." Нет! все попытки были бесполезны. Это... это
непостижимо... Это вроде превращения тангенса!
-- Вот так же, мой друг, я думаю, неуловим и тот момент,
когда любовь собирается либо уходить, либо обратиться в тупую,
холодную, покорную привычку.
И может быть, именно в Борме, в тот самый миг, когда души
наши до краев были налиты счастьем,-- тогда-то и пошла на
убыль, незаметно для меня, моя любовь к Марии. Она сказала
ласково, почти вкрадчиво:
-- Мишика! Здесь так хорошо. Оставим здесь наш шатер еще
на один день?
Я, вспомнил нашу давнюю маленькую ссору, еще там, в "Отель
дго Порт", в нашей корабельной каюте, и вдруг почувствовал себя
утомленным и пресыщенным. Я возразил:
-- А моя служба на заводе? А долг чести? А верность слову?
Она поглядела на меня печально. Белки ее глаз порозовели.
-- Ты прав, Мишика. Я рада, что ты стал благоразумнее
меня. Поедем. Мне стало жалко ее. Я поторопился сказать:
-- Нет. Отчего же? Если ты хочешь, я останусь с
удовольствием...
-- Нет, Мишика. Поедем, поедем.
Я согласился. Дорога до Марсели была длинна и скучна. Мы
много .молчали. Чувство неловкости впервые легло между нами.
Потом оно, конечно, рассеялось, и наши новые встречи казались
по-прежнему легкими и радостными.
* * *
Теперь-то я многое обдумал и многое понял, и я убежден,
что мы, мужчины, очень мало знаем, а чаще и совсем не знаем
любовный строй женской души. У Марии, так смело и красиво
исповедовавшей свободу любви, было до меня несколько
любовников. Я уверен, ей казалось вначале, что каждого из них
она любит, но вскоре она замечала, что это было только искание
настоящей, единственной, всепоглощающей любви, только
самообман, ловушка, поставленная страстным и сильным
темпераментом.
Большинство женщин знает -- не умом, а сердцем -- эти
искания и эти разочарования.
Почему наиболее счастливые браки заключаются во вдовстве
или после развода? Почему Шекспир устами Меркуцио сказал:
"Сильна не первая, а вторая любовь"?
Мария, невзирая на свою женственность, обладала большой
волей и большим самообладанием. В любви не ее выбирали:
выбирала она. И она никогда не тянула из жалости или по
привычке выветрившейся, нудной, надоевшей связи, как невольно
тянут эту канитель многие женщины. Она обрывала роман задолго
до длинного скучного эпилога и делала это с такой ласковой
твердостью и с такой магнетической нежностью, какую я увидел
впервые на -примере покойного суперкарго Джиованни. Ведь
позднее, уступая моей неуемной ревности к прошлому, она мне
многое, многое рассказала.
Еще я тебе скажу: есть неизбежно у женщины, нашедшей
наконец свою истинную, свою инстинктивно мечтанную и желанную
любовь, есть у нее одно великое счастье, и оно же величайшее
