генерала ордена.
Браницкий не отвечал ничего и с пасмурным лицом вышел из монастыря,
сопровождаемый смиренным настоятелем, который вывел его за монастырскую
ограду. И хотели уже свернуть на площадь, но в это время из главных
монастырских ворот стали выходить попарно доминиканцы, перед которыми
несли черный крест и траурную хоругвь.
Настоятель не сказал Браницкому о том, о чем ему только что сообщили,
что к монастырю приближалось бедное погребальное шествие с останками
егермейстера из Борка. Впереди шел в черной одежде один только ксендз...
Вдали виднелась небольшая группа провожатых, шедших за деревенской телегой
с простым гробом, прикрытым покровом; в телегу была впряжена пара черных
волов. Среди провожатых была одна женщина под густой черной вуалью - ее
вел под руку высокий мужчина. Несколько поодаль медленно шли двое-трое
приятелей. Заметив похоронное шествие, к которому торопливо вышли
навстречу, чтобы присоединиться к нему, доминиканцы, гетман побледнел, и,
не желая быть узнанным, не вышел на площадь, а остался около калитки -
отделенный от площади толстой каменной стеной.
Настоятель, уже попрощавшийся с гетманом и собиравшийся уходить,
заметил, что он остановился, и занял выжидательную позицию в нескольких
шагах от него.
Между тем похоронное шествие медленно пересекло площадь и направилось
к кладбищу; раздался погребальный звон, в маленьком местечке жители,
выбегая из ворот, присоединялись к процессии.
Браницкий, не двигаясь с места, печальным и внимательным взглядом
следил за процессией, пока она не скрылась за оградой кладбища.
Он ни на минуту не отрывался от этого печального зрелища, которое
произвело на него необычайно сильное впечатление: может быть, потому что
он еще сохранил в памяти странные и суровые слова отца Елисея.
В костеле еще звонили, и на кладбище развивались хоругви, когда
Браницкий, уже не боясь, что его увидят, поспешил перейти пустую площадь и
направился к своему дворцу.
Обеспокоенный его долгим отсутствием полковник Венгерский уже
поджидал его. Зная пристрастие гетмана к веселой и легкомысленной
болтовне, которою его обычно развлекали, он еще издали приветствовал его и
сказал с улыбкой:
- Точно на зло ксендзы вышли встречать ваше превосходительство
колокольным звоном и процессией! Как будто бы они, зная о вашем прибытии,
не могли отложить своих обрядов! Хороща скоро станет совсем не интересною,
если нас будут так принимать.
Браницкий сделал недовольную гримасу.
- Что же ты хочешь, полковник, - возразил он, - везде люди умирают,
невозможно же для меня задерживать похороны.
- Нет, извините пожалуйста, - настаивал Венгерский, - главное
внимание должно быть обращено на высокопоставленных людей. При первом же
свидании с ксендзом я ему это скажу.
Гетман, усевшийся на лавке в садовой беседке и выглядевший задумчивым
и рассеянным, вместо того, чтобы похвалить усердие полковника, сказал
только:
- Оставь меня, пожалуйста, в покое.
Тогда полковник перевел разговор на скандальную историю Франи
Черкасской, камер-юнгферы гетманши, которая согласилась бежать с богатым
паном, но и это не развеселило пасмурного магната, который выслушал всю
историю с презрительным и равнодушным видом; должно быть эту Франю он знал
лучше, чем Венгерский.
В этот день его трудно было развлечь; он отказался от ужина, поел
только немного земляники и так просидел молча до прихода доктора Клемента,
который только что вернулся с похорон. Увидев его, гетман встал с места и,
сделав ему знак, медленно двинулся в глубину сада. Полковник остался на
крыльце. Отойдя на некоторое расстояние от дома, Браницкий обратился к
доктору:
- Возвращаешься с похорон? - спросил он.
- А вы, ваше превосходительство, совершенно напрасно очутились там
сегодня, - с упреком сказал доктор. - Жизнь дает нам и без того достаточно
печальных впечатлений, чтобы мы еще сами искали их.
Гетман, не отвечая на эти слова, снова задал вопрос:
- Ну, что же там?
Вопрос этот был бы непонятен для другого, но Клемент понял сразу.
