неодушевленной пуговицы. Тогда мои воспоминания были бы еще
глубже, еще мучительнее и еще слаще.
Но в ту пору я глядел на такие сувенирчики презрительным
оком холодного реалиста и серьезного дельца.
Да и надо -- что поделаешь,-- надо признаться, что нежная
и страстная, кроткая и всегда радостная любовь Марии, ее
трогательная ласка, ее здоровое веселье и преданность --
понемногу, день ото дня, все более притупляли то мое выдуманное
самоуничижение перед моей любовницей, которое раньше столь
тяготило и связывало меня. Я уже не искал с жадностью ее ласк,
я с удовольствием позволял ласкать себя. Вечная история с
мужчинами, вообще склонными в любви задаваться.
Это я сам однажды понял и почувствовал в одно яркое
мгновение. Весенним, теплым и ароматным вечером мы с Марией
сидели в густой прекрасной аллее улицы Курс-Пьер-Пюже. Мы
молчали. Голова Марии лежала у меня на плече.
И вот она, обняв меня и прижавшись ко мне, сказала тихо и
медленно, точно раздумывая и проверяя вслух свои мысли:
-- Знаешь что, Мишика. Я чувствую теперь, что до тебя я
никого не любила. Я хотела любить и искала любви, но все, что я
узнала,-- это была не любовь, а ошибка... может быть, невольная
ложь перед самой собой. А теперь мне кажется, что я нашла и
себя, и тебя, и ту вечную любовь, о которой мечтают все
влюбленные, но которая из миллионов людей дается только одной
паре.
Я не ответил. Я молча погладил ее волосы. Но в сердце у
меня зашевелилось нехорошее чувство. Что это? Неужели покушение
на мою свободу? Старая, знакомая, скучная песенка?
О, осел! Глупый, неблагодарный осел! Питайся теперь
бурьяном и чертополохом и обливай колючки едкими слезами.
Колесо времени не остановишь и не повернешь обратно.
Глава VIII. МАДАМ ДЮРАН
Все течет во времени, и ко многому привыкаешь понемногу,
незаметно для самого себя. Я уже чувствовал себя почти мужем
Марии. Когда она бывала у меня в гостинице "Порт", нередко мы
замечали, что наши мысли идут параллельно; часто мы произносили
одновременно одно и то же слово; привычки и вкусы становились
общими.
Низкую и обширную каюту свою с окнами в виде иллюминаторов
я устроил совсем в корабельном стиле: повесил на стену большой
барометр, спасательный круг и пробковый пояс; укрепил на
подоконнике компас, а самый подоконник расчертил радиусами на
тридцать два румба; к потолку подвесил полотняный гамак --
корабельную койку. Марии очень понравилась эта затея. Мне тоже.
Однако ее пристрастие ко всему морскому -- признаюсь --
наводило меня порою на печальные и ревнивые мысли, которые я
всячески старался отгонять.
Я уже давно приучился не задавать ей лишних вопросов,
признав наконец за этим правилом и такт, и мудрость и взаимное
доверие. Да, с презрительной усмешкой стал я думать об одном
русском, довольно-таки распространенном обычае. Он и она,
прежде того дня, когда на них возложат "венцы от камене
честна", зачем-то обменивались дневниками или просто
признаниями в прежних любовных прегрешениях, все равно,
истинных или мнимых. О, каким жгучим средством оказывался этот
письменный и устный материал потом,
через год, чтобы колоть и хлестать им друг друга без
пощады!
Я по-прежнему мало знал о Марии, но сама обыденная жизнь
открывала мне изредка новые черты в ее загадочном существовании
и в ее прекрасной душе -- свободной, чистой, гордой и доброй,
хотя я и до сих пор не понимаю: была ли эта душа пламенной или
холодной?.. Эти проблески я могу сравнить с мгновенным
щелканьем фотографического аппарата.
Какой я был дурак! Я обижался -- и серьезно! -- на Марию
за то, что она никогда не соглашалась уснуть у меня, хотя
"засиживалась" иногда до раннего солнца. "Мне надо отдохнуть,
чтобы работать со свежей головой". Так однажды она мне сказала.
А в другой раз ничего не ответила на мое предложение.
