увидел марку "Мумм Кордон Руж", то немного испугался: если эта
женщина так широко распоряжается, то во сколько же десятков
франков она мне сегодня обойдется? Хватит ли? Говорю тебе,-- в
этот день я был дурак, а главное -- так и остался дураком во
все последующие дни. Я попробовал было сделать моему другу Анри
строгие глаза, но напрасно: это уже был не мой Анри, а ее слуга
и раб.
Да она почти и не пила. Ей дали маленькую серебряную
ложку. Она взболтала вино, и когда оно выпенилось, только
чуть-чуть пригубила. Ела она с удовольствием и очень красиво. А
я сидел и думал: кто же она, эта женщина? Актриса?
Международная шпионка? Очень дорогая кокотка? Развратная
искательница приключений? Или, может быть... она работает на
процентах в этом кабачке? Не аргентинка ли она?
Анри принес закрытый счет, но подал его не мне, а ей. И
опять не помогли мои гневные глаза. А она, небрежно взглянув на
счет, только кивнула слегка головой. Тогда я рассердился, да и
какой бы мужчина не рассердился бы на моем месте? Рассердился и
обнаглел, и спросил грубо:
-- А кофе мы будем пить у меня наверху? Не так ли? Анри,
принесите нам наверх кофе и ликеры.
Ах, аллах Акбар! Если бы мне еще раз в жизни услышать
веселый стук ее каблучков, когда она быстро всходила на мой
седьмой этаж! Если бы еще раз поглядеть, как она сама заботливо
ухаживала за патентованным кофейным самокином, как ласково она
мне разрешила: "Курите, если хотите!" И не я, а она удлинила
наш поцелуй. И она же первая отвела деликатно мои руки...
-- Потом,-- сказала она.
Глава II. ДУРНЫЕ МЫСЛИ
-- Я прошу вас сесть,-- сказала она,-- и выслушать меня
спокойно. Я хочу, чтобы вы поняли меня.
Она опустилась на диван, так близко ко мне, что наши плечи
часто соприкасались, и я чувствовал порою лучистую теплоту и
упругость ее тела. Сначала я думал: "Ну, к чему эти объяснения,
после внезапного и фамильярного знакомства? Ведь она не
девочка, ведь ей лет тридцать, тридцать пять,-- и, конечно, не
девушка. Она, несомненно, знает, что ходят женщины к холостым
мужчинам вовсе не для того, чтобы посмотреть редкие японские
гравюры или, прихлебывая ликеры, развлечься дружеским
разговором о спорте и последних премьерах. А особенно ночью",
Не сделал ли я с самого начала грубейшую ошибку против
старой тактики любви? Ведь давно-давно сказано, что самые
сладкие поцелуи вовсе не те, которые выпрашиваются или
позволяются, а те, которые отымаются насильно; что каждая
женщина, даже вполне нравственная, вовсе не прочь от того,
чтобы ее стыдливость была преодолена пылким нетерпением, и,
наконец, что параграф первый любовной войны гласит: потерянный
удобный момент может очень долго, а то и никогда не
повториться. И так далее... Вспомнился еще мне мимоходом
немного рискованный анекдот из жизни веселой, прелестной
графини де Вальвер, рассказанный ею самою, уже в ее преклонных
годах.
На ее карету напали в Сенарском лесу разбойники.
Предводитель банды, кстати, молодой, очень красивый и вежливый
человек, не удовольствовался тем, что отобрал у графини все ее
деньги и драгоценности, которые она отдала без сопротивления,
но, -- о, ужас! -- очарованный ее цветущей красотой и невзирая
на ее мольбы и крики, злодей отнял у нее то сокровище, которым
женщина дорожит более всего на свете.
-- Представьте, дамы и господа,-- говорила де Вальвер,--
вы можете мне не верить, но был один момент, когда я, вся в
слезах, не могла не воскликнуть: "Oh, mon voleur, oh, mon
charmant voleur"5.
