поэзией и философией. В конкретном случае дело усугубляется зачастую
невозможностью расчленить спайку на составляющие так, чтобы, разбирая одно,
не задеть другое: в большинстве случаев у Бродского одна лейтмотивная тема
переливается в другую и влечет за собой третью, так что в конечном счете в
чем-то семантически разнится с подобной же мыслью из другого стихотворения.
Сознавая всю сложность анализа как лейтмотивных тем, так и философских
посылок, мы все же попытаемся в самых общих чертах рассмотреть и то и
другое, заранее отдавая себе отчет в поверхностности и схематичности
подобных операций.
2. Отчуждение
Метафизическая атмосфера стихов Бродского некоторыми чертами близка
кругу тем и идей, представленных в философских и философско-литературных
учениях философов-экзистенциалистов: Кьеркегора, Хайдеггера, Ясперса,
Марселя, Сартра, Камю, а из русских -- Бердяева и Шестова. Как ни заманчива
идея рассмотреть поэзию Бродского как иллюстративный материал к посылкам
того или иного экзистенциалиста, мне придется от нее решительно отказаться.
На это есть несколько веских причин.
Во-первых, сам экзистенциализм не есть сколько-нибудь стройная
философия, а скорее конгломерат разных, порой противоречивых, идей и мнений.
Даже пренебрегая разницей между теистическим и атеистическим
экзистенциализмом мы все-таки не сможем привести к синтезу разные (порой
внутренне довольно стройные) учения экзистенциалистов, некоторые из которых
активно отмежевывались от причисления их к данной группе. Описание же даже
самое краткое идей каждого из философов кроме того, что оно увело бы критика
и читателя далеко за рамки работы о поэзии, молчаливо предполагало бы
знакомство Бродского со всеми разбираемыми трактатами -- посылка при всей
широте знаний поэта все-таки гипотетическая.
Во-вторых, такой подход к проблеме выставлял бы поэта только лишь как
пассивного "усвоителя" положений той или иной системы, тем самым косвенно
отрицая способность его внести новое содержание в известную концепцию, то
есть низводил бы оригинального мыслителя до уровня попугая-иллюстратора,
выражающего в стихотворной форме то, что и без того давно известно из
философии.
В-третьих, рассуждения о "верном" или "искаженном" представлении данной
экзистенциалистической идеи того или иного философа неизбежно уводили бы
критика и читателя от вопроса насколько Бродский оригинален как поэт к
вопросу насколько он прилежен как ученик -- то есть в область чуждую данному
исследованию.
В-четвертых, сама работа такого рода даже при игнорировании вопроса о
ее порочности заставила бы критика выступать в качестве детектива,
разыскивающего в работах экзистенциалистов мысли близкие той или иной строке
поэтического текста. При всей тщательности такого исследования
литературоведческая его ценность мало бы выиграла от подобного подхода,
неизменно предполагавшего бы живой средой -- философию, а поэзию лишь
рыбкой, выуженной из нее. Уклонившись от всего перечисленного по причинам
всего вышесказанного мы все-таки будем иметь в виду философию
экзистенциализма как некую близкую среду поэтике Бродского и поэтому будем
ориентироваться на читателя хотя бы в общих положениях знакомого с этой
средой.
С точки зрения экзистенциализма, отчуждение является атрибутом
человеческого существования, которое в отличие от всякого иного возможного
бытия является самосознающим, само себя переживающим бытием. Человеческое
бытие немыслимо без сознания, поэтому один из самых важных вопросов
философии, согласно Хайдеггеру, есть "вопрошание о смысле бытия". Почти все
философы-экзистенциалисты говорят о двух аспектах человеческого
существования -- "бытии в мире" и "бытии в себе" (экзистенция собственно).
Человеческое Я всегда "заброшено" куда-то, находится в том, что не есть Я.
Эта "заброшенности', однако, не есть следствие каких-либо злых сил, -- оно
закономерно вытекает из самой природы человеческого бытия, дано a priori.
Человеческое Я все время пребывает в чуждой среде, которая засасывает и
обезличивает его. Это и есть ситуация отчуждения от своей "самости",
"неподлинное существование" человека в мире, которую Хайдеггер называет "Das
Man" (безличное). В "безличном" человек подвержен стадному чувству, он живет
в массе, в которой думают (man denkt) и делают (man tut) так, как думают и
делают все другие. По мнению Хайдеггера, пребывание друг возле друга
полностью растворяет существование личности в способе бытия "других" --
сфере, где господствует диктатура "безличного": "Мы наслаждаемся и
развлекаемся так, как наслаждаются другие; мы читаем, смотрим и высказываем
суждения о литературе и искусстве так, как смотрят и высказывают суждения
другие; но мы сторонимся "толпы" так, как сторонятся другие; мы возмущаемся
тем, чем возмущаются другие".1 Понятия необходимости,
нормативности, принятости и престижности затемняют собственные, не зависящие
от других, понятия и вкусы. "Подлинное существование" или "экзистенция"
достигается лишь при умении абстрагировать себя от внешней среды, остаться
наедине с самим собой.
К тому же, по мнению Хайдеггера, бытие в мире неподлинно еще и в силу
лгущего общественного сознания, прикрывающего истинные враждебные отношения
людей всевозможными фальшивыми альтруистическими и гуманистическими фразами:
"Сосуществование в "безличном" вовсе не является замкнутым, равнодушным
бытием друг возле друга, а напряженной подозрительной слежкой друг за
другом, тайным взаимным подслушиванием. Под маской друг для друга скрывается
друг против друга."2
Абстрагируясь от массы, человек приходит к "подлинному существованию",
вовлекается в сферу "в-себе-бытия", становится свободным от мнения "других"
и приобретает способность понять проблему существования человека. Однако,
абстрагироваться от массы для личности еще недостаточно, чтобы прийти к
"в-себе-бытию". Он должен еще и абстрагироваться от себя. При господстве
"безличного" в обществе происходит постоянная деперсонификация личности,
человеческое экзистенциальное Я заменяется маской, общественной ролью.
