выиграют дело, а мы - или будем вынуждены сдаться, или они нас раздавят
без остатка. К чему утешать себя праздными фантазиями? У них и войска
императрицы, и сильная партия в стране, и разум; а мы - накричим, нашумим
- а толку никакого.
Подкоморию, который хорошо помнил, что Паклевский состоял при дворе
канцлера, было неприятно поверить в такое неблагоприятное для него
положение вещей.
- Да, помилуйте! - воскликнул он. - За гетманом стоит все коронное
войско, у Радзивилла - несколько тысяч милиции, Потоцкие, Любомирские,
Огинские - что же перед ними фамилия?
- Фамилия поддерживает своих кандидатов на всех сеймиках, во всех
округах, - сказал Подбипента. - Князь-воевода слеп и не видит опасности -
развлекается да угощается; гетман стар и слаб... А мы, что стоим за их
плечами, - если они упадут - будем отданы в жертву неприятелю.
Так бывало всегда и так будет и теперь, что паны выкрутятся, а мы,
бедняки, попадемся.
Подкоморий опечалился; он хорошо знал, что значит власть сильных, и
мог опасаться, как бы Паклевский не преследовал его так, как он когда-то
угнетал других в трибунале, когда имел за собой протекцию.
Подбипента, надевая пояс, прибавил грустно:
- Вот везу я эти ominosa verba князю-воеводе; мне не для чего
скрывать и умалчивать... я знаю, что будет. Пан Богуш покачает головой,
князь выстрелит из пистолета и гаркнет во все горло, гетман пожмет
плечами, а на другой день они опять соткут какие-нибудь надежды из паутины
и скажут, что Подбипенте все это приснилось...
Ничто не поможет, если нечем помочь.
После отъезда шляхтича, подкоморий, расхаживая по комнате, что-то
долго обдумывал и давал себе выговоры за то, что не был достаточно
терпелив во время переговоров; ему казалось теперь, что надо попытаться
каким-нибудь способом еще попытать счастья; тут он вдруг припомнил отца
Елисея у доминиканцев и, хотя ни разу в жизни не видел его, но решил
воспользоваться своим свойством с ним и выразить ему свое почтение, а в то
же время попробовать - нельзя ли сделать его посредником.
Было еще не поздно; отдохнув немного, подкоморий направился в
монастырь. Но, когда он попросил провести себя к ксендзу Елисею, пришлось
обратиться за разрешением к настоятелю, так как никто здесь не знал
подкомория. Отец Целестин, расспросив подробно приезжего и дав ему понять,
что святой человек отличается некоторою резкостью и странностями, позволил
ему пройти в его келью. Это был час, когда старец кормил своих воробьев;
увидев входившего к нему незнакомого человека, он закрыл окно и сделал
несколько шагов навстречу гостю.
- Проезжая через Хорощу, я счел бы грехом со своей стороны, - сказал
подкоморий, - если бы не пришел поклониться святому отцу... Я горжусь тем,
что меня связывают с вами кровные узы.
- Дитя мое, - отвечал отец Елисей, - у меня нет другого родства,
кроме Отца в небе и братьев-доминиканцев на земле.
Подкоморий поцеловал ему руку.
- Я женат на Терезе Кежгайло, - сказал он.
- На здоровье, мое дитя, - отвечал отец Елисей.
Разговор не клеился; подкоморий не без основания догадался, что отец
Елисей, очевидно, поддерживал отношения с Паклевскими и был предубежден
против него.
- Кроме того, что я хотел поклониться вашему преподобию, - сказал он,
- я приношу вам жалобу на прием, сделанный мне Паклевскими, от которого у
меня сердце разрывается.
- Как же это так? - спросил старик.
- Они знать меня не хотят и даже не разговаривают со мной.
- А раньше вы были знакомы? - спросил монах.
- Мы и не могли быть знакомы, - сказал подкоморий, - свято соблюдая
заповедь Божию, я должен был слушаться воеводича как отца; а он не
позволял нам встречаться.
- Боже мой! - заметил отец Елисей. - Как же приятно слышать о таком
послушании заповеди и родительской власти! Вот-то, верно, болело у вас
сердце!
Подкоморий вздохнул.
- Скажу вам правду, ваше преподобие: как только покойный закрыл
глаза, я летел сюда как одержимый, чтобы с открытым сердцем протянуть им
руку! И что же? Паклевская приняла меня с презрением, а сын ее - как
чужого. Даже говорить не желал. Я уехал от них в слезах...
Бедняга вытер сухие глаза. Отец Елисей слушал и смотрел.
- Это нехорошо вышло, - сказал он.
- А нельзя ли уговорить их, чтобы они одумались? - сказал подкоморий.
- Если они меня не хотят слушать, то, может быть, голос святого
капеллана...
Он еще раз поцеловал его руку. Отец Елисей улыбался.
- Мой голос, - сказал он, - не много значит в мирских делах, да к
тому же я, как чужой им, могу заблуждаться. Думается мне вот что: Беата,
сестра вашей жены, долгие годы жила в отчуждении от семьи и терпела нужду;
дайте ей доказательство вашей любви - не в словах, а на деле, - это
заставит ее одуматься, она, наверное, ничего от вас не примет, но должна
будет признать, что вы относитесь к ней по-братски.
- А если примет? - живо и неосторожно промолвил подкоморий.
На этот раз старик рассмеялся громко.
- Отец мой, - объяснил Кунасевич, - у нее только один сын и то такой,
что для него свет не будет темен; а у меня четверо заморышей, и все такие
худые, несчастные, которым нужно что-нибудь оставить, потому что они сами
ничего не сумеют заработать... Но, в конце концов, дорогой отец, - что
важно? Дело - делом, пусть люди судят, а правительство утверждает
приговор; но ведь мне всего важнее любовь и мир, да добрый пример...
- Это все очень хорошо, - сказал отец Елисей, - ну, так что же?
- Я обращаюсь, отец, к вашему заступничеству, чтобы мне не вернуться
со стыдом, - горячо заговорил Кунасевич, - вот я вернусь домой, жена
придет в отчаяние...
Старец задумался.
- Хорошо, я помирю вас и выпрошу вам прощенье, потому что вы
виноваты, - сказал он неторопливо, - но вы дайте мне письменное обещание,
что ни в чем не будете противиться воле покойного.
- Письменное обещание? Собственноручно? - возразил подкоморий. - Я?
Scripta manet, отец! Ты хочешь, чтобы я связал себя собственноручной
подписью? Во имя Отца и Сына! Да за кого же вы меня принимаете? Хе, хе!
Вся эта речь, произнесенная совершенно изменившимся тоном,
обнаруживала ясно, что подкоморий совсем не знал отца Елисея и относился к
нему, как к обыкновенному человеку, с которым можно было разговаривать
по-человечески.
Старец поднял руки.
- Сколько тебе лет? - спросил он.
Подкоморий стоял молча, не понимая цели вопроса.
- Лет? Мне? Praeter propter, метрику сожгли, но известно, что я
родился при Саксонце; полвека с лишком на моих плечах.
- А сколько думаешь еще прожить? - сказал ксендз.
Этот второй вопрос окончательно огорошил Кунасевича.
- Это воля Божья. Кто же знает, сколько кому предназначено...
- Судя по-человечески, тебе, дитя мое, осталось прожить десяток-два,
- сказал отец Елисей, - но как же ты заботишься, чтобы озолотить этот
остаток жизни, не думая о вечности? Боишься собственноручного заявления,
готов судиться, чтобы урвать что-нибудь для себя и детей, и не побоишься
взвалить тяжесть на душу, лишь бы мошна была полна. Ох, бедный ты мой!
Он сложил руки.
- Дорогой отец, - сказал подкоморий, - я пришел сюда не для
проповеди, а за помощью и советом.
- Я и даю тебе совет, как могу: заботься больше о душе, чем о мошне.
Говоря это, он повернулся к чирикавшим воробьям.
- Вот эти негодники, - сказал он, - стоит только бросить им зерно,
как они сейчас же в драку. Взгляни-ка, сударь. Это совсем как у людей!
Кунасевичу вовсе не хотелось смотреть на воробьев; он только теперь
начинал понимать, почему настоятель называл старца чудаком.
