Одним словом, с канцлером не так-то легко было иметь дело: увлеченный
великими планами, он смотрел на всех малых людей, как на орудия, и, если
они ломались, это его мало интересовало.
Теодор в несколько дней инстинктом почувствовал, как осторожно здесь
надо действовать.
Тут могло повредить даже излишнее усердие, потому что князь не
допускал, чтобы кто-нибудь переступал границы данной им инструкции, как бы
присваивал себе право быть умнее его.
Надо было соблюдать осторожность в каждом слове, на каждом шагу и не
ждать похвал, на которые князь был очень скуп.
Каким образом удалось Теодору с первых же дней службы снискать
доверие к канцлера, этого не знал и он сам, а для старших чиновников
канцелярии это было просто загадкой.
Князь ничего не говорил ему и не хвалил совершенно, но охотнее
пользовался услугами новичка, чем старших служащих, уверенных в том, что
они с большей точностью выполнит его приказанья; завистники пробовали
высмеять его перед канцлером и повредить ему, но без успеха, потому что
канцлер доверял только самому себе, и никто не мог похвалиться своим
влиянием на него.
Уже в Варшаве Теодору пришлось много работать в канцелярии; а когда
канцлер выехал в Волчин, дела еще прибавились...
При этом дворе молодежь не пользовалась никакими развлечениями и даже
не имела доступа в салоны. Канцлер принимал у себя только высших
сановников; карточная игра здесь была единственным удовольствием, но и во
время игры шли разговоры de publicis. В пище здесь соблюдалась
умеренность, стол был очень скромный, и только в дни больших приемов
допускалась некоторая роскошь для представительства.
Днем и ночью сюда приезжали и уезжали гонцы и посланные, прибывали
служащие с донесениями, завязывались узлы всевозможных интриг,
придумывались способы подчинить себе трибуналы и сеймики и создать сильную
партию, и все это держало вождей партий в постоянном напряжении. Составляя
открытую оппозицию королю и таким могущественным магнатам, как виленский
воевода и гетман Браницкий, Чарторыйские должны были иметь на своей
стороне шляхту, чтобы она поддержала Россию, готовую придти на помощь, и
не поставила их в глупое положение перед ней своим равнодушием к вождям
фракций. Поэтому надо было непрерывно рассылать гонцов, спаивать,
уговаривать, мирить, составлять споры, заманивать обещаниями и то, что
было непопулярного в самой реформе правления, покрыть обещаниями других
благ в будущем. Щедро раздавались будущие места при различных учреждениях,
всевозможные титулы, награды и земли, а в конце концов старались извлечь
пользу даже из неприязненного расположения к противной партии или обид
против них. Князь виленский воевода в известной степени облегчал
Чарторыйским эту задачу, позволяя себе всякие нелепые выходки и наживая
неприятелей, которых тотчас же привлекала на свою сторону familia.
Самым тяжелым для Теодора во время его пребывания в Варшаве, в
путешествии и в Волчине было то, что все избегали его, никто не относился
к нему с участием, и все смотрели на него с завистью и недружелюбием.
Над большинством из них Теодор имел то преимущество, что он,
благодаря материнскому воспитанию, свободно владел языком тогдашнего
большого света, т.е. французским. А так как у пиаров он хорошо изучил
латынь и кое-как мог объясняться и по-немецки, то его услугами
пользовались постоянно.
Между тем другие канцелярские служащие, самое большее, знали
несколько фраз судебной латыни, и поэтому они с завистью смотрели на
нового сотрудника.
Ничто не кажется таким тяжелым в молодости, как одиночество и
недоброжелательство окружающих, когда самый возраст располагает к
откровенности и сердечности. Но Теодор молча и терпеливо покорялся своей
судьбе и не давал никакого повода к размолвкам и неприязни.
Юноша надеялся встретиться в Варшаве со своей покровительницей,
старостиной, но обстоятельства сложились так, что ему некогда было искать
ее, а потом он уехал с канцлером в Волчин.
