Иосиф Игнатий КРАШЕВСКИЙ
ГЕТМАНСКИЕ ГРЕХИ
Был июньский вечер, лучшая пора года, когда не начиналась еще летняя
жара, и уже окончилась весенняя распутица и бури. Вся земля была покрыта
зеленью, потому что рожь еще не начала колоситься, и нескошенные поля
пестрели тысячами разноцветных звездочек и благоухали юностью; так чудесно
было жить, дышать, расти и забывать обо всем, что есть дурного на свете!
Был июньский вечер, тихий, спокойный и мечтательно-задумчивый; солнце
заходило в царственном величии, довольное своими подданными, с ясным
челом; высоко в небе вились ласточки, и весело кружились в воздухе рои
мошек. На Подлесской равнине, среди лесов и полянок, виднелись маленькая
деревенька и хутор. Деревенька эта, отгороженная от всего мира высоким
бором, лепилась к своему хутору, обсаженному вербами и ольхами, окружая
его со всех сторон, и так ей было спокойно и хорошо, как у Христа за
пазухой.
Поместье это было не из видных - хат немного, деревянная церковка на
холме; да и хутор с соломенной крышей, с убогими хозяйственными
пристройками, выглядел неказисто.
Поблизости от деревеньки не было видно проезжей дороги, к усадьбе
вела капризно извивавшаяся и круто заворачивавшая дорожка, которая
пропадала где-то в зарослях. На холме, пониже церкви, раскинулось
деревенское кладбище. Над низенькими хатками возвышалось несколько
журавлей от колодцев, да несколько старых груш и сосен.
В этой картине было что-то печальное и привлекательное в то же время:
привлекательное прелестью деревенской тишины, под сенью которой
угадывалась спокойно, без изменений и потрясений, текущая жизнь.
Ничто не проникало сюда в течение многих веков из веяний вечно
меняющего свои формы мира. Прошли целые столетия с тех пор, как из земли
выросла эта хата и приросла к ней; изъеденные старостью, они снова и снова
обновлялись по старому обычаю и продолжали свое существование.
Внучка была похожа на прабабушек. Подгнившие кресты, сваленные бурей,
делались заново, но по старому образцу; у корней засохшего дерева
разрастались новые молодые побеги; также и люди сменялись одно поколение
другим, но их лица, язык и обычаи оставались прежними.
Усадьба была обращена одной стороной к господскому двору, а другой к
старому саду с липами на переднем плане, грушами в глубине и клумбами
посредине. Здесь ни в чем не было заметно желания позаботиться о красивой
внешности. Сад заканчивался огородом, а во дворе был устроен водопой и
сараи, где стояли возы и лежали груды бревен.
Бедность не позволяла думать о приманках для глаз, о приятности для
людей.
Однако, вдоль всего фасада дома, на грядке, отгороженной старательно
сплетенным плетнем, виднелись заботливо взращенные цветы, почти
заслонявшие низкие окна дома. И только по этим цветам можно было
догадаться о присутствии в доме женского существа, которому нужна была
весна с ее улыбками и благоуханием.
Во дворе стояла необычная для этого времени дня тишина, хотя вечерние
занятия обитателей хутора шли своим порядком. Кони возвращались с водопоя,
женщины несли только что подоенное молоко, работники хлопотали около
сараев; но все это делалось молча, и, казалось, люди знаками напоминали
друг другу о необходимости соблюдения тишины. Только гуси, с которыми не
могла объясниться пастушка, загонявшая их длинным кнутом, кончали громкий
разговор, начатый где-то на лугу. Куры, как всегда в хорошую погоду, давно
уже спали не насесте.
В деревне тоже было малолюдно; и здесь было так же тихо, как на
хуторе.
Двери на крыльцо были открыты настежь, и заходящее солнце ярко
освещало пустые лавки и через порог прокрадывалось в сени. На фоне темных
деревьев маленькая усадьба, освещенная солнцем, имела очень живописный
вид, несмотря на свою простоту и заброшенность. Даже скромные цветы,
выглядывавшие из-за плетня, мальвы, орлики, ноготки, пестро расцвеченные,
красиво выделялись на сером фоне стен дома.