Каждый человек с этой точки зрения не живет в обществе, а играет какую-то
роль, например, роль хорошего руководителя, прекрасного семьянина,
целомудренной девушки, борца за свободу и т.п. Человек, понимающий все это,
старается высвободиться из-под диктата роли. Социальное отчуждение неизбежно
перерастает в самоотчуждение, в поисках себя глубинного человек кажется все
более чуждым себе самому.
В одном из ранних стихотворении Бродского отражен такой процесс
отчуждения сначала от социальной среды, а потом от себя самого:
Сумев отгородиться от людей,
я от себя хочу отгородиться.
Не изгородь из тесаных жердей,
а зеркало тут больше пригодится.
Я озираю хмурые черты,
щетину, бугорки на подбородке.
Трельяж для разводящейся четы,
пожалуй, лучший вид перегородки.3
Разводящаяся чета -- бытие поэта в себе и его бытие в мире -- могла бы,
конечно, быть истолкована в традиционном ключе "двойничества" (и у'же: поэт
и его двойник в зеркале, см. Блока, Ходасевича, Есенина) если бы не
начальные строки об "отгораживании" себя от людей и себя от себя самого,
обнаруживающие новое, несвойственное русским поэтам экзистенциальное
сознание. Конечно нужно учитывать и то, что личная судьба Бродского во
многом способствовала экзистенциалистскому пониманию окружающего его
социального мира как враждебной стихии; тема "ухода от людей" характерна для
его стихотворений периода ссылки в Архангельскую область. В одном из них под
заглавием "К северному краю"4 поэт ассоциирует себя то с
"глухарем", ничего не слышащим, отрешившимся от мира, то с затравленным
"лисом", боящимся выйти из своей норы. В этих строках поэт как бы дает обет
северному краю, что он будет себя вести хорошо, и северному краю за него не
влетит от властей:
Нет, не волнуйся зря:
я превращусь в глухаря,
и, как перья, на крылья мне лягут
листья календаря.
Или спрячусь, как лис,
от человеческих лиц,
от собачьего хора,
от двуствольных глазниц.
И концевая строфа:
Не перечь, не порочь.
Новых гроз не пророчь.
Оглянись если сможешь --
так и ухолят прочь:
идут сквозь толпу людей,
потом вдоль рек и полей,
потом сквозь леса и горы,
все быстрей, все быстрей.
В зрелый период творчества обезличивание человека обществом часто
звучит в стихах Бродского; особенно раздражают его те теории (в частности
марксизм), которые рассматривают человека не в этическом, а в сугубо
экономическом плане. Критике марксизма посвящена большая часть стихотворения
"Речь о пролитом молоке". Тема отчуждения (тема "постороннего") поднимается
в таких стихотворениях как "Песня невинности, она же -- опыта", а также в
стихах жанра "туристического комментария". Интересно, что Эрих Фромм
усматривает яркий пример состояния отчужденности в туристах, созерцающих
действительность, в которой для них нет ничего родного: "Турист с его
фотоаппаратом -- это внешний символ отчужденного отношения к миру."5
В поэтическом плане тема отчуждения поэта от общества имеет свою давнюю
традицию в оппозиции "поэт и толпа", однако в трактовке их есть существенная
разница. Тема "поэт и толпа" всегда ставит поэта над толпой, подчеркивает
его исключительность и избранность, в то время как в экзистенциализме упор
делается на обретение свободы личностью путем отделения от толпы, любой
личностью, независимо от ее талантов и способностей. Само собой разумеется
также, что самоотчуждение -- понятие качественно новое и вряд ли
свойственное традиционной романтической трактовке темы "поэта и толпы" в
целом.
3. Ад и Рай (Нечто и Ничто)
В одной из своих статей о поэзии Иннокентий Анненский заметил, что у
поэтов в основном три темы: или они пишут о страдании, или о смерти, или о
красоте.6
Смерть -- одна из центральных тем поэзии Бродского, включающая
множество подтем: страх смерти и его преодоление, смерть как небытие, смерть
как переход в Ничто, размышления о возможности/невозможности жизни за
пределами смерти, поэтическое отношение к смерти, поэтическое преодоление
смерти, смерть как победа вечного и всепоглощающего времени, борьба с этим
временем, слово/поэзия как форма борьбы со временем/смертью или выход в
бессмертие, христианское понимание смерти и его приятие/неприятие поэтом,
размышления о цели Творца, о понятиях Рай и Ад, о возможности встречи за
пределами жизни, о доверии к судьбе и ее "ножницам" и т.д.
Если уместно говорить о философии в поэзии вообще, то Бродский более
философ, чем любой русский поэт, и не только потому, что ему удается
вырваться иэ замкнутого круга традиционно годных для поэзии философских тем,
ни тем более потому, что он выдвигает какое-то новое неслыханно стройное
учение о жизни и смерти. Бродский -- философ потому, что он вовлекает
читателя в серьезные размышления о мире, о жизни, о смерти, о времени, о
пространстве. В философских размышлениях поэта читатель чувствует громадную
искренность и животрепещущесть высказываемого, это не игра (даже самая
тонкая), не поза (даже самая искренняя), не поэтическое самолюбование (даже
самое невинное).
Самое главное в поэтической философии Бродского -- универсальность ее
