Паклевский, - хотя в свое время она была красива, этого нельзя от нее
отнять.
- Да как же, - загадочным тоном отвечала полковница, - традиция о
красоте панны Кежгайлувны сохранилась и до сих пор при дворе.
Слова эти, сопровождавшиеся недоброй улыбкой, очень заинтересовали
поручика.
- Егермейстерша и теперь еще сохранила следы замечательной красоты и
выглядит очень величественной, - прибавил он. - Я ездил к ней с утешением
и с разумным советом отдать сына ее, очень красивого юношу, в войско, в
чем сам гетман обещал мне протекцию.
Пока он говорил это, Венгерская так посмотрела на него и приняла
такой не то любопытный, не то насмешливый, но в то же время полный
таинственности вид, что удивленный Паклевский смешался и замолчал.
- Ну, и что же? Что? - спросила она.
- Женщина эта, милостивая государыня, имеет очень странные понятия:
она и сына не отдает, и от протекции отказывается.
- Да что вы говорите! Вот ведь! - воскликнула Венгерская, улыбаясь
своей загадочной улыбкой. - До того дошло дело!
Паклевский, не будучи особо проницательным, догадался, однако, по
выражению лица и улыбкам Венгерской, что то, что для него было тайной в
прежних отношениях брата и его жены к Белостоку, было известно Венгерской.
Ему страшно любопытно было что-нибудь выпытать из нее, и он сказал:
- Хоть бы кто-нибудь объяснил мне, что это значит, что и брат мой, и
невестка так дуются на гетмана, дорого бы я заплатил за это.
Он взглянул на Венгерскую, которая показала ему белые зубки,
улыбнулась, покачала головой и сказала:
- Я ничего не знаю. Спрашивайте, сударь, у тех, кто бывал раньше при
дворе, я тогда еще не бывала здесь.
Глаза ее ясно говорили, что она отлично знала обо всем, что тогда
делалось, но все же поручил понял, что ему она ничего не скажет. Он
обратил свое внимание на кусок серны, а когда начал пить за здоровье
гетмана, гетманши и гостей, и загремели выстрелы из мортиры, - то, если бы
даже ему и говорили что-нибудь, он все равно бы не услышал.
До конца обеда Паклевский довольно удачно занимал свою даму, забавляя
ее грубоватыми комплиментами и остротами, которые, наверное, были менее
солоны, чем те, которыми князь Радзивилл угощал прекрасную даму.
А так как при этом все время приходилось пить за чье-нибудь здоровье,
то вскоре Паклевский сделался таким веселым и смелым, что, в конце концов,
полковница должна была вместе с другими женщинами выйти из-за стола. Он
даже и не заметил, когда она исчезла.
Некоторые вставали из-за стола, другие присаживались на их место,
образовались различные группы, и Паклевский сам не заметил, как он вслед
за другими с бокалом в руке очутился в следующей зале, где играла музыка,
и вино лилось рекой. Он почел своей обязанностью протискаться к самому
виновнику торжества и был награжден за это тем, что гетман положил на
минуту свою белую руку на его плечо.
Ни о каком разговоре не могло быть и речи в этом страшном шуме и гуле
оркестра. Кто хотел быть услышанным, прикладывал своему собеседнику руки к
уху и трубил в них изо всех сил.
Поручик не помнил, чтобы когда-нибудь в жизни ему было так весело,
как в этот день: его рюмка, которую он то и дело опоражнивал, была
каким-то чудом постоянно полна; знакомые и незнакомые подходили к нему и
сердечно с ним обнимались. Лица, люди мелькали перед ним, как в волшебной
сказке; проплывали мимо восхитительной красоты дамы, украшенные орденами
сановники, величественные фигуры, усы и парики - все это розовое,
лоснящееся, потное, счастливое и улыбающееся. Только удавалось Паклевскому
остановить кого-нибудь, как тот уже исчезал, а на его месте оказывался
другой. Ему казалось, что он стоял на одном месте, а между тем залы
менялись, и каким образом он очутился на террасе в саду - этого он уж
решительно не мог сообразить.