Пользуясь тем, что никто им здесь не мешает, ласточки без боязни, не
спеша, возвращались под стрехи, в свои гнезда; а воробьи, рассевшись на
спинках лавок и на полу, хозяйничали, как в собственной квартире.
Но вдруг они испуганно вспорхнули от стука отворившейся в сенях
двери.
На крыльцо медленно вышла женщина средних лет, погруженная в глубокое
раздумье: ее фигура, лицо и движения так мало гармонировали со всем
окружающим, что трудно было признать в ней обитательницу этого дома.
Хоть годы отняли у нее прелесть молодости, и она сама, по-видимому,
нисколько не заботилась о том, какие перемены произошли в ее наружности,
она все еще была прекрасна той изысканной, породистой красотой, в которой
сказывается благородное происхождение. Правда, и в убогих хатах попадаются
такие райские цветы, такие избранные существа, но поэзия, которою облекает
их природа, имеет совсем другой характер.
По этой женщине можно было узнать с первого взгляда, что она родилась
и выросла во дворцах, что счастье и довольство баюкали ее с молодости, и
только жизненная буря загнала ее сюда. И теперь она была хозяйкой
маленькой усадьбы, скромно одетая, всеми забытая, ко всему равнодушная,
печальная и страдающая.
Одного только не могла отнять у нее бедность - того, что природа дала
ей при рождении, как талисман, или как бремя: прекрасной фигуры,
напоминавшей статую, лица с изумительной чистотой линий, выразительного и
пламенного взгляда черных глаз, мраморной белизны лба и королевского
величия в осанке и движениях. Руки, скрещенные на груди, поражали своей
чудесной формой, несмотря на то, что они, видимо, не составляли предмета
забот их обладательницы; небрежно свернутые на голове волосы, в которых
уже серебрились белые нити, лежали пышными, густыми прядями и своей
тяжестью, казалось, нагибали голову.
Ее темное платье, скромного, почти монашеского покроя, было сильно
поношено, на шее была надета белая косынка, а в руках она держала смятый
белый платочек, которым она только что отерла покрасневшие от слез глаза.
Скрытая боль и напряженная мысль испортили все еще красивые линии ее
рта, придав всему лицу выражение суровости. Лоб был прорезан глубокими
складками.
Она медленно подошла к краю крыльца, вперила взгляд куда-то вдаль,
туда, где был лес, и виднелась дорога... смотрела, но ничего не видела;
слушала, но звуки не доходили до ее слуха. По ее лицу было видно, что все
ее мысли и вся сила духа сосредоточились где-то внутри ее существа и
раздирали ее: там мелькали образы, и раздавались голоса, заглушая все
звуки извне. Всем существом ее овладело какое-то оцепенение.
Что-то придавило ее такой страшной тяжестью, что она едва могла
двигаться. Боль часто ложится камнем на грудь и оловом на голову.
Так она стояла некоторое время в полной неподвижности, но вдруг
какое-то неуловимое для других внешнее впечатление вернуло ее к жизни. Она
вздрогнула и оглянулась. Полная нечувствительность вдруг сменилась
обостренной чуткостью. По тому, как она смотрела в сторону деревни, как
будто прислушиваясь к чему-то, можно было догадаться, что она кого-то
оттуда поджидала.
Но из молчаливой деревеньки едва-едва доносился шум возвращающегося с
поля стада, скрипение колодцев да пощелкивание аистов.
Ухо нормального человека не уловило бы ничего в этом хаосе звуков; но
женщина находилась сейчас в том состоянии духа, который дает ясновидение.
Еще минуту тому назад она не заметила бы пушечных выстрелов, теперь
она слышала то, что не было доступно обыкновенному человеку, и видела
сокрытое от всех глаз. С напряженным вниманием она прислушивалась к
каким-то звукам вдали, и лицо ее понемногу оживлялось.