Засмеялась, нежно-нежно меня поцеловала, назвала своим милым
большим медведем и, распахнув дверь, быстро застучала
каблучками по лестнице. Я едва успел ее догнать, чтобы посадить
в автомобиль.
Помню еще одно утро, после долгой, блаженной ночи... Мне
уже пора было ехать на завод, но я сказал легкомысленно :
-- Душа моя, ведь нам очень хорошо вместе. Такая ночь, как
эта, -- эта самая -- никогда не повторится; продолжим ее еще на
двадцать четыре часа, прошу тебя.
-- А твоя служба?
-- Ну, мое присутствие не так уж крайне необходимо.
Наконец, я могу сейчас же телеграфировать, что заболел или
вывихнул ногу...
Она медленно и серьезно покачала головою:
-- Зачем говорить неправду? Лгут только трусы и слабые
лентяи. Тебе, большой Мишика, не идет притворство.
-- Даже в шутку?
-- Даже в шутку.
Это нравоучение меня немного покоробило, и я возразил со
сдержанной резкостью:
-- Странно. Разве я не хозяин своего тела, своего времени,
своих мыслей и желаний? Она согласилась:
-- Конечно, полный хозяин. Но только до тех пор, пока не
связан.
-- Контрактом? -- спросил я с кривой улыбкой.
-- Нет. Просто словом.
По правде говоря, мне некуда было дальше идти в нашем
разговоре. Но я сознавал, что она права, и потому разозлился и
сказал окончательную глупость:
-- А разве я не хозяин и своему слову? Хочу -- держу его.
Хочу -- нарушу...
Она не отозвалась. Опустила руки на колена, низко склонила
голову. Так в молчании протекли секунды...
С острой горечью, с нежной виноватой жалостью к ней, с
отвращением к своей выходке говорил я себе мысленно в эту
тяжелую минуту:
-- Будь же настоящим мужчиной, стань на колени, обними ее
ноги, покрой поцелуями ее волшебные теплые руки, проси
прощения! Все пройдет сразу, вся неловкость положения
улетучится в один миг.
Но черт бы побрал эту глупую гордость, это тупое обидчивое
упрямство, которое так часто мешает даже смелым людям сознаться
вслух в своей вине или ошибке. Таким ложным стыдом, фальшивым
самолюбием страдают нередко крепкие, умные, сильные личности,
но чаще всего дети и русские интеллигенты, особенно же русские
политики.
Были моменты, когда мои нервы и мускулы уже собирались,
сжимались, чтобы бросить меня к ее ногам, и -- вдруг -- унылая
мысль: "Нет, теперь уже поздно!... Нужное мгновение
пропущено... Жест после долгой паузы выйдет ненатуральным...
станет еще стыднее и неловче..."
Но Мария, моя прекрасная, добрая Мария быстро поняла и мои
колебания, и мои колючие мысли. Она встала, положила руки на
мои плечи и близко заглянула мне в глаза своими ласковыми,
чистыми глазами.
-- Дорогой Мишика, не будем дуться друг на друга. Прости
меня. Я была бестактна, когда вздумала читать тебе мораль. Это,
конечно, не дело женщины. Поцелуй меня, Ми-шика, поцелуй
скорее, и забудем все. Делай что хочешь с моим временем и со
мною. Я твоя и сегодня, и завтра, и всегда. Мы помирились
сладко и искренно. Но у меня уже не хватило решимости ни
продлить нашу ночь на двадцать четыре часа, ни послать на завод
телеграмму. Мария довезла меня до вокзала, и мы там расстались
добрыми друзьями и счастливыми любовниками.
