отношение к политике.
Гетман также, оправившись от первого впечатления, произведенного на
него этим пренебрежительным отказом от переговоров, старался казаться
веселым и равнодушным.
Этот странный разговор, в котором все участвовавшие в нем старались
говорить не о том, что было у них на уме, продолжался довольно долго к
большому неудовольствию гетмана.
Видя, что он собирается уходить, канцлер прибавил еще:
- Дорогой граф, прошу тебя верить, что мы примем тебя с
распростертыми объятиями, если ты захочешь идти с нами. Можешь не
сомневаться в этом.
- Да, но вы не можете требовать от меня, чтобы я, сам сдаваясь на
вашу милость, обрекал на немилость тех, которых честь повелевает мне
защищать.
- Кого? - с улыбкой спросил воевода.
- Прежде всего Радзивилла! - сказал гетман.
Наступило выразительное молчание, причем взгляд канцлера блуждал
вокруг, как будто ему не хотелось слушать.
- А потом киевского воеводу! - закончил Браницкий.
Тут воевода пожал плечами и отошел к окну.
- Дорогой граф, - сказал канцлер, - думай только о себе и о нас, а
все остальное предоставь Божьему.
Больше не о чем было говорить: гетман пошел проститься с супругой
секретаря, откланялся и уехал.
Канцлер, после его отъезда, как будто повеселел.
- Наша совесть чиста, - сказал он, - а теперь a la grace de Dieu!
Так кончились ничем все усилия Теодора, который уж не решился
продолжать старания в этом направлении.
С каждым днем в гетманском лагере увеличивались раздоры и
недоразумения. В день открытия сейма Браницкий, опасаясь кровавого
столкновения, не поставил стражи около своего замка и позволил придворным
людям Чарторыйских занять его. Белинский, коронный маршал, под каким-то
пустым предлогом отказался прислать ему свою венгерскую пехоту. Когда
началось заседание, и Мокроновский выступил с протестом, шляхта взялась за
сабли. Гетман не знал, что делать, и не решался ничего предпринять.
Ему советовали уехать из Варшавы и составить новую конфедерацию.
Так и было решено. Как раз тогда, когда противная партия могла
опасаться соединенных сил гетмана и Радзивилла, которые могли вовлечь их
во внутренние распри, оба предводителя и несколько тысяч преданного им
войска сами выехали из столицы.
Фамилия вздохнула свободно, когда ей донесли, что гетманские и
радзивилловские повозки, окруженные конвоем, и кареты, сопровождаемые
войском, уже прошли под Волей, направляясь к Козеницам.
Им позволили уйти беспрепятственно, хотя повсюду на дорогах стояли
вооруженные войска. В эту минуту решились судьбы двух партий, и для всех
было очевидным падение оппозиции. Вечером партия канцлера праздновала
победу, а гетманша, сидя в глубине кареты, тихо плакала, закрыв глаза
платком. Браницкий уже не обманывал себя никакими надеждами, но до конца
не покинул своих приверженцев...
Последний раз Паклевский видел его в этом печальном шествии,
напоминавшем погребальную процессию.
И действительно, это были похороны всех надежд гетмана, который,
утратив власть, вынужденный отдаться на милость фамилии, вернулся потом
прозябать в Белостоке, не чувствуя в себе решимости расстаться с родиной и
быть осужденным на изгнание.
Нужно ли досказывать историю пана Теодора и прелестной генеральской
дочки, соединенных узами брака в том самом году, когда в стране начиналось
новое, полное надежд, царствование.
В этот период распространение легкомысленных нравов в обществе, легко
можно было бы предположить, что ветреная молодая дамочка возьмет пример с
очень многих своих товарок по оружию и бросится в вихрь светских
удовольствий, забыв о своем избраннике. Но на самом деле этого не
случилось. Паклевский поселился в Божишках, и Леля не оставила его, а свое
стремление к веселью и удовольствиям удовлетворяла тем, что очаровывала
всю окрестную шляхту.
Старостина и генеральша, которые перебрались совсем в Варшаву, не раз
пробовали тащить Лелю из глубины лесов и ввести в широкий свет. Особенно
мать, которая не могла жить без общества и была уверена в том, что дочь ее
имела бы блестящий успех при дворе, старалась перетянуть ее к себе,
убеждая не закапываться в деревне: но Леля, будучи королевой в Божишках,
не стремилась к второстепенной роли в столице. Привязанность Паклевского,
который обожал ее и был ей так послушен, как она того желала, совершенно
удовлетворяли это сердечко, бившееся живым, но равномерным темпом. Это
затворничество в деревне в эпоху общей распущенности спасло от нее
прелестную Лелю.
Она очень долго оставалась прекрасной, а когда перестала ею быть, то
и тогда пан Теодор считал ее прекраснейшей женщиной в целом мире.