Да, мой милый, такие анекдоты и дешевые афоризмы очень в
ходу между нами, мужчинами, и не оттого ли мы так часто выходим
из любовных битв мокрыми петухами и меланхолическими ослами? Уж
лучше верить мудрому Соломону, который из своего обширнейшего
любовного опыта вывел одно размышление: никто не постигнет пути
мужчины к сердцу женщины. И надо тебе сказать правду: после
нескольких слов моей странной незнакомки я почувствовал себя со
стыдом весьма маленьким, весьма обыденным и весьма пошленьким
человечком.
-- Я не скрою,-- говорила она ласково,-- я видела вас
раньше, и даже не один раз. Видела сначала на вашем цементном
заводе. Я туда заехала за директором, но не выходила из
автомобиля.
Меня очень приятно поразило, как вы разговаривали с
патроном: руки в карманах рабочей блузы, короткие уверенные
жесты, холодная вежливость, ни малейшего вида услужливости.
Такую независимость у подчиненного можно увидеть только у
англичанина да, пожалуй, у американцев. У французов -- реже. Я
подумала было сначала, что вы англичанин, но потом решила: нет,
не похоже.
Когда мы с директором ехали в Марсель, то он в разговоре
как-то сказал, что у него на заводе много русских и что он ими
очень доволен. Работают не только руками, но и головой. Им не
только не жаль, говорил он, повышать плату, но даже выгодно.
Тут я и поняла, почему ошиблась, приняв вас за
англичанина. В вас очень много этого русского... как бы
сказать, этого quelque chose de "Michica"6.
Я удивился:
-- Много чего?
-- De "Michica", чего-то медвежьего. Пожалуйста, простите,
я не хотела сказать ничего обидного. Это скорее комплимент. Я
очень люблю всех животных и, как только есть возможность, хожу
в зоологические сады, в зверинцы, в цирки, чтобы полюбоваться
на больших зверей и на их прекрасные движения. Но медведей я
обожаю! Напрасно на них клевещут, говоря, что они неуклюжи.
Нет, несмотря на свою ужасную силу, они необыкновенно ловки и
быстры, а в их позах есть какая-то необъяснимая тяжелая грация.
Один раз, не помню где, я увидела в клетке необычайно большого
бурого медведя. У него шерсть на шее была белая, точно белое
ожерелье, а на клетке написано: "Мишика. Сибирский медведь".
Сторож мне сказал, что этот медведь был подарен французскому
полку русскими солдатами, которые после армистиса возвращались
домой, в Сибирскую Лапландию. И с тех пор я уже не могу
мысленно называть русских иначе, как "Мишика".
Я не мог не засмеяться. Она вопросительно поглядела на
меня.
-- Очень странное совпадение,-- сказал я. -- Мишика -- это
и мое имя, данное мне при крещении.
И я объяснил ей, как имя Михаил у нас превращается в Мишу
и Мишку и как, неизвестно почему, наш народ зовет повсюду
медведя Мишкой.
-- Как странно! -- сказала она и замолчала на несколько
минут, пристально глядя на абажур висячей лампы. Потом, точно
насильно оторвав глаза от огня, она спросила:
-- Вы суеверны?
Я признался, что да.
-- Как странно,-- повторила она задумчиво, -- как
странно... Неужели это фатум? -- И крепко приложила теплую
маленькую ладонь к моим губам. И когда она потом говорила -- то
постоянно: или нежно гладила мои щеки, или, отделивши вихор на
моей голове, навивала колечками волосы на свои пальцы и
распускала, или клала руку на мое колено. Мы были вдвоем, мои
губы еще помнили ее недавний неторопливый поцелуй, но
предприимчивость кентавра уже покинула меня. Она продолжала:
-- Я люблю русских. В них бродит молодая раса, которая еще
долго не выльется в скучные общие формы. Я ценю их мужество,
твердость и ясность, с какой они несут свои несчастия. Мне
нравится, как они поют, танцуют и говорят. Их живопись
изумительна. Русской литературы я не знаю... Пробовала читать,
чувствую какую-то большую внутреннюю силу, но не понимаю... не
умею понять. Скучно...
-- В другой раз я видела вас в соборе Notre Dame de la
Guarda, вы ставили свечку мадонне. В следующий раз я видела,
как вы с вашими друзьями -- вас было трое -- наняли лодку у
старого кривоглазого Онезима и поплыли на остров Иф. Скажу вам
без лести, вы отлично гребете. И последний раз -- сегодня.