* * *
Когда вытащишь большую и глубокую занозу, то еще долго
саднит пораненное место. Всю неделю не давали мне покоя
неприятные, кислые мысли, далеко не лестные для меня самого. Уж
очень я грубо развернул перед европейской, умной и прелестной
женщиной изнанку русской широкой души: наше небрежение к долгу
и слову, нашу всегдашнюю склонность "ловчиться", чтобы избежать
прямой и ответственной обязанности, наше отлынивание от дела, а
главное нашу скверную привычку носиться со своим я и совать его
всюду без толка в основания, дерзко отметая опыты культуры,
завоевание науки, навыки цивилизации. Не оттуда ли наш
нигилизм, анархизм, индивидуализм, эгоцентризм и наш худосочный
припадочный атеизм и чудовищно изуродованное сверхчеловечество,
вылившееся в лиги любви, в огарчество, в экспроприации? И не
эти ли черные стороны русской души создали удобренную почву для
такого пышного расцвета русской самозванщины, от Емельки до
Хлестакова?.. Пьяный чиновничишка, коллежский регистратор,
когда его выталкивали за неплатеж из кабачка, непременно
грозился: "Погодите! Я еще вот покажу себя! Вы еще не знаете, с
кем имеете дело!"...
Теперь ты видишь, друг мой, как в эти дни я корчился,
вспоминая свои идиотские слова о честном слове, почти о
присяге: "Захочу -- держу, захочу -- брошу псу под хвост..."
В субботу, по окончании работы, Мария заехала за мною на
завод, как нередко делала и раньше. У нее был собственный,
небольшой, но быстроходный изящный "пежо", которым, надо
сказать, она владела в совершенстве.
В воротах нам встретился директор. Он почтительно
поклонился Марии, низко сняв шляпу. Она дружески кивнула ему
головой, послала воздушный поцелуй и сразу взяла третью
скорость.
Я любил сидеть в автомобиле не рядом с нею, а сзади, на
пассажирском месте. Мне нравились ее ловкие, уверенные
движения. Несясь по свободной дороге и точно ловя незаметный
ритм машины, она плавно покачивала стройной спиною. Когда мы
попадали в тесный затор, она нетерпеливо выпрямлялась и, высоко
подняв голову, разыскивала глазами тот свободный коридор, в
который можно было ринуться, и когда находила -- весело
кидалась в него, склонив голову, как бычок. И мне радостно
бывало смотреть, как солнце играло золотыми спиралями в
рыжеватых вьющихся волосах ее красивого затылка.
В этот день мы немного покатались на лодке, пообедали у
меня в гостинице. Ушла она рано, часов около двух. Когда,
прощаясь, я посадил ее в автомобиль, она перегнулась через
дверцу и сказала:
-- Послушай, Мишика! Мне давно хочется, чтобы ты
когда-нибудь у меня позавтракал или пообедал. Не приедешь ли ты
ко мне завтра, около половины первого или в час?
Я обрадовался.
-- Конечно! С большим удовольствием. Но ведь а не знаю ни
твоего адреса, ни...
Она докончила за меня:
-- Ни фамилии, хочешь ты сказать?
-- Да.
-- Так запомни: мой адрес -- четыре тысячи пятьсот три,
Vallon de l'Oriol. Спроси госпожу Дюран.
Я переспросил с удивлением, недоверчиво:
-- Госпожу Дюран? (Ведь всем известно, что Дюран самая
простая и самая распространенная фамилия во Франции. Достаточно
заглянуть в любой справочник или указатель.) Неужели у
прекрасной, изысканной Марии такое ничего не говорящее имя?
И тут при жидком свете уличного фонаря я заметил, как
густо и жарко покраснело лицо Марии. Она сказала шепотом:
-- Нет, Мишика, нет. Я не хочу тебя обманывать. Я вовсе не
Дюран. Это мое нот de guerre10. Тебе это не нравится?
-- О дорогая, я обожаю тебя!
-- Все равно, рано или поздно я должна была это тебе
сказать. Мое родовое имя очень старое и окружено почетом. Мой
отец и дед были адмиралами. Имя моего прадеда, великого
адмирала, значится во всех исторических учебниках. Я знаю, тебе
не покажется ни смешным, ни странным то, что я дорожу честью
моих предков. Но я живу и буду жить только так, как мне самой
хочется, и я знаю, что мой образ жизни мог бы скомпрометировать
моих родственников, и потому я взяла первое попавшееся имя. И
еще я тебе скажу... Я не виновата в том, что откололась от
семьи. Меня почти девочкой связали с человеком, которого я не
любила и который меня не любил, любил мое тело и молодость. Он
был гораздо старше меня. Надо сказать правду: я пленилась его
