открылась перед глазами. Посветлело сердце. Щурясь от серого блеска реки,
Ярофей по-хозяйски оглядывал нетронутые, нехоженые места; дивился приволью
и обилью угодий. Словно комары едучие, надоедливо лезли в голову думы.
Гнал их Ярофей, торопливо отмахивался от них. Вспомнилось житье тяжкое,
безотрадное. Большой дом, бревенчатые амбары, серый забор. Заря утренняя
посеребрила небо. Светлыми пятнами все изукрашено. За амбарами - пустырь,
сизая трава, кочкарник. И куда уходит этот пустырь, где край и конец
ему?.. Спит город Устюг. В своей светелке спит и купчина Ревякин, знатный
устюжанин. Работные люди его, чуть свет забрезжил, спину гнут. Подпасок
Ярошка со своим дядей Прохором гонят табун лошадей купчины на пастбище.
Добр богатей-устюжанин. От его доброты не по времени умер дядя Прохор, а
синие рубцы и по сей день видны на спине Ярофея. Свинья и от крапивы
жиреет. У Ярофея холодные колючки по спине бегают, как вспомнит прожитое.
Разве такое забудется? Гости у купчины веселились. Захмелел хозяин,
кликнул Ярошку.
- Эй, пастушонок, каково пастушишь? Хорошо ли? Радиво ли?..
Пастушонок, в коротких портах, босой, волосы растрепаны, стоял перед
хозяином перепуганный.
- Молчишь, бесенок? За радивость твою подарок припас я...
Вздумалось хозяину гостей потешить. Стал он травить пастушонка, как
зайца. Заулюлюкал, загикал, гости подхватили, с мест сорвались: через
сенцы - во двор, со двора - в пустырь. Загнал пастушонка в крапиву. Гость
с бородкой жиденькой, с хмельными заплывшими глазками тонкоголосо хихикал,
руками взмахивал:
- Гони его, гони в угол!.. Крапива там рясная, огнистая!..
Другие подхватывали:
- Портки надобно содрать! Вот баня-то будет!.. Умора!..
Ярошка едва ускользнул, через забор кинулся, сорвался, вновь метнулся
- одолел. На простор вырвался. Вспухли ноги, горели пламенем; слезы
застлали глаза, а жаловаться некому, головы приклонить некуда. После
смерти дяди Прохора плакал сирота молча, одиноко, чтоб люди не видели, не
слышали - никто не пожалеет.
Ярошка слезы вытер, сжал кулаки: "Так-то, купчина, хорош твой
подарок!.." Ночью послал он хозяину дорогой отдарок - охапку сухой соломы
да блеск искры огневой. И полетела судьба Ярофея по ветру, как дым по
небу.
...В утреннем блеске дремала сонная Лена. Ярофей, сидя на пригорке,
подсчитывал огневые и соляные запасы. Прикидывал людские силы. Перед
глазами лица заросшие, ветрами обожженные, непогодой побитые. Сходились у
переносья рыжие, белесые, черные пучки бровей, злобно косились на Ярофея
люди.
"Свирепеют мужики, - думал Ярофей. - То хорошо: с тихонями и пруда не
запрудишь, а свиреп да смел - медведя съел".
Баловал Сенька Аверкеев - колюч мужик, давно примечал Ярофей. Прошлой
ночью Сенька без опаски сбивал народишко: крут, мол, нам, вольным, Ярофеев
присмотр, солон, одна маята. Плывем без пристанища и сгибнем зазря.
...К полудню вернулся Ярофей к становищу. У костра собрался ватажный
круг: Сенька Аверкеев, Кешка Зазнамов, грамотей поп Гаврила, что пристал
еще в Мангазее, ванька Бояркин, давнишние бродяжьи содружники Пашка Ловкий
и Пашка Минин. Решали судьбу, вспотели, охрипли, умаялись. Слово Ярофея -
непреклонное слово: топором не перерубишь, дубиной не перебьешь. Порешили
твердо и по рукам ударили, чтоб дальше не плыть, обосноваться в устье
светлоструйной говоруньи Киренги. Тут и зарубить засеки, поставить
острожек и зазимовать, промышляя кто чем может.
Загремели топоры, стлался над тайгой густой смоляной дым, катилось по
реке эхо и глохло в таежных далях. К осени обосновались, огородились и
зажили привольно.
...Падал желтый лист, одевалась тайга в белесую кухту, падала тяжелая
кухта, и вновь зеленел лист.