По песчаной дороге стучало что-то, и, может быть, только она одна
различала эти стуки.
Но стук становился с каждой минутой все более громким, и она могла
вздохнуть свободней.
Теперь она была уже почти уверена, что приближается то, чего она
ждала. Но прошло довольно много времени, прежде чем она убедилась, что
ожидания ее не напрасны; наконец, у больших ворот при въезде в усадьбу
показалась довольно элегантная коляска, в которую были запряжены две
рослые лошади в нарядных хомутах.
На козлах сидел кучер в ливрее с гербами и нашивками, а в коляске -
маленькая фигурка в треуголке и французском мундире восемнадцатого века, с
тростью в руке и в плаще песочного цвета на плечах.
Прибывший был уже немолод, но отличался живостью и подвижностью, а
его иноземный парик и круглое, загорелое лицо с черными, быстрыми
глазками, пухлое, бритое, бабьего вида, обнаруживали в нем человека
нездешнего и какой-то иной породы.
В ту минуту, когда парадно одетый кучер собирался с шиком подъехать к
крыльцу бедной усадебки, маленький человечек хлопнул его по плечу, давая
знать, чтобы он остановился у ворот. Важный кучер с неудовольствием
повиновался, показывая всем своим видом, как это было ему неприятно:
никогда еще ему не приходилось прятаться за плетнем.
Женщина, поджидавшая на крыльце, завидев гостя, медленно и
величественно пошла ему навстречу, понемногу ускоряя шаг, но маленький
француз предупредил ее, выскочив из коляски, и почти бегом направился к
ней, приподняв шляпу и улыбкой приветствуя ее.
Хотя он был немолод и некрасив, а костюм не делал его изящнее, но
лицо у него было умное, с проницательным и добродушным в то же время
взглядом; при виде печальной пани во взгляде его отразилось почтение и
сочувствие.
Не успела она еще вымолвить слова, как гость быстро взял ее за руку и
с глубоким уважением поцеловал ее. Потом он вопросительно взглянул на нее,
и женщина, поняв ее взгляд, отвечала ему по-французски:
- Да, милый мой доктор, не лучше, нет, не лучше...
- Что же с ним, - живо спросил доктор. - Что-нибудь новое?
- Сам увидишь, дорогой доктор, - лихорадка не прекращается, он
беспокоится и очень ослабел...
- Но он в сознании? - допытывался доктор.
- Да, бывают минуты, когда он как будто бредит и говорит неразумные
вещи, но когда я обращаюсь к нему, он приходит в себя.
Так разговаривая, они подошли к дому; женщина пошла вперед, а доктор
последовал за нею в сени; она осторожно отворила дверь в маленькую
переднюю и прошла оттуда в большую спальню.
Здесь было совсем темно, потому что окна были задернуты зелеными
занавесками. В комнате, в одном углу которой виднелась из-за ширм кровать,
было немного мебели, да и мебель была именно такая, какая встречается во
всех бедных шляхетских усадьбах. Стол, заваленный бумагами, а в настоящее
время и склянками с лекарствами, несколько кресел, сундук, шкаф, на стенах
ружья и охотничьи сумки, а в углу - всякая домашняя рухлядь и бочонки с
уксусом - все эти предметы придавали комнате самую обыкновенную внешность,
ничем не привлекающую внимания.
Стук открываемых дверей, шелест платья и шум шагов доктора - хотя он
шел на цыпочках - должно быть, разбудили больного. Послышался тяжелый
вздох, и слабый голос спросил:
- Это ты, моя добрая Беата? Дай мне пить - страшная жажда!
Женщина торопливо подошла к кровати, склонилась над больным и
шепнула:
- Доктор Клемент приехал.
Больной снова вздохнул и произнес едва слышно:
- Он уже мне не поможет.
Француз, стоявший поблизости, подошел и на ломаном польском языке
приветствовал больного.
- Ну, как же дела? Лучше? - Только теперь, когда глаза привыкли к
темноте, доктор Клемент разглядел лежавшего перед ним человека. На высоко
