В чуме мелькнул свет. Князь, сверкая белками глаз, выхватил из-за пояса
нож. Жены сбились в кучу. Марфа и Степанида гребли в охапку шкуры, чтоб
защититься ими.
Полог чума распахнулся, и взъерошенный, по-волчьи злой князь узнал в
вошедшем нежданного гостя. Стоял храбрый князь эвенкийского рода Черной
птицы - Чапчагир.
- Хой! Что делает славный Мамтагир? Не обламывает ли он рога
непокорному оленю? Не поучает ли он непослушную жену?
- Непослушного оленя можно объездить, непокорную жену лучше убить!..
Адага развела жаркий костер, сучья корчились, трещали, пламя взлетало
рыжими клочьями, огневые сполохи осветили чум.
Степанида и Марфа прильнули друг к другу, перепуганно озирались. У
костра торопливо хозяйничала Адага: налила котел, подбросила сучьев в
огонь, шестом сбросила лишний полог с дымоходной дыры чума. В чуме стало
светло и жарко. Хорошо видно и гостя и хозяина.
Гость молод, широкоскул, белолиц. Ровные, будто тканые брови
сходились у переносья, из-под них через узкие прорези светились
зеленоватые глазки. Когда гость смеялся, ноздри его плоского носа
раздувались, как у распаленного оленя, вздрагивала верхняя губа, обнажая
мелкие лисьи зубы. Смеялся он задорно, звонким певучим голосом. Мягко
вскидывая руку, разглаживал смольно-черные усики. Одет гость в лисью
парку, подбитую по рукавам и вороту отборным соболем, штаны из мягкой
ровдуги [ровдуга - оленья или козья шкура, выделанная замшей] и высокие
лосиные унты, шитые узором. Из-под шапки-малахая выбивалась тугая косичка,
искусно перевитая кожаной тесемкой. Гость заметно гордился своим
нагрудником, заботливо собранным из кусочков дорогих мехов, бисера и
цветной ровдуги. Сбоку висели хвосты соболей, лисиц, белок, на пояске -
охотничий нож, тут же зубы кабана, волка, рыси, лося. Чапчагир опирался на
загнутый круто лук, за плечами висел колчан, туго набитый стрелами.
Марфа дивилась красоте Чапчагира и приметила, что жена Мамтагира,
юная Нактачал, не сводит глаз с гостя, дрожащими пальцами рвет пушинки
песцового одеяла и жадно ловит каждое его слово.
Чапчагир говорил:
- Славный Мамтагир бросил свое стойбище. Разве вывелся зверь?
Вытоптали олени кормовище?
Мамтагир сумрачно ответил:
- Над стойбищем черный ветер: пришли лочи, все чумы сожгут, людей
побьют. Один олень - плохо, два - хорошо, много - счастье! Бежит Мамтагир
к Чапчагиру, пусть силы их умножатся.
Гость встал, горделиво приосанился:
- Лочи - волки! Разве Чапчагир волков боится? Чапчагир соберет всех
воинов-эвенков, Чапчагир пойдет большой войной, лочей побьет!
Гость оглядел чум, встретился с синими глазами, по скуластому лицу
скользнула тень удивленной улыбки, он наклонился к Мамтагиру:
- Славный Мамтагир, в чуме твоем вижу добычу. Храбрый охотник не
прячет от гостя добытого... Не обидеть бы хозяина тайги...
- Храбрый Чапчагир, - ответил хозяин недовольно, - худой добычей не
хочу омрачать глаза дорогого гостя.
- В чума славного Мамтагира никогда худого не встречал, худое пусть
гниет на пустыре или живет в рваном чуме.
- Рваные чумы! - злобно прошипел Мамтагир. - На слабую тетиву лука не
надейся - стрела не полетит... Рваные чумы радуются: лочи разбросали для
них приманку по тайге.
- Худо! - ответил Чапчагир. - Почему славный Мамтагир не расправился
с рваными чумами?
- Черный ветер... Сломить его может только хозяин тайги, - и Мамтагир
вытащил из-под нагрудника деревянного божка, закрыл глаза, приложил его к
щеке и шумно вздохнул.
Гость не сводил глаз с пленниц, попросил хозяина показать добычу.
Хозяин крикнул, в чум вбежали два воина. Он показал желтым пальцем на
пленниц и на очаг. Воины бросились к пленницам. Марфа подошла к очагу.
Степаниду приволокли и усадили.