Здесь ему, конечно, отвели самое плохое помещение, какую-то темную
избенку, а, так как дел было много, то и канцелярия была полна служащих, и
Теодору приходилось делать свою работу с другим старшим секретарем, неким
Вызимирским, который раньше служил у какого-то адвоката, понахватался там
кое-каких сведений и страшно чванился своим превосходством перед Теодором,
которого он не хотел признавать.
Особенно сердило Вызимирского то обстоятельство, что Теодор, который
вел всю французскую корреспонденцию, имел более частый доступ к канцлеру;
и он мстил беззащитному юноше только за то, что завидовал его положению.
Сослуживцы пробовали сделать Теодора орудием для различных интриг,
советовали ему передать князю то то, то другое, но он неизменно отвечал:
это не мое дело, я здесь чужой и ни во что не могу вмешиваться.
Несколько раз после этого Вызимирский, который относился к нему
особенно неприязненно, говорил ему без обиняков:
- Не воображайте себе, сударь, что здесь всего можно достигнуть parle
france! Французов, которые к нам просятся, хоть отбавляй; рано или поздно
вас сгноит с этого места тот, кто еще лучше вашего умеет это parle
france... И потом выбросьте себе из головы, что здесь можно сделать
карьеру лисьей покорностью!.. Мы - старшие - лучше знаем, чем все это
кончается. В один прекрасный день князь-канцлер скажет: "Скатертью
дорожка! Ступай, куда глаза глядят!" Тем все и кончится.
Нам здесь не нужны господа студенты, которые хотят быть умнее нас и
задирать нос к верху. Мы вас выставим - вот увидите!
На все эти придирки и угрозы Теодор отвечал обыкновенно молчанием и
только иногда, вынужденный сказать что-нибудь, коротко возражал.
- Если мне прикажут уходить, то я и уйду.
- Вы, сударь, кажется, мечтаете о высокой карьере? - говорил
Вызимирский. - Ну, ну. Выбейте себе из головы; есть тут такие, что и
законы знают, и различные проекты могут представить, - да и тем не легко
вскарабкаться наверх - а что же тут говорить о вас?
Должно быть, и князю нашептывали про новичка. Бог знает что, но князь
отличался большой наблюдательностью и знанием людей; ему было нелегко
что-либо внушить, - он выслушивал клеветников, но это служило Теодору не
во вред, а только на пользу. Особенно встревожило канцеляристов то
обстоятельство, что несколько раз, когда надо было отправить к Флемингу
посла с устным поручением, канцлер выбирал для этой цели Паклевского. Ему
удалось, буквально придерживаясь инструкций, с честью выйти из испытания,
и это сразу подняло его престиж.
Князь любил, чтобы его слушали и не высказывали собственных суждений.
Но велико было общее удивление, когда, желая снестись с Масальским по
поводу дела виленского трибунала, князь отправил к епископу Теодора,
снабдив его рекомендательным письмом и поручив этому молокососу
переговорить с Масальским относительно радзивилловского самовластия и
способов борьбы с ним.
Когда при дворе узнали об этом, то старшие были уверены, что Теодор
споткнется об это препятствие и разобьет на нем себе голову, а князя
прогневит и лишится его доверия.
Молодому послу поручено было не только переговорить с епископом, но
также повидаться с конюшим Бжостовским и одним из Огинских... Все дело в
том, чтобы это посольство из Волчина не обратило на себя ничьего внимания.
Отправка более важного лица была бы сейчас же замечена; но никому не
известный юноша вряд ли мог внушить подозрение в том, что он везет важные
документы. По приказанию канцлера все путешествие Паклевского было
обставлено таким образом, чтобы никто не предположил в нем служащего при
дворе фамилии.
