по-прежнему мучила надоедливая думка. Из теплого угла безудержно тянуло на
простор. Верилось: там, за нехоженой тайгой и звериной глушью, цветет
неведомая счастливая земля.
Даже сны Ярофея тревожили до одури. Как-то приснилось: раздвинулась
скала, что высится за синим мысом, и хлынула вода, залила горы и леса. Не
стало места ни человеку, ни зверю, только птицы с плачем носились над
водой, искали пристанища. Проснулся Ярофей в ознобе, вскочил с лежанки:
"Уходить надо с насиженного места! Уходить!.. К худу сон..."
Часто выходил Ярофей к реке, садился на высокий бугор. Тихая Лена
лениво катилась к северу. За Сабуровкой она разлилась в широкий плес,
тусклый и мертвый, как озеро. Берега плеса заросли осокой, камышом,
подернулись ряской. Вглядывался Ярофей в дремотную зелень, гневно шептал:
"Бесталанная река, постылая!.."
Всякому делу - свой конец.
Стал доискиваться московский царь: отчего с богатой Лены мал
соболиный и иной пушной приход? Отчего урон терпит царская казна? Иль
перевелось зверье? Или отбились от ясака покоренные сибирские народы?
Дознался царь о самоуправстве дерзкого Ярошки Сабурова, послал своего
доглядчика и сборщика пушной казны, воеводу немца Петра Кранца, чтоб
царским именем и крепкой рукой навел на Лене порядок, а самоуправца,
беглого Ярошку, заковал бы в железные колодки.
Словно вешний снег, явился в Сабуровку царский воевода. Крутонрав и
злобен оказался Петр Кранц. В день его приезда ударил задорно церковный
колокол, поп Гаврила служил в честь воеводы молебен, но, к великому
огорчению сабуровцев, воевода в храм не пожаловал. Со своими помощниками
торопливо громил он Ярофеевы погреба и клети. И не успел поп Гаврила
пропеть многолетие, как царский воевода заковал Ярофея в железо и бросил в
черную избу.
Насупилась Сабуровка. Не по нраву пришлась ей крутая рука воеводы.
Стали ревностно доглядывать сабуровцы за воеводой и его людишками. А
воевода, как берложный медведь, сидел в воеводской избе, будто его и нет,
но все видел, все слышал. Подслухи его и доглядчики навозными мухами
рассеялись по Сабуровке. И примечали сабуровцы с тревогой, что воеводская
сторона росла, съезжались отовсюду неведомые люди, воеводские доглядчики и
помощники. Многих сабуровцев разорил начисто лиходей воевода непомерными
поборами и своевольными грабежами.
Разбилась Сабуровка на две слободы: Воеводовку и Ярофеевку. Смертным
боем бились по воскресным дням слободки: шли люди стеной, ломали друг
другу ребра, кровянили снег. К заходу солнца расходились; вновь свирепели
и, едва залечив раны, готовились к новым схваткам.
Драку затевали ребятишки, на их крик выбегали бабы, и начинался
словесный бой; ядовито-злобная брань разжигала кровь, быстро бабы хватали
друг друга за волосы, и тогда с дубьем, кольями, рогатинами выбегали
мужики.
Особенно круты и своевольны были низовые сабуровцы, что поселились у
самого берега плотным куренем. Жили там лихие Бояркины, дружные братья
Зазнамовы, заядлые пропойцы и скандалисты Минины, бесстрашный медвежатник
Пашка Ловкий, удачливый соболятник Сомов, прозванный Соболиным Дядькой.
Видя разлад и бесчинства, отбивались от воеводы и покоренные
сибирские народцы; плыло пушное добро, минуя воеводские клети, плыло
неведомо куда.
Давно бы надо казнить самоуправца Ярошку - от него бесчинства и
разбой, но медлил воевода, косясь волчьим глазом на низовую Сабуровку.
Приказав ключнику накрепко держать Ярошку под замками и зорко
доглядывать, воевода вызвал письменного голову и велел строчить в Москву
царю скорую челобитную. Воевода писал:
"...слезно молю, великий царь-государь, о ратной подмоге, дабы
учинить спокой и привести Ярошкиных воров и разбоя чинителей к покорности,
а его, беглого Ярошку, казнить лютой смертью..."
РАТНЫЙ ПОХОД
Лил весенний косой дождь. Зеленые молнии рвали небо. Набухала
Киренга, ширилась, распирая берега.