Но здесь, опершись о колонну, обвеянный свежим воздухом, он
почувствовал себя так, как будто доплыл до гавани.
И так ему было хорошо.
Сзади него, в темном углу, шел разговор, отрывки которого долетали до
его слуха.
Он не мог хорошенько разобраться в нем, потому что ему казалось, что
в такой день все должно было звучать во славу виновнику торжества. А,
между тем, до него, как нарочно, доходили особенно неблагоприятные для
гетмана отрывки.
- Великолепно, слов нет! Только бы было прочно и не рухнуло.
- Пир Сарданапала, а в конце концов - груды развалин!
- Пусть себе перепьются, тем выгоднее для тех, кто трезв!
- Прелестная, великолепная гетманша, но она ему супруга - для
представительства, а не для сердца. Мокроновский - ее адъютант!
Раздался смех.
- И как же это превосходно устроено, потому что графиня через него
знает обо всем, а через нее - канцлер и воевода.
- Лучшего надзора и не надо!
- А приличия соблюдены. Гетманша собирает дань поклонения, до
которого она так падка, а старик по-прежнему припрятывает у себя гурий.
- Ну, теперь уж ему мало от нее удовольствия! - прибавил другой
голос.
Паклевскому захотелось увидеть лица тех, которые осмелились так
отзываться о хозяевах, но прежде чем он оглянулся и разглядел что-нибудь
во мраке ночи, все исчезло и разговор оборвался.
Он услышал только крики:
- Vivat Jan Kracowski!
Пора уж было идти в театр: Паклевский догадался об этом по тому, что
вся толпа двинулась в ту сторону. И вот, вмешавшись в этот человеческий
поток и предоставив ему свою судьбу, Паклевский поплыл вместе с другими.
Люди шли такими густыми колоннами, что он, хоть и спотыкался о ступени,
упасть не мог. В театре, стиснутый со всех сторон и только выставив локти,
в виде защиты от неприятеля, поручик мог вдоволь налюбоваться зрелищем,
какого ему не приходилось видеть никогда в жизни.
В комедии, очень живо разыгранной на французском языке, он понял
только то, что какая-то хорошенькая дамочка чрезвычайно искусно обманывала
своего старого мужа. Все смеялись до слез, потому что муж, к довершению
всех неприятностей, был несколько раз избит палкою, а в конце концов
оказался предовольным своею судьбою.
Но еще больше, чем комедия, понравился Паклевскому балет, в котором
танцовщицы были так одеты, что Паклевский не верил своим глазам и
несколько раз протирал их, пока убедился, что они, действительно,
выделывали ногами такие штуки, какие ему не удалось бы проделать и руками.
Вместе со всеми зрителями он громко аплодировал им, едва веря сам себе,
что это он любовался всеми этими чудесами.
Представление продолжалось до самого ужина, но за ужином поручик не
нашел уже полковницы, а очутился рядом с подкоморием Бельским, который
вычислил ему все расходы на расквартирование и содержание войска - что
вовсе не было особенно приятно.
Они даже чуть не повздорили, когда Бельский принялся было резко
осуждать коронное войско, но их тут же примирили: заставили выпить вина и
прекратить ссору.
Паклевский, почти не притронувшийся к пище, решил тотчас же после
ужина, когда начнутся танцы, идти домой и оберегать свою кровать от
захвата ее ротмистром. Так он и сделал, и, найдя свое ложе свободным,
забаррикадировал дверь в свою комнату и лег спать.
Спал он до тех пор, пока его не разбудил настойчивый стук в дверь. На
дворе был уже не белый, а золотой день, и, как потом оказалось, 12 часов
пополудни. Приятели и знакомые Паклевского, опасаясь, как бы с ним не
случилось чего-нибудь дурного после вчерашних возлияний, пришли к нему и
заставили его встать.
Едва только он успел освежиться и вымыться около колодца водой,
которую денщик лил ему на руки из ведра, как уж во дворце стали сзывать к
обеду.
