девичестве панны Кежгайло.
Вдова сдвинула брови.
- А! - сказала она. - Что же вы здесь, сударь, делаете?
- Как это что делаю? - отвечал несколько смутившийся Кунасевич. -
Debitam reverentiam, хотя и поздно. А если и поздно, то не мы в этом
виноваты, а покойник, который под угрозой своей немилости запретил нам
видеться с вами. Если бы не это...
Егермейстерша взглянула на говорившего таким взглядом, что он должен
был опустить глаза.
- О том, что вы умеете говорить и перетолковывать все по-своему, мне
давно известно, - сказала егермейстерша, - но все это напрасно. Слова не
нужны там, где жизнь говорит за себя. В продолжение стольких лет вы ни
разу не вспоминали о нас и не желали нас знать; теперь же, когда покойный
отец простил меня, вы хотите примириться с нами, чтобы нас обидеть.
Слишком поздно, пан подкоморий!
Кунасевич, совершенно не ожидавший такого энергичного отпора, с
минуту стоял, не находя слов для ответа; но удивление не лишило старого
плута присутствия духа.
- Милостивая государыня, - начал он, - страдание и горечь не знают
меры: поэтому я не принимаю близко к сердцу тех резких выражений, которыми
вы меня встретили. Вы, сударыня, несправедливы: покойник взял с нас
клятву, что мы не будем иметь отношений с вами; и хоть сердце наше
раздиралось, мы должны были подчиняться ему!
- Все это пустые слова, - повторила вдова, - а я скажу вам еще раз:
кто не знал нас в несчастье, того мы не хотим знать при изменившихся
условиях.
- Милостивая государыня, - отвечал, приняв гордую осанку, подкоморий,
- вы можете признавать или не признавать нас как родных, но у нас есть с
вами общие дела; следовательно, нам придется быть знакомыми. Это одно, а
второе: у нас тоже есть своя честь; если нас оскорбляют, мы умеем
отплатить за это. Следует и с этим считаться.
- Для ведения дел мы призовем людей, которые знают в них толк, а мы
можем и не встречаться.
Она поклонилась, как бы собираясь уходить или давая ему понять, что
ему нечего больше здесь делать. Подкоморий стал пунцовым.
- Милостивая государыня! - повысив голос, воскликнул он. - Так не
принимают зятя!
- Иначе я не умею вас принять, потому что это было бы ложью; я не
верю во внезапную любовь.
- Да тут вовсе не любовь, а общее дело! - гневно сказал Кунасевич. -
Я приехал с самыми лучшими намерениями - помочь вам все устроить, а вы,
сударыня, не желаете даже выслушать меня.
- Потому что я знаю, что вы рады были бы воспользоваться моей
неопытностью, бедностью и беззащитностью, как вы всю жизнь проделывали это
с другими.
Подкоморий рассердился окончательно.
- Вы, сударыня, пользуетесь своим правом женщины, - крикнул он.
- Я говорю, что думаю, - отвечала вдова, - ваша покорная слуга; мое
нижайшее почтение!
Кунасевич совсем растерялся: взъерошил свой чуб, вздохнул, словно ему
не хватало воздуха; язык не повиновался ему.
- Я советовал бы вам подумать хорошенько, - тоном угрозы сказал он, -
над тем, что значит - сделать Кунасевича своим врагом!! Это не шутка,
милостивая пани!
- Приятелем моим он все равно не будет, - гордо возразила
егермейстерша, - мое нижайшее почтение, сударь.
Подкоморию осталось только одно - удалиться.
- Значит, вы объявляете мне войну? - спросил он.
- Не хочу ни войны, ни союза с вами, - отвечала вдова, медленно
удаляясь от него. - Мой сын на службе у князя-канцлера, он найдет у него и
покровительство, и добрый совет. Дело ясное, а я с вами не буду вступать
ни в какие сделки.
Упоминание о князе-канцлере было неприятно Кунасевичу, потому что он
знал, что теперь фамилия везде одерживала верх, следовательно, и ее
приверженцам и слугам отдавалось предпочтение перед другими.
- А, значит, - сказал Кунасевич, - я должен удалиться ни с чем?
Прекрасно; после такого долгого пути, предпринятого ради восстановления
любовного согласия и семейного примирения, retro, не отдохнув и не
перекусив, я должен возвращаться домой. Даже и у татар со мной этого не
случалось!
Он злобно засмеялся; егермейстерша, еще раз взглянув на него,
повернулась и пошла к себе, оставив его в одиночестве. Но не так-то легко
было отделаться от настойчивого подкомория. Он постоял, огляделся вокруг,
потом присел отдохнуть и, несмотря на явно выраженное хозяйкой желание
отделаться от него, и не думал уходить. Было очевидно, что он надеялся на
какую-то перемену. Он совершенно не мог понять, как женщина осмелилась
выгнать его так breviter, да еще наговорила при этом самых оскорбительных
вещей, и все это совершенно безнаказанно...
Между тем вдова, оправившись немного, послала за Теодором, шепнула
ему несколько слов и, видя, что подкоморий сидит, даже не помышляя об
отъезде, отправила его к нему. Мы уже упоминали о внешности Паклевского,
который среди красивейших мужчин своего времени считался самым красивым,
имел очень внушительный вид и, побывав при дворе князя, приобрел еще
больше лоска и смелости.
Когда Теодор переступил порог комнаты, и подкоморий догадался, что
этот гордый панич, должно быть, сын вдовы, он смутился еще больше. При
первом взгляде на него он понял, что с ним нелегко будет бороться.
Выражение лица Теодора говорило о том, что он твердо решил избавиться от
навязчивого посетителя.
Войдя, он слегка наклонил голову.
- К вашим услугам! Чем могу быть полезен? - холодно спросил он.
- Я - Кунасевич, подкоморий, этого достаточно, чтобы объяснить мое
присутствие здесь.
Теодор улыбнулся.
- Не имею чести знать! - коротко отвечал он.
- Так, значит и вы, сударь, встречаете меня так же любезно, -
воскликнул обиженный подкоморий, - вместо примирения, вы хотите, чтобы мы
начали войну?
- Но какое же теперь может быть примирение? - возразил Паклевский. -
Мы не знаем дела, не имеем документов и не спешим покончить с ним. Нам
неизвестен даже текст завещания.
- Вот именно, - подхватил подкоморий, - я все это и привез с собой. У
меня есть копия с завещания, инвентаря и прочее... Мы можем вместе
обсудить какие-нибудь неясные пункты; а кто же знает, может быть, завтра
я, чтобы глупо протягивать вам руку примирения, захочу подать в суд жалобу
и буду протестовать против завещания. И если уж я захочу это сделать, то
сделаю, и вам не достанется ничего, ровно ничего!
- Если бы это было возможно, пан подкоморий, - прервал его Теодор, -
то я глубоко уверен, что мы не имели бы тогда счастья видеть вас у себя!
Да и в конце концов, ну, положим, вам удастся доказать недействительность
завещания, ну, что же? Мы, правда, ничего не получим, но, по крайней мере,
нам не придется иметь дела с тем, кто столько лет наговаривал на нас и
вредил нам.
- Мы! Кто? Я? Жена? Мы наговаривали на вас? - крикнул подкоморий. -
Мы вас старались защищать, но старик и слушать ничего не хотел.
- А, если бы я сейчас привел вам свидетеля, который мог бы повторить
ваши собственные слова?
Кунасевич побледнел и растерялся.
- Свидетеля! Обманщика, который к вам теперь подлизывается! -
заговорил он с возрастающим гневом. - О! О! Ну, значит, мне здесь больше
нечего делать! Как постелешь, так и выспишься. Хорошо же! Будьте здоровы!
Будьте здоровы!
Он прощался, направляясь к дверям, но на самом деле и не думал
уходить: и зло его брало, и стыдно было так уезжать. Он надеялся, что
Паклевские опомнятся и вернут его. Уж он не думал даже о собственной
выгоде, которая была сопряжена с большими трудностями, но лишь о том, как
бы все уладить и исправит свои ошибки.
Теодор, заложив руки в карманы, стоял совершенно спокойно.
Кунасевич хватался за шапку, руки у него дрожали, он мял ее,
встряхивал, поднимал кверху и снова опускал, и все никак не мог решиться
переступить через порог. Насмешливая холодность, с которой его встретили,
и полное равнодушие к его угрозам, казались ему чем-то совершенно
непостижимым.
- А! Значит у вас есть уже и копия завещания? - спросил он.
- Нет, у нас ее нет.
- А знаете, что вам назначено?
- Нет, не знаем и не торопимся узнать, - отвечал Теодор.
Подкоморий пожал плечами.
- Что же вы думаете этими увертками и отговорками провести меня,
старого воробья? Эге! Так я и поверю, что вы не знаете, что вам завещаны
Божишки.
- Я в первый раз слышу об этом от вас, - равнодушно сказал Теодор.
- Но это не может так остаться, - сказал подкоморий.
- Если не может, то и не останется, - отвечал Паклевский.
- Да ну вас ко всем чертям!.. - взвизгнул подкоморий, надевая шапку
на уши. - Юзька, давай сапоги!
И он бросился в сени. Но мальчик ушел куда-то погреться, и
подкоморий, выйдя на крыльцо, долго кричал во все горло, призывая его; в
это время взгляд его нечаянно упал на стоявшего в противоположном конце
сеней дворецкого, приехавшего из Божишек; сложив руки на груди, он не
выражал ни малейшего желания прийти на помощь гостю.
Вид этого приезжего многое объяснил подкоморию: он кивнул головой.
Между том Юзек, не предполагая, чтобы его пан мог так быстро
покончить все свои дела здесь, уже успел раздеться и отвел коней в
конюшню. Люди подкомория, встречавшие во всех самых богатых усадьбах
радушный прием, не церемонились в этом бедном фольварке. Коней распрягли и
собирались кормить; а когда Юзек помог одеться ругавшемуся на чем свет
стоит пану, сам оделся и побежал за санями, кучер долго не хотел верить
ему и не запрягал коней.
Кунасевич, сидя на лавке на крыльце, болтал что-то про себя,
плевался, проклинал, посылал кому-то угрозы, но к своему огорчению не имел
даже зрителей, кроме старой бабы, выглядывавшей из кухни.
В первый раз в жизни его планы разбились об упорство женщины. Что
скажет жена и люди, когда разнесется весть, что славного старого волка
наконец провели!
Если бы не стыд, подкоморий просто заплакал бы от злости. В это время
подъехали сани с его людьми, такими же рассерженными, как он сам.
Кунасевич сказал себе:
- Теперь они меня узнают! Теперь уж я начну процесс! Разорю их,
доведу до горя и отчаяния, и хотя бы самому пришлось лишиться всего,
покажу им, как бороться с Кунасевичем! Увидят они у меня! Что ж? Они сами
этого хотели!
Он уселся в сани, и так как кони были сильно загнаны, приказал ехать
в Хорощу, чтобы там отдохнуть.
Но все складывалось против него. В гостинице, куда он заехал на
отдых, остановился и как раз переодевался шляхтич, присланный из Вильны
князем-воеводой. Это был некий Подбипента, которого Кашиц, чудзиновский
староста, посылал с разными поручениями, ценя в нем находчивость и
ловкость.
Подбипента ехал в Белосток, надеясь застать там князя, и в Хороще
менял свой дорожный костюм на более нарядный. А так как на постоялом дворе
была только одна комната, то они волей-неволей должны были познакомиться и
поделиться ею.
Подкоморий не открыл ему, куда и зачем он едет. Но Подбипента и сам
догадался в виду близости Белостока, что проезжий принадлежал к лагерю
гетмана и воеводы, и что его можно было считать своим. Вместе они выпили
водочки, и завязалась беседа о том, что делается.
Подбипента не хотел, да и не мог после водки скрыть то, что тяжелым
камнем лежало у него на сердце. По природе это был человек осторожный и
знал, с кем можно быть откровенным.
На вопрос: что нового? - он горячо заговорил:
- Плохо, чрезвычайно плохи наши дела! Фамилия забирает все больше
власти, и разве только слепые не замечают, что они со своим стольником