Теперь Марфа сидела рядом с гостем. И когда он наклонялся к костру,
Марфу горячил теплый запах пота, прелых звериных шкур, смолистой хвои. Она
опускала голову, смотрела в огонь.
Гость и хозяин громко заговорили.
Марфа подняла голову, взглянула на гостя. Из-под тонких бровей
огневой взгляд Чапчагира жег, сердце Марфы колотилось, рдели щеки, и
синева ее глаз казалась темнее, влажнее, томительнее.
Она закрыла лицо руками, отвернулась. Чапчагир взял ее руки, отвел от
лица. Синими звездами переливались глаза. Чапчагир, не отрываясь, с
жадностью вглядывался в них, говорил торопливо. Марфа не могла понять
незнакомые слова, но ее сердце тревожило что-то ласковое, зовущее, и она
улыбалась.
Гость наклонился к уху хозяина:
- Славный Мамтагир отдаст Чапчагиру половину добычи?..
Хозяин мотнул головой.
- Пусть храбрый Чапчагир берет красноволосую лочи, - и ткнул сухим
пальцем в Степаниду.
- Хой!.. Чапчагир не смеет обижать славного Мамтагира, он видел, как
тот тянулся к красноволосой лочи, он возьмет желтоволосую.
Хозяин куснул чубук трубки, чубук раскололся. Бросил его в огонь.
Чапчагир торопливо вышел из чума. Марфа покорно шла за ним...
Белел восток, но еще не вставало солнце. Тайга тонула в полумраке,
огромные тени лениво плыли по склонам гор.
Над головой дрожали белые звезды, хмурые вершины деревьев были
врезаны в светлеющее небо. Чапчагир шел впереди, Марфа - ему вслед.
Высокой шапкой он задел тяжело заснеженную ветвь старой пихты. Ветвь
качнулась, и мягкий ком упал на Марфу, снегом осыпало ей лицо и плечи.
Марфа с трудом выговорила: "Чапчагир..." Он обернулся, сорвал с пояса
хвост чернобурой лисицы, легко смахнул им снег с Марфы и снова зашагал.
...Старый шаман Мамтагирского рода бил в бубен, прыгал вокруг костра,
надрывно кричал. Взывал он к могущественным богам земли и неба; молил их
оградить эвенков от нашествия лочей. К утру шаман замолк, усталый,
мертвенно-бледный уснул у потухающего костра. С восходом солнца он вяло
встал и, глухо кашлянув, поднял сухую руку:
- Беда... Мамтагир пригрел у своего очага лочей с огненными волосами.
Худо будет эвенкам. Лочей надо убить, и пусть мясо их съест шаман-огонь. К
эвенкам вернется счастье...
Встревоженный Мамтагир отдал Степаниду шаману. Шаман поспешно вышел
из чума.
...К полудню у Белой горы Мамтагир остановил хрипевшего от быстрого
бега оленя. Возле огромной высохшей лиственницы шаман уже торопливо
готовил костер. Послух его собирал сучья, складывал их у корня
лиственницы. К Мамтагиру подбежал эвенк, перепуганный, с изодранным в
кровь лицом и руками, его загнанный олень пал. Эвенк, слизывая с губ
спекшуюся кровь, торопливо заговорил:
- На старом стойбище лочи побили наших людей...
- Хой-хо!.. - встрепенулся Мамтагир, спросил в тревоге: - Много ли
лочей?
Больше, чем волос на жирном олене.
Мамтагир притих. Думал. Эвенк огляделся, вполголоса сказал:
- Горе Мамтагиру. Лочей привел на стойбище сын его Калтама.
- Калтама? Сын мой?
- Калтама, - ответил эвенк.
Мамтагир вскинул копье, им хотел сразить злого ябедника и наглеца.
Эвенк отскочил, натолкнулся на человека, в нем узнал Калтаму. Мамтагир
сурово оглядел сына, копья не опустил. Калтама бормотал с обидой:
- Лочи послали меня к тебе: отдай пленных... Худое будет... Лочи
побьют эвенков... Всех побьют!..
- Эко трус!.. - сказал шаман.
Мамтагир спросил сына:
- Далеко ли лочи?
- У Лисьего ущелья. Торопись... Лочи бегут по снегу быстрее лося.
- Эко, забоялись смерти... Зайцы! - озлился шаман.
Шамана не слушали. Лисье ущелье - это один олений переход.
Беда близко, ближе, чем стойбище князя Чапчагира.
Мамтагир взял своего лучшего оленя, посадил на него Степаниду и
пустил по следу Калтамы в сторону русских.