Сменялись годы, забылась старая Мангазея.
Бойким и доходным оказалось облюбованное место: и звериное, и рыбное,
и хлебное. Из-за Уральского хребта по сибирским рекам и волокам потянулся
к насиженному месту гулевой, бездомный, обиженный люд. Кто вел его сюда
через неведомые трущобы? Как проведал он о житье привольном, о великой
реке Лене? "Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше". Слухом земля
полнится. Гнала народишко в землю Сибирскую царская да боярская злая рука:
солоно жилось холопскому люду, худо. Растекался он по лесам, бежал в дали
безвестные, счастье пытал свое, долю искал. А Сибирь - земля бескрайная,
богатствами переполнена до краев, всем хватит. Ищи - найдешь, бери - не
робей. Но всему свой удел - белка и та с дерева падает. Счастье людское
редко шагает ровно - все о валежины спотыкается. Быстро обеднели леса;
опустошали их жадно, зверя били безжалостно. Совсем стал исчезать
соболь-зверь, худо добывалась белка, черно-бурая лисица пошла за редкость.
Многие охочие люди, что кровью, потом и удалью добыли заветную Киренгу,
сели крепко на землю. Родила земля обильно.
Разросся острожек, окреп и стал прозываться Сабуровкой. Появились в
нем кривые, непролазные улочки, переулочки: Ярофеевка, Аверкеевка,
Зазнамовка... Поставили сабуровцы с легкой руки из толстенных лиственных
бревен одноглавую церковь в виде горящей свечи. Служил в ней в
пропотевшей, залатанной рясе пропойца поп Гаврила. Но службы вел исправно
и чинно.
В Гнилой долине отыскался соляной родничок; тут устроил Ярофей
соляную варницу. Зажил солью: соль стала давать хлеб, и деньги, и почет
больше, чем соболь хвостатый.
Богатеем ленским стал Сабуров. Где-то купчина Ревякин, грозный
устюжанин? Потягаться бы, померяться с ним! Да Ярофей не таков. Сердце
зверобоя тянулось к соболю, зверю огневому, к таежному бродяжью. И,
бывало, целыми днями смотрел нерадивый хозяин на черную гряду далеких гор.
Безмерно жгло желание перейти эту неведомую черту; мнилось: за ней -
скрытая ото всех тайна. По-прежнему хранил он чертеж землицы Сибирской,
набросанный на темном пергаменте рукой безвестного умельца. Только чертеж
этот мало утешал. "Эх, скудость ума нашего!.." - сетовал на себя Ярофей,
вновь разглядывая пергамент. Теперь он бегло читал чертеж, бранил
чертежника за лживые пометы, особенно по Киренге и Лене; Ярофей вдоль и
поперек исходил здесь тайгу. Бранил и за нерадивость: дал тот безвестный
мудрец-чертежник предел земли Сибирской по реке Лене. Тут, мол, конец и
край света. "Каков провидец!.." - сердился Ярофей. Оставив все заботы,
спешно уходил в тайгу и подолгу пропадал там. Всем управлял шустрый
приказчик. Возвращался из тайги угрюмый хозяин, ходил с потемневшим лицом,
не мил ему белый свет, наскучила Сабуровка с ее кривыми улочками и
закоулочками. Бушевало сердце Ярофея, рвался он на простор, в тайгу
дремучую, нехоженую, в сизые дали... Приказчик не знал, чем угодить
хозяину, подходил к его избе робко, в дверь стучал несмело, словно заяц
мягкой лапкой. Хозяин плохо слушал приказчика, в дела торговые вникать не
хотел, неотрывно смотрел в оконце, будто и соляные варницы, и амбары
богатые, и лавки красные не его владения. Дивился приказчик такой перемене
и уходил тоже робко, как и приходил. "Что человеку надобно? Какая хворь на
него напала?" - недоумевал приказчик. Но люди примечали иное. Прикрыв
плотно двери, сидел Ярофей дни и ночи напролет с грамотеем Гаврилой. Как
сыч, уставившись на пергамент, Ярофей поучал попа:
- Пометь кривун реки, огибает она скалистый выступ и уходит на юг...
Поп старательно ставил пометы.
- А вот тут, - Ярофей чертил острым ногтем, - с вершины видно слияние
рек, а за ними горы, горы. Помечай, поп!..