- Признаюсь вам, ваше преподобие, - заговорил он, потеребив себя за
чуприну, - что я шел к вашему преподобию с приятной надеждой, как к
духовному лицу святой жизни, что вы во имя Христа помирите нас, а вы...
- Да, ты хотел, чтобы я во имя Христа велел вам поцеловаться, чтобы
тебе удобнее было укусить! Эге!
Кунасевич жалобно простонал:
- Весь мир осуждает меня!
- Покажи же всему миру, что они неправильно судят, - сказал отец
Елисей. - Ты пришел ко мне, считая меня добродушным простаком, погруженным
в мысли о небесном, пришел за тем, чтобы с моею помощью опутать невинных.
Разве так хорошо делать? Ведь мы же знаем тебя!
- Ну, это уж слишком! - выговорил подкоморий, пятясь от него.
- Нет, этого еще мало, - разгорячившись, сказал отец Елисей. -
Господь Бог научил меня читать в людских сердцах: дела твои
свидетельствуют о беспокойстве, которое тебя привело ко мне, и о том, что
ты грешен, несправедлив в том, что делаешь, а хочешь, чтобы слуга Божий
помогал тебе и загораживал собой!
Ступай в конфессионал, на исповедь, на покаяние, старый, закоренелый
грешник! Бог с тобой! Я лучше останусь с воробьями.
И, указав ему на двери, отвернулся к окну.
Подкоморий смутился до такой степени, что не нашел ответа;
пробормотав что-то, он хотел объясниться, потом махнул рукой, оглядел
келью и, не прощаясь, вышел вон.
Очутившись за порогом, он отер со лба холодный пот, а отец Целестин
весело приветствовал его.
- Ну, что же, старичок? Как он вас принял?
- Как принял? Как? - рассердился подкоморий. - Очень хорошо, нечего
сказать!
И он пошел к выходу.
- Не принимай этого слишком к сердцу, - прибавил настоятель, - это
чудак, но святой человек.
Кунасевич уже не слушал утешений и выбежал из монастыря до того
взбешенный, что когда на постоялом дворе слуги стали спрашивать его,
останется ли он ночевать или хочет ехать дальше, он не знал, что ответить,
и послал всех к черту.
Спал он плохо и всю ночь обдумывал план мести. На рассвете он вскочил
и приказал запрягать лошадей, чтобы как можно скорее возвращаться домой.
Благодаря хорошему санному пути, он очень быстро проехал расстояние,
отделявшее его от дома. По дороге он успел все обдумать и успокоиться, а
когда жена, не ожидавшая его так скоро, вышла к нему навстречу,
расспрашивая, что случилось, он спокойно отвечал, что с этими упрямцами
ничего нельзя было поделать.
Отдохнув один день дома, подкоморий снова собрался в дорогу и
пропадал целую неделю. А вернувшись, объявил жене, что завещание
недействительно, потому что написано стариком под чужим влиянием и в
болезненном состоянии, и потому он уж начал хлопоты о том, чтобы отменить
его.
Никогда, может быть, в жизни подкоморий не обнаруживал большей
энергии и не применял всех средств, необходимых для успеха дела. Прежде
всего, он отправился к одному из предводителей партии, стоявшей на стороне
фамилии, и предложил ему свои услуги взамен поддержки его процесса по делу
о наследстве. Подкомория знали здесь и ценили его ловкость, поэтому
перебежчик был встречен радушно, как ценный союзник.
Был вынесен приговор: признать завещание недействительным, а тем
временем подкоморий, собрав у себя и подготовив шляхту, напал однажды
ночью на Божишки и занял их, а попутно и другие фольварки.
Прежде чем Теодор успел выбраться из дома в Божишки, ему дали знать,
что понадобилось бы несколько сот вооруженных людей, чтобы отобрать их у
Кунасевича.
Князь-канцлер, к которому он обратился с просьбой о помощи, приказал
ответить ему, что надо переждать; он хорошо знал о состоявшемся
соглашении, девизом которого было: рука руку моет - но его гораздо больше
интересовали депутаты и исход сеймиков, чем судьба фаворита, которому он
приказал возвращаться в канцелярию.