Люди Мамтагира побросали оленей, чумы, имущество и разбежались по
тайге. Мамтагир с сыном, хоронясь и оглядываясь, бежали в долину Лисьи
норы.
В один день могущественный князь Мамтагир стал беднее болотной мыши,
трусливее зайца.
...Казаки Ярофея нашли Степаниду у старого стойбища эвенков, сбросил
ее олень на старом пепелище чума Мамтагира. Она замерзла, прильнув к
обгорелому пню.
Ярофей на руках снес Степаниду к зимовью, казаки, измученные
непомерными походами и схватками с эвенками, не преследовали Мамтагира.
ОЛЕНЬ-ГОРА
Зима уходила. Оживало становище Ярофея. Порыхлел снег. В таежные
походы казаки не ходили, но весна вновь горячила кровь, задорила казачьи
головы. В зимовьях коротали ночи, днем грелись на солнцепеке, готовили
походные доспехи.
У берега на крутом яру собрались казаки, те, что покалечились в
походах. Отсиживались они, гнали хворь. Веяло с реки весенней теплой
прелью, опахивали теплые ветры, опадал и рушился лед.
Вместе с весенней теплынью пришла и забота. Деловито ладили казаки
дощаники: сколачивали, чинили, смолили. Ярофей бродил по становищу
угрюмый, людей чуждался. Всем заправлял ловкий Пашка Минин.
Ярофей не однажды бросался одиночкой в тайгу, хотел поймать
эвенкийского князя Чапчагира, отбить полонянку Марфу.
Встала она наперекор сердцу, пуще занозы острой вонзилась в грудь. От
песен Марфы пьянел, бывало, атаман, как от хмельной браги. А Марфа
сторонилась атамана, косилась на Степаниду.
Казаки скулили в усы:
- Волком рыщет атаман!..
- Прилепилась к нему Марфа неотступно, пуще смолы кипучей!
Ярофей миновал черную избу, зашел в бревенчатый прируб. Пылал очаг
жарко, на скамье, разметавшись, лежала хворая Степанида. Камелек чадил,
мерцая желтой мутью. Скрип двери вспугнул Степаниду, поднялась она на
локоть, признала вошедшего, заулыбалась. Ярофей присел на лежанку, обнял
пылающую от хвори Степаниду, обласкал, растрепал. Она прошептала:
- Как наряден... От серебристой чешуи твоего куяки ослепну. Аль вновь
в тайгу наладился?
Кивнул головой.
- Ладное ли задумал, Ярофеюшка? Реки распалились, тайга в мокре
люта!..
Отвел глаза. Вновь осторожно заводил вчерашние речи: спрашивал об
эвенках, о полоне, о Марфе Яшкиной. О большом походе в Дауры, о Ваньке
Бояркине, что увел дощаники и почти сотню казаков, не вспоминал. Жаловался
на раннюю весну: ударила, мол, по рукам, сделала тайгу непролазной,
помогла поганцу Мамтагиру от смерти спастись, Марфу полонить. Степанида
мрачнела, вглядывалась в лицо Ярофея. Ярофей вполголоса говорил:
- Хворь твоя не ко времени... Сильно помял тебя тунгусский князь!
Тихо смеялся, щетинились брови, морщился лоб. Степанида прятала
глаза, чтоб не видел бабьих слез.
Послышался треск и гул, гам казацких глоток взлетел над Олекмой.
Ярофей, хлопнув дверью, вышел. Степанида вскочила с лежанки и босая пошла
к оконцу. Лед на Олекме лопнул. Поплыла частая шуга, синие промоины
выбивались на желтый сыпучий берег. Услышала зычный голос. Кричал Ярофей:
- Заламывай! Сорвет с причала! Побьет!
Казаки ухали, шлепали по воде. Обороняли от напора льдов корабли.
Наступал день отплытия.
Казаки месили ногами прибрежный ил, толкались у причалов, волочили
якоря. Поп Гаврила служил отплывную, голосил у самой реки; эхо вторило и
таяло. Казаки крестились размашисто, облезлую икону целовали не спеша.
Пашка Минин кричал:
- А ну, шевелись! Гони от берегов! Отчаливай!..
Ярофей взмахнул шапкой, казаки навалились на бечеву, дощаники
поплыли. В это время к Ярофеевой ладье подбежал головной доглядчик, орал с
берега звонкоголосо:
- Вижу корабли, Ярофей! Сплывают на низ!
Ярофей вскочил на корму, долго махал шапкой. Дощаники причалили к