Признаюсь, я была немного экстравагантна, и вас это немного
покоробило. Не правда ли? Но уверяю вас, я не всегда бываю
такая. Вы не поверите, я иногда очень застенчива, а застенчивые
люди склонны делать глупости, Мне давно хотелось познакомиться
с вами. Мне казалось, что в вас я найду доброго друга.
-- Друга! -- вздохнул я меланхолично.
-- Может быть, и больше. Я ничего не знаю наперед. Не
придете ли вы завтра в полдень в этот же ресторан?
Предупреждаю, я вам скажу или очень, очень много, или ничего не
скажу. Во всяком случае, завтра в двенадцать. Согласны?
-- Благодарю вас. Я здесь ночую. Может быть, проводить
вас?
-- Да, только до улицы. Внизу меня ждет автомобиль. Я
светил ей, спускаясь по крутой лестнице. На последней ступеньке
я не выдержал и поцеловал ее в затылок. Она нервно вздрогнула,
но промолчала. Удивительно: ее кожа нежно благоухала резедой,
так же, как ею пахнет море после прибоя и шейка девочки до
десяти лет. Мальчишки -- те пахнут воробьем.
"Monsieur Michica et madame Reseda",-- подумал я в темноте
по-французски и улыбнулся,
Глава III. СУПЕРКАРГО
Вообрази себе большую бетонную комнату, в зеленоватом
тусклом освещении. В ней нет ничего, кроме деревянного,
некрашеного стола, на котором аккуратными рядами разложены штук
тридцать - сорок голландских печных кафелей, ну, вот тех самых
изразцов с незатейливым синим рисунком, которые нам так были
любы на наших "голанках". И на каждой из этих плиток мне
приказано кем-то раскладывать правильными линиями, в строгом
порядке, старые почтовые марки разных цветов, годов и стран,
каждую -- по своей категории. Но огромная бельевая корзина,
стоящая на полу, подле меня, переполнена марками свыше верха.
Когда, черт возьми, окончу я эту идиотскую работу? Глаза мои
устали и плохо видят; руки тяжелы, неловки и не хотят меня
слушаться; марки прилипают к пальцам и разлетаются во все
стороны от моего дыхания.
Но не это самое главное. Самое важное в том, что окончания
моей работы ждет нетерпеливо какая-то знакомая, но забытая
мною, непонятная женщина. Она невидима, но угадывается мною.
Она -- вроде колеблющейся неясной фигуры духа на спиритических
сеансах или туманного бледного образа, как рисуют привидения на
картинах, и в то же время, я знаю, что она телесная: живая и
теплая, и чем скорее я разложу по местам марки, тем скорее
увижу ее в настоящем виде. Надо только спешить, спешить,
спешить...
Я просыпаюсь от спешки. Ночь. Тьма. Далеко в порту тонко,
длинно и печально свистит катер или паровозик. Я никак не
разберусь где левая, где правая сторона кровати, и долго шарю
руками в черной пустоте, пока не натыкаюсь на холодную стену.
Дыхание у меня коротко, сердце томится. Нахожу кнопку и
надавливаю ее. Свет быстро разливается по комнате. Смотрю на
часы: какая рань. Два без десяти.
И опять засыпаю. И опять гладкие, зеленоватые бетонные
стены, опять белые, сине-узорчатые изразцы, опять капризные,
проклятые марки... опять загадочный, видимый и невидимый образ
женщины, и опять просыпаюсь с томлением в сердце. Курю, пью
воду, гляжу на часы, укладываюсь на другой бок и опять засыпаю
и вижу тот же самый сон, и снова и снова... Мучение. Я знаю
давно, что эти надоедливые, какие-то многостворчатые составные
выдвижные сны снятся после больших душевных потрясений или
накануне их.
Последний раз я проснулся оттого, что моя постель внезапно
затряслась от мелких содроганий. Ревел в порту огромный
океанский пароход. Ревел поразительно низко, густо и мощно,
точно под моей комнатой, а на черном фоне этого
апокалипсического рева вышивал золотые спирали своей утренней
песни ничем непобедимый петух. Из узких прямых прорезей в окнах