Мимо серых плетней по ухабам и промоинам торопливо шла женщина с
узелком в руке. Дойдя до воеводских ворот, на миг задержалась.
Мужик в рваной дерюге топтался у ворот в жидкой глине; укрывая лицо
от ударов дождя, злобился.
В женщине узнал вратарь Степаниду, сплюнул, нехотя отдернул щеколду и
гнусаво промычал в слипшуюся бороду:
- Сызнова к немцу?
Степанида кивнула головой и скользнула в ворота. Мужик сыпал вслед
срамную брань:
- Бесстыжая!.. И непогодь не держит. Худо Сенька плетью тебя жалил,
ой, худо!..
Степанида украдкой обошла воеводское крыльцо и потонула в пустыре,
где среди полынника и крапивника торчала черная изба. В рытвине ее
встретил рослый парень с раскосыми глазами, в промокшей бараньей шубе. Он
вырвал у Степаниды узелок и молча скрылся.
Она стояла в полыннике, дрогла, кутаясь в платок. Вскоре послышался
глухой шепот, визг ржавого замка, шлепанье грузных шагов. Близко всплыл
знакомый голос, от него захолонуло сердце. Степанида не стерпела,
бросилась и повисла на плече Ярофея. Он стоял, повитый цветным платком, в
оборчатой юбке, узкой и короткой.
Степанида шепнула:
- Укрой бороду, - и пошла.
За ней, неловко ступая, шагал Ярофей.
У ворот Степанида привычно щелкнула колотушкой. Вратарь отпер ворота,
хитро усмехаясь, бросил:
- Аль не в нраве немец? Аль горька ему?
Степанида смолчала. Ярофей шагнул, путаясь и закрывая платком бороду.
- Откуда с тобой подружница? - скосил глаза вратарь.
- Ослеп, жеребец, - кинула озорно Степанида, - то с поварни девка
Силантиха.
- Ах ты, такую птаху и не узнал... Винюсь! - загоготал мужик, сдернул
облезлую, дождем побитую шапчонку и озорно ляпнул ею по спине Ярофея.
Степанида и Ярофей шли молча. Дождь стихал.
- Иззябла я... - шепнула Степанида.
- Скину я юбку, нет моей мочи... - не вытерпел Ярофей.
- Страшись, всяк встречный признает!
Дошли до избы. Озираясь, Степанида провела Ярофея в подклеть. Ночь
Ярофей провел в тревоге, в полусне.
Неотступно тревожил ласковый шепот Степаниды, мерещились ее глаза.
Дивился Ярофей: чудна жизнь, в сердце человека премного тайников и троп
непролазных. Приметен глаз у Ярофея, горячий, взглянет - обожжет; чует
Ярофей в таежной глуши хитрую звериную поступь, а вот как подкралась
Степанида, того не усмотрел.
Дивился Ярофей, и от радости наливалось сердце сладостной тревогой,
колотилось неудержно, торопливо. И казалось Ярофею: он - птица и,
всплеснув крыльями, летит над тайгой, оглядывая заветные дали зорким
глазом.
Едва скользнул в оконце утренний свет, послышалась осторожная
поступь. Степанида вошла бесшумно. Ярофей вскочил, легко поднял ее,
обомлевшую, теплую, желанную. Припав к веснушчатой щеке, он отрывисто
шептал:
- Дай снесу тебя, Степанида, в свою избу. Сила во мне страшенная...
Засмеялась, обвила шею и, обжигая губами, отвечала:
- Не можно, Ярофеюшка, мужняя жена я...
- Так ли? - загорелся Ярофей.
- Не можно, - повторяла Степанида, всем телом льнула к Ярофею и
сжимала горячими руками еще крепче его шею.
Вмиг выскользнула, выпрямилась, заговорила тревожно:
- Страшусь, Ярофеюшка, не позору, - за тебя страшусь, месяц синенький
мой, быть тебе сгублену...
- Не страшись, Степанида, были бы у сокола крылья, а небес хватит.
- Лют и злобен воевода, - говорила Степанида, плотнее прижималась к
Ярофею и торопливо перебирала пальцами жесткие кольца его бороды.
Всхлипывая и глотая слезы, поведала она свои злоключения и кровные
обиды; рассказала и о хитростях бабьих, которые помогли ей обманывать
воеводу, добыть ключи от тюремной избы. Только накликала на себя гнев и
насмешки многих сабуровцев.