Светло загорелось сердце Ярофея. К заветному пергаменту, на котором
конец и край земли русской пометил безвестный умелец, добавились его,
Ярофея, трудами богатые просторы и открывались приметные пути в неведомые
царства. Потерял сон Ярофей, чудилось ему: за синими цепями гор и лежит
она, нетронутая райская земля, и ждет своего хозяина. В потаенном месте
хранил Ярофей тайный чертеж. Вскакивал ночью, зажигал светец и до утренней
звезды не отрывал беспокойных глаз от чертежа.
На крутом яру, откуда видны и Киренга и Лена, срубил Сенька Аверкеев
себе избу с клетью и подклетью, с малыми оконцами к востоку, с глухими
воротами. Вошла в нее хозяйкой Степанида. Перешагнула она высокий порог,
вспомнила путь до этого порога, усмехнулась, дернула рыжей бровью. Всплыли
прожитые годы - горькие, безрадостные, сиротские... Жила Степка в
подручных у стряпухи. Колола дрова, скоблила оловянные горшки, рубила
капусту, чистила свеклу. Где блюдо подлизнет, где крохи подберет - тем и
сыта. Кутка своего не имела, а валялась в птичнике на соломе. Встанет,
бывало, поутру - до самых глаз в пере, в соломе да в дерьме курином, а
девки широкоротые, стряпухины дочки, ее на смех:
- Эй, куриный шесток!
Высохла Степка в былинку. Как-то в воскресный день на задворках
услыхала Степка, как гулевые мужики вели речи скрытные. Шептались тайно,
озирались воровато, хоронясь за овином. Поняла Степка из тайных речей
заветные думы гулевых мужиков: собрались они в поход, чтоб землю
привольную отыскать, чтоб спастись от худой жизни. Запала в голову и
Степке неотвязная думка - пристать к мужикам, посмотреть ту привольную
землю. Но как взглянет на себя Степка, омрачится, охнет и в слезы: кому же
нужда брать в такое дело заморыша, да к тому же девчонку? "Хоть бы я
парнем была", - сокрушалась Степка. Но думка неотвязно зрела, и Степка
гулевых мужиков перехитрила. Добыла портки и рубаху, рваную шубенку, шапку
и сошла за поваренка.
...До счастья далеко, суров походный путь: дороги не хожены, места
глухи, леса буреломны. Прорубались тайгой, плыли кипучими порожистыми
речками, переходили скалистые кручи волоком. Где огнем, где обманным
словом, где нехитрым подарком смиряли сибирских коренных жителей. Вел
Ярофей Сабуров - смельчак и бывалец, вел к далеким берегам Лены. Бывальцу
верили, но не всегда. В ярости хватались за ножи, рогатины, самопалы и
решали спор по-ратному: кто кого сразит.
В начале похода у Енисейского волока изголодавшиеся, промокшие,
по-звериному ярые ватажники драли вихрастого паренька Степку. Сгубил он
варево, свалил в котел и щук, и жирнозадых уток, и худо облупленных
зайцев, да в придачу, по недоглядке, обронил туда же вонючую тряпицу.
Выкручивался поваренок, отмалчивался, озорно вздрагивала рыжая пушистая
бровь...
Дорога бродяжья длинна и бескрайна. Тайга и то от времени линяет, и
часто лихой бывалец не узнает хоженных мест. А что скажешь о человеке,
если минуют годы?
К концу бродяжьего похода стали примечать ватажники диво: раздался
сухопарый поваренок в грудях, в бедрах округлел и прозываться стал не
Степкой, а Степанидой. Подтянули ватажники кушаки, заломили шапки и
заходили гусаками. Больше всех мучила рыжая бровь Сеньку Аверкееева.
Мучила смертельно, неотвязно.
Но знал Сенька - сурова жизнь: "Метишь в лосеву телку, а попадешь в
гнилую елку". Заметался, затревожился, неотступно ходил за Степанидой. А
Степанида тянулась к Ярофею; приглядывалась, украдкой вздыхала, пыталась
разгадать, что таится у него на сердце. Немало пролилось девичьих слез.
Но гору не перескочишь, в чужое сердце не залезешь. Вырвала Степанида
из своего сердца заветную думку, вырвала с болью, как жгучую крапиву, и
перешагнула крепкой ногой порог Сенькиной избы.
...Порядки в Сабуровке сабуровские.
До Москвы далеко, а еще дальше до царя; правил окрестностями Ярофей
своенравно, своеправно; слыл он за малого приленского воеводу.
Жить бы да жить в привольной сытости. Мрачный ходил Ярофей:
