какие действия. Его приверженцы, видя его колеблющимся и ослабевшим, тоже
не предпринимали решительных шагов и в тайне помышляли о том, как бы
поудобнее ретироваться и подготовить себе переход на другой фронт.
Ни Потоцкий, ни киевский воевода, ни коронный подстольник, ни
Любомирский, считавшиеся сторонниками гетмана, денег не давали, так же как
Радзивилл и виленский воевода, а князь "пане коханку" мечтал о том, чтобы
перетянуть на свою сторону Масальских, а пока что вытворял Бог знает что,
уверенный в своих силах, которые он бесцельно растрачивал.
Расстройство и анархия господствовали в лагере гетмана, в то время
как фамилия шла дружно, как один человек, руководимая железной рукой
канцлера, чрезвычайно искусно увеличивая число своих явных и тайных
приверженцев. Для людей сообразительных яркой характеристикой положения в
стране мог служить следующий пример. Примас очень вежливо и panlatim
просил Кайзерлинга вывести войска; ему это было обещано; а, между тем, они
шли все далее в глубь страны; время шло, и о князе-примасе Лубенском
говорили уже, что, следуя советам Млодзеевского, он склонялся на сторону
фамилии, видя в этом успокоение Речи Посполитой.
Но в Белостоке все еще тешили себя обманчивыми мечтами, и на Новый
год сюда должны были съехаться все, кто держал сторону гетмана. Поджидали
и князя "пане коханку", хотя на него, вообще, было трудно рассчитывать: не
было случая, чтобы он куда-нибудь попадал в назначенное время. Путешествия
из Несвижа в Вильну, в Белосток и в Белую - да и куда бы то ни было, даже
по самым верным делам - совершались не иначе, как на почтовых. По дороге
то и дело встречались усадьбы и хутора Радзивилла, где он мог
остановиться, поохотиться и отдохнуть - да и многочисленные его клиенты
всегда были рады принять его у себя. Остановка в пути затягивалась иногда
на несколько дней, и ничего нельзя было с этим поделать, потому что, если
к князю посылали гонцов, он их поил, угощал, но сам ничьей воле не
подчинялся.
В Белостоке его поджидали на праздники Рождества Христова, но знали
заранее, что и то было бы счастье, если бы он поспел ко дню Трех Королей.
Обо всем, что делалось около гетмана Браницкого, с ним самим и его
окружающими, фамилия была так хорошо осведомлена через его же друзей и
приверженцев, что каждый едва слышный шепот громким эхом повторялся в
Волчине и Варшаве.
Зорко следили за каждым движением не столько самого Браницкого,
который был известен своей апатией и нерешительностью, сколько его
помощников, и не потому, что опасались результатов их деятельности, а
потому, что они всегда старались как-нибудь помешать работе фамилии. По
счастью, прежде чем там принимались за выполнение постановлений совета,
Волчин уже подкапывал дорогу и расставлял загородки.
Дошло до того, что гетман, видя, как постоянно обнаруживаются его
самые тайные планы, подозревал в измене свою жену, боялся Мокроновского и
принужден был в собственном доме скрывать свои мысли, не смея даже
признаться в этом недоверии.
Стаженьский, злой, раздражительный, измученный болезнью, интриговал
против Мокроновского, обвинял Бека, а Бек, в свою очередь, давал понять,
что староста Браньский любил всякие приношения и охотно принимал
подарочки.
Князь-канцлер знал заранее, что на Рождество в Белостоке ожидается
большой съезд, но он только усмехался про себя.
Паклевский, который, как мы видели, неожиданно вернулся на службу и
ни в чем не замечал, что его опрометчивое письмо оставило след в памяти
канцлера, пользовался неизменной и все возрастающей милостью своего
покровителя. Правда, эта милость выражалась только в увеличении работы,
потому что князь не был особенно щедр на подарки и награды, но зато пан
Теодор приобрел уважение у окружающих, и это было указанием, что князь его
ценил. Вызимирский совершенно изменил свою тактику по отношению к нему; из
насмешливого сделался предупредительным и почтительным и, видимо, старался
сгладить впечатление своих прежних выходок против Паклевского.
Как-то утром, незадолго до Рождества Христова, принимая от Теодора
письма, которые ему было велено составить накануне, и не выразив ему ни
удовольствия, ни порицания, князь подумал немного и сказал, обращаясь к
нему:
- Я слышал, сударь, что у вас есть семья?
- Да, ваше сиятельство, - отвечал Паклевский, - у меня еще жива мать.
- А братья или сестры?
- Бог не дал мне их!
- А в какой же стороне живет ваша матушка? - спросил князь, как будто
не знал об этом раньше.
- Около Белостока.
- Вот как!
Тут, помолчав немного, князь прибавил:
- Вы, сударь, давно не видали матери, да и вам надо немного
отдохнуть. Если бы вы дали мне слово, что вернетесь сейчас же после Трех
Королей, - гм, я, может быть, дал бы вам отпуск.
Теодору давно уже хотелось повидаться с матерью: ее короткие и
печальные письма сильно беспокоили его, и на это предложенье он только
низко поклонился князю, не скрывая своей радости.
Князь передал ему видимо заранее подготовленный сверток с тридцатью
дукатами и сказал:
- Ну, поезжай себе, сударь, поезжай, только прошу вернуться после
Трех Королей.
Паклевский поклонился еще раз и хотел уже выйти, когда князь
обернулся к нему и прибавил:
- Я вовсе не поручаю вам, сударь, шпионить за ними, потому что и так
мне все известно; но сообразительный человек должен ко всему
прислушиваться; у гетмана соберется там совет, а у вас там есть знакомые,
и мне было бы интересно узнать, как они там будут говорить о нас и чем
угрожать!
И, неожиданно добавив: "Счастливого пути!" - князь снова отвернулся и
принялся просматривать бумаги, лежавшие на столике перед ним.
С того страшного дня, когда гетман причинил ему такую страшную боль
своим признанием, Теодор имел время примириться со своею судьбой,
оплакивая несчастье матери, и оправдать ее: теперь ему хотелось увидеть
эту мученицу, жизнь которой только в последнее время стала ему ясна;
хотелось пойти на могилу егермейстера, которого он любил, как своего
настоящего отца, только теперь, после его смерти, оценив все достоинства и
золотое сердце этого человека. Вся душа его рвалась в бедный, печальный
Борок, где он провел первые годы жизни, даже не догадываясь о том, что его
ожидало на свете. Возможно, что серьезность и печаль, несвойственные его
возрасту, овладевшие им и изменившие его характер после встречи с
Браницким, привлекли к нему особенную симпатию канцлера. Он вел уединенный
и замкнутый образ жизни, весь отдаваясь работе и сторонясь всех, даже
женщин.
Ходили слухи о том, что у прекрасного юноши была несчастная любовь, и
дамы, которым он нравился, только этим объясняли себе его равнодушие ко
всем их заигрываниям и зазывам.
Из всех женщин, с которыми ему приходилось встречаться в Волчине и в
Варшаве, только одна генеральская дочка Леля крепко засела в его памяти,
но и о ней он думал, как о милом, но недоступном существе, занимавшем
слишком высокое положение в свете и притом слишком веселом и счастливом,
чтобы какое-нибудь серьезное чувство могло удержаться в ее сердечке.
Он видел ее после того еще несколько раз, и всегда встречал радушный
прием в их доме, особенно со стороны старостины; но потом вся семья
выехала в свое подлесское имение, и не было надежды на скорую встречу.
Колечко от нее он продолжал носить на пальце и иногда с грустью
приглядывался к нему.
И постоянно ждал вести, что вот Леля выходит замуж.
Имение старостины и деревенька, принадлежавшая генеральше, лежали
довольно далеко от Белостока, так что не было никакой возможности поехать
туда, и Паклевский совершенно об этом не думал.
Получив отпуск от канцлера, Теодор начал тотчас же готовиться к
отъезду, но, так как неудобно было ехать накануне сочельника, то пришлось
отложить поездку до праздников. Но на второй день Рождества, хоть это и
редко у нас случается, полил такой сильный дождь, что все дороги сразу
испортились, и надо было подождать, когда они подмерзнут.
Наконец, на третий день Теодор выехал в наемном экипаже, меняя
лошадей в каждом местечке, что сильно затягивало путешествие. Но ехать
верхом тоже было невозможно из-за переменчивой погоды и дурной дороги.
Так, путешествуя с величайшей медлительностью, усталый Паклевский
добрался, наконец, в крестьянских санях, имея при себе саблю и ружье, в
Васильково, отстоявшее всего в полутора милях от Белостока.
Была полная тьма, когда он въехал в хорошо знакомое ему местечко и
стал искать, где бы остановиться на ночь. Его поразило, что во всех окнах
гостиниц, сколько их тут было, был свет, а у ворот виднелись громадные
толпы народа. Среди них можно было заметить и уличных оборванцев,
сбежавшихся со всего местечка полюбоваться невиданным зрелищем, и
вооруженных придворных, гайдуков, козаков и других. Две огромные колымаги
на полозьях, которые не могли бы проехать через самые широкие ворота
гостиницы, стояли на улице... Во всем местечке царило такое оживление,
какого Паклевский никогда еще здесь не видел.
От времени до времени уличная толпа, стоявшая под окнами одного
заезжего дома, вдруг с шумом и криком, словно гонимая невидимой силой,
бежала к воротам другого, потому что все дома казались переполненными
проезжими; из окон первого стреляли вдогонку убегавшим холостыми зарядами,
потом раздавался громкий смех, и любопытные снова возвращались на прежний
пост. Теодор предположил, что в местечке справляют свадьбу или
какое-нибудь другое торжество; но кто и кого мог угощать и праздновать в
Василькове, отстоявшем так близко от Белостока - это было трудно отгадать.
В поле свирепствовала такая метель, что невозможно было ехать дальше;
кони, и без того уже в конец измученные, нуждались в отдыхе -
волей-неволей приходилось остановиться здесь на ночь.
Возница, испуганный шумом и криками, боязливо оглядывался по
сторонам, но все заезжие дома на главной улице казались совершенно
переполненными; повсюду горели огни; везде виднелись толпы любопытных -
гайдуки, рейтары и шляхтичи выглядывали из ворот и калиток.
Настроение этой сильно подгулявшей толпы выражалось в песнях, криках
и выстрелах, из которых многие вылетали на улицу поверх голов любопытных
через окна, пробивая в них стекла, а люди то испуганно шарахались в
сторону, то снова теснились к тем же окнам. Не было сомнения, что в
Василькове остановился двор какого-то важного вельможи, с большой
пышностью направлявшийся в Белосток.
Так как оробевший возница, забравшись в какой-то пустой сарай, чтобы
там укрыться от метели, не решался искать лучшего помещения для ночлега,
предпочитая, по-видимому, спать на снегу, чем попытаться пройти в одну из
переполненных гостиниц, - пришлось Теодору самому отправляться на поиски.
На всякий случай, он прикрепил к поясу саблю и осмотрел пистолет, не вымок
ли он в дороге.
Приказав вознице не трогаться с места и присматривать за санями,
Теодор поехал по улице, приглядываясь к домам, чтобы выбрать гостиницу,
куда легче было проникнуть. Но выбор был труден - повсюду слышались шум,
крики, всюду виднелось множество пьяных. Во мраке он мог спокойно
вмешаться в эту толпу, не боясь возбудить подозрение, что он не свой;
пользуясь этим, Паклевский подошел совсем близко к гостиницам, еще не
понимая, кто мог так хозяйничать в спокойном Василькове.
Подойдя к одной корчме, около которой стояла толпа более приличных