Он надеялся, что сегодня ему удастся занять место за столом поближе к
полковнице, которая вчера очень заинтриговала его своими загадочными
улыбками и словечками, и выведать от нее то, что она сама знала.
Но ему пришлось сильно разочароваться, так как из вчерашних гостей
почти никто не уехал, и теснота была такая же, как и накануне. Полковница,
окруженная этой толпой, едва успела издали кивнуть ему головой.
Вся разница была только в том, что сегодня меньше стреляли из пушек и
ружей, и общество за столом, утомленное вчерашним днем, вело себя
спокойнее и сдержаннее...
Более знакомых гостей усадили в огромные лодки, покрытые ярко-красной
материей, и повели катать по прудам; тут же на маленьких катерах ехали
музыканты. Так как погоды была чудесная, то остальные гости пошли бродить
вдоль берега, где были разбиты палатки со всевозможными напитками.
Паклевский как раз в этот день испытывал страшную жажду и пил все,
что попадалось под руку, кроме прохладительных, миндальных и фруктовых
вод, предназначенных для слабого пола. А так как он повстречался со своим
давним приятелем и чудесным человеком, ротмистром Германовским, с которым
он в дружеской беседе провел время до самого вечера, разгуливая по берегу
и попивая понемногу, то к вечеру Паклевский почувствовал себя совершенно
бодрым и здоровым и с удовольствием дождался ужина.
Но, однако, и в этот день, он рано ушел к себе, потому что на другой
день праздновались именины гетманши, для которых тоже надо было набраться
сил. Это торжество справлялось обедом в Хороще, для чего поручику надо
было проехать верхом добрых две мили. А присутствовать ему было
необходимо, во-первых, ради того, чтобы быть там, где гетман, а во-вторых,
ради фейерверка, иллюминации и других великолепий, которыми ему хотелось
полюбоваться.
На этот день небольшой дворец в Хороще не вместил всех гостей, и для
них были разбиты палатки в саду, и там поставлены столы.
Приехав сюда и отправляясь на прогулку перед обедом, Паклевский
невольно вспомнил о том, что Борок совсем близко отсюда, а племянник его
ничего не увидит, потому что мать, наверное, не позволит ему выходить из
дома. Ему стало жаль юношу и захотелось доехать верхом до Борка, тайком
увезти племянника, но страх перед невесткой удержал его. Он принялся в
душе ругать женщин и бабье воспитание. Между тем, прием гостей все
продолжался; правда, про гетманшу тоже шли слухи, что она выдает врагам
гетмана его тайны, но, однако, если сам Браницкий оказывал ей уважение, то
и другие должны были почитать ее, к чему располагала и великолепная
внешность этой знатной дамы. Ей приписывали большой ум, унаследованный от
той же familia, к которой она принадлежала, а доказательством этого
служило то, что она с таким достоинством умела держать себя в своем
опасном положении, не разрывая со своими и сохраняя вполне приличные
отношения с мужем.
В этот день на пирамидах из леденца, расставленных на всех столах,
красовались рядом с гербами Браницких гербы Понятовских, и первый тост,
при грохоте пушек, был провозглашен за здоровье пани Краковской! Некоторые
становились при этом на колени, говорили речи, декламировали стихотворения
Дружбацкой и Матусевича; поручик усиленно заливал тоску венгерским вином.
Однако, зная, что к вечеру готовилось особенно интересное зрелище,
потому что весь сад, оба берега пруда и деревья были убраны цветными
фонариками, которые должны были зажечься с наступлением темноты, а, кроме
того, специально для этого выписанный из Варшавы мастер подготовлял
великолепный фейерверк. Паклевский никак не мог расстаться с мыслью
представить племяннику эти огненные доказательства могущества гетмана. Во
время обеда, продолжавшегося до самого вечера, он раздумывал над тем, не
съездить ли ему в Борок и не захватить ли Теодора.
О том, чтобы получить на это согласие матери юноши, он и не