- За гулящую признали, - жалобилась Степанида, - срамными словами при
встречах помыкали.
Ярофей обнимал Степаниду молча, и примечала она, как вздымались у
него на шее жилы, плотно сжимались губы, кривилась бровь...
Сабуровка готовилась к весне.
Дознались низовые сабуровцы о новых происках воеводы. Плыли слухи о
бегстве Ярофея, но толком никто ничего не знал. Коварства лиходея воеводы
беспредельны: мог казнить Ярофея и слух пустить. Перестали ладить сохи,
хомуты, бороны, потянулись узловатые пальцы к самопалам, рогатинам, мечам.
Точила ножи низовая Сабуровка, готовили жонки украдкой сухари и
прочую ратную снедь, как перед большим походом.
У Ваньки Бояркина собрались дружки ватажные, старые бывальцы. Тут и
вскипела яростная и дерзкая думка: ударить по воеводе, утопить лиходея в
сонной Лене, а людишек его да тех из сабуровцев, которые вьются с лестью и
подачками около воеводы, побить и покалечить. Страшиться нечего: пока
дойдет весть до царя, много поубавится воды в Киренге - жди-пожди.
Но легко думка вскипает, легче тумана взвивается под облака, и
остается горечь на сердце. Разбил думку Соболиный Дядька. Таежный шатун
поведал диво. И выходило так, что сидеть на Киренге, дремать у Лены,
склоняя повинные головы перед воеводой, к лицу только Сеньке Аверкееву да
его жонке, у которой левый глаз косится на Сеньку, а правый - на воеводу.
Остальные вольные казаки должны бросить обжитое логово, и чем скорее, тем
лучше. Соболиный Дядька шепотом говорил о своем последнем походе с Ярофеем
в тайгу. Дойдя до кипучей речонки, Ярофей примечал по звездам и другим
лесным приметам, где стоит неведомое царство Дауры и течет река Амур. Той
реке наша Лена не ровня: там ни одна крещеная душа не бывала, соболь не
тронут, тайга жирна зверем и птицей, река до верхов рыбой переполнилась,
волна выкидывает ту рыбу на берега, и кормятся ею медведи и росомахи. Горы
там родят чистое золото, серебро и каменья, лалы-самоцветы.
Глаза у слушавших это диво горели жадной искрой, от зависти туго
набухали жилы, колотились сердца - так распирал их словоохотливый
Соболиный Дядька.
- У Ярофея своими глазами видел я заветный пергамент, - не унимался
Соболиный Дядька, - на том пергаменте пути проложены, реки и волоки
помечены. Дивный пергамент!
Зрели новые помыслы, раскалялись жаркие головы. Ванька Бояркин,
давнишний дружок Ярофея, горячился:
- Крещеные, по нраву ли вам, вольным, воеводчество немчина? Того ли
ждали? Дадим ли сгинуть Ярофею от лиходейства?
Сдерживали Ваньку, как медведя на рогатине, дюжие руки Зазнамовых и
Мининых, боялись бывалые казаки озлобить коварного немчину и зазря в
безвременье погубить свои помыслы.
Ванька кидался в кулаки. Быть бы бою хмельному, да распахнулась
дверь, и встала перед Кешкой Зазнамовым Степанида.
Кешка зыркнул глазами и крикнул:
- Воеводова бражница! Каков посол, а? Чуете, казаки?
- Дошлый немчина, чужих жонок в подслухах имеет! - кричал Минин.
- Сенькин недогляд. Ишь, дал волю... - выпрямился Соболиный Дядька и
хотел еще что-то сказать, но Степанида сбросила платок.
- В подслухах не бывала, привела вам атамана.
Вошел Ярофей.
- Кого корите срамным словом? Степаниде кланяюсь низко. Вернула
подбитому соколу крылья. Легла поперек сердца. Тому быть. Разумею ваши
помыслы, по нраву они мне!..
Смолкли ватажники. Насупились. Косо взглядывали из-под нависших
бровей и голов не поднимали. Ванька Бояркин теребил кожаную опояску,
украдкою сбил со лба надоедливую каплю пота, кашлянул, огляделся, потом
осмелел и подошел к Ярофею.
- Быть вольному вольным. Повинюсь за всех, откинь обиду, Ярофей, и
ты, Степанида, не взыщи...
Ватажники обнялись. Атамана усадили, по ратному обычаю, в середине
круга, рядом - Степаниду. Бояркин вновь повел разговор об обидах и