Зависть была большая, хотя, кроме хлопот и неприятностей, путешествие
это не давало ничего. Но самая эта миссия облекала неизвестного
канцелярского служащего большим доверием со стороны канцлера и ставила его
на известную высоту.
В числе других поручений одно особенно удручало и смущало Теодора.
Канцлер дал ему письмо к воеводичу Кежгайле, его родному деду, с которым
все семейные связи были давно порваны. В первом своем свидании с князем,
когда Паклевский говорил ему о своем происхождении, он назвал воеводича,
не утаив и того, что дед не хотел их знать. Он не допускал и мысли, что
канцлер забыл об этом обстоятельстве. Принимая от него письмо, он еще раз
хотел напомнить ему о нем, но князь, взглянув на него, и как будто
отгадав, что он хотел сказать, так закончил свою инструкцию.
- В Божишках, у воеводича Кежгайлы, тебе, сударь, вменяется в
обязанность - отдать письмо в собственные руки и привезти мне ответ.
Еще раз бросив быстрый взгляд на смущенного секретаря, князь
прибавил:
- Прошу все хорошенько запомнить и исполнить в точности; без всяких
отговорок и ссылок на невозможность...
Каковы были намерения князя, когда он послал юношу в Божишки - к
родному деду? Желание ли испытать его, или оказать ему услугу, или же его
склонила к этому решению настоятельная необходимость - юноша не мог
отгадать.
Паклевскому дали конюха, двух коней, всякие дорожные принадлежности и
довольно большую сумму денег, и на другой день он уже отправился в путь,
предоставляя своим сослуживцам строить всевозможные догадки относительно
секретной миссии, данной ему князем, хотя никто не знал, куда он едет.
Заметив, что он готовиться к отъезду, Вызимирский старался выпытать у
него цель поездки, но Теодор сразу прекратил все эти вопросы откровенным
признанием.
Мне приказано не говорить, ни куда я еду, ни с какой целью; и я
никому не выдам этой тайны.
Так он и отправился в путь, стараясь даже в выборе дороги следовать
указаниям канцлера. А дело было под осень. Путешествие в эту пору нельзя
было назвать легким и приятным; вся страна волновалась, объятая случайной
тревогой. Каждую минуту ожидали какого-нибудь взрыва, готовились к
кровавому столкновению между двумя конфедерациями или хотя бы одной
конфедерации со своими противниками. На проезжих дорогах стояла стража,
скакали туда и сюда гонцы, но еще быстрее бегали всевозможные, самые
невероятные сплетни. Короля уже не было в Варшаве; между дворами магнатов
шло усиленное сообщение; более спокойная шляхта, которая мечтала только о
том, чтобы избежать всякого столкновения, тяжко вздыхала, предвидя
внутреннюю войну.
Теодор хорошо знал, что в дороге его могут захватить и подвергнуть
допросу с пристрастием, но его рыцарский и шляхетский инстинкт отгонял
опасения и помог бы ему сохранить присутствие духа в худшем случае.
Ему было приятно после душных канцелярских стен очутиться на свободе,
дышать чистым воздухом, не видеть неприязненных лиц и не слышать насмешек
и издевательств.
Во время остановок в пути и на ночлеге редко кто из проезжих не
спрашивал у него, откуда он ехал и с какой целью. Он отвечал уклончиво,
ссылаясь на семейные обстоятельства как на цель поездки.
Ведя замкнутую жизнь, он мало интересовался делами политики, но все
же его поражала общая растерянность, беспокойство и тревожное предчувствие
какой-то неизбежной катастрофы. Одни бранили Радзивиллов, другие - а таких
по мере приближения к Вильне становилось все больше и больше - возмущались
Чарторыйскими.
Наконец, Теодор добрался до Вильны и тотчас же поспешил к епископу
Масальскому. Он нашел в нем не духовное лицо, как он себе представлял, а
человека большого света, надменного и честолюбивого, ведущего строгий и
роскошный образ жизни, и только тогда оказавшего ему некоторое внимание,