- Великая сила духа у этих людей, - сказал он, - жена не проронила ни
одной слезы, сын собственными руками уложил его в гроб и осыпал цветами, а
потом подвел мать к гробу.
- Что же они думают делать? Мне их сердечно жаль...
- С этой силой духа они, без сомнения, сумеют примириться с судьбой.
Юноша любит мать и готов для нее на все...
- И что же, - сказал гетман ироническим тоном, - он намерен работать
на этом жалком клочке земли и вложить в него все будущее?
- Я думаю, что нет, - отвечал Клемент, - мать не согласится на это.
Разговор оборвался. Гетман, стоя над прудом, загляделся на воду.
- Прошу тебя, дорогой Клемент, придумай средство, как бы помочь им,
не открывая источника помощи. Если неудобно выступить тебе, то найди
кого-нибудь, кому ты мог бы доверить это дело.
У егермейстера было много приятелей, потому что это был человек
добрый и с большим характером. Ко дню св. Яна здесь соберется множество
народа - выбери кого-нибудь, кому ты мог бы доверить это дело.
- Эта роль подошла бы лучше всего старому Кежгайле, - сказал доктор.
- С этим сумасшедшим гордецом нельзя иметь никакого дела, - прервал
гетман, - ты должен выбрать кого-нибудь другого.
- Брат покойного тоже мало принесет пользы, - сказал Клемент.
Гетман пренебрежительно махнул рукой.
Вдали показался полковник Венгерский с каким-то другим мужчиной в
мундире; гетман, увидев их, вздохнул и, обращаясь к доктору, ворчливо
пробормотал:
- И здесь не дают мне покоя. Несносные приставалы!
Но, окончив эту фразу, гетман, привыкший к своей роли высокого
сановника, придал своему красивому лицу спокойное выражение, гордо
выпрямил стан и с улыбкой ожидал приближения гостя, которого он назвал
приставалой, готовясь встретить его как можно любезнее.
В этот вечер в Борках была та же зловещая тишина, которая царила в
усадьбе со времени болезни егермейстера. На короткое время она была
прервана молитвами ксендзов и рыданиями слуг; но теперь она вернулась
снова, еще более страшная, потому что за ней уже не было ни одной искры
надежды...
Клемент не преувеличил ничего, рассказывая гетману о силе духа,
проявленном вдовой.
Горе привело ее в состояние оцепенения, но глаза ее не проронили
слез.
Вернувшись с сыном из Хорощи, она села рядом с ним на крыльцо, где
так часто раньше сиживала вместе с мужем, думая и разговаривая о Теодоре;
держа в холодных руках руку сына и всматриваясь во мрак наступающей ночи,
она молчала.
На небе показались звезды; но мрак стал еще гуще; у Беаты не было
сил, чтобы подняться и войти в пустой дом. Несколько раз сын напоминал ей,
что холод и роса могут быть вредны для нее; но она, не отвечая, только
отрицательно качала головой.
Казалось, в этом долгом молчании она приводила в ясность мысли,
которые хотела поверить сыну.
Слуги ждали, обеспокоенные тем, что господа еще не ложатся спать, и
не решались идти раньше них.
Старая ключница несколько раз подходила к пани и напоминала ей, что
уже поздно, и пора уходить с крыльца в дом. Но вдове, вероятно, было легче
дышать на открытом воздухе.
Около полуночи она глубоко вздохнула, пошевелилась и, снова схватив
руку сына, которую она в забывчивости выпустила из своих холодных рук,
обратилась к Теодору:
- Тот, кто один на свете любил нас обоих, ради этой любви ушел в
могилу! Да! Этот лучший, благороднейший из людей, замучил себя работой для
нас. Только я одна знала, сколько в нем было самопожертвования и тихого
героизма! Даже ты не можешь оценить его так, как я.
- Ах, дорогая матушка, ведь и я любил его не меньше, чем ты! -
воскликнул Теодор.
- Но ты не мог знать его так, как я, - прервала мать, - ты не мог
знать этого мученика и святого человека. Теперь моя очередь принять на
себя завещанное им и работать...
- Прошу извинения, матушка, - сказал юноша, целуя руку матери, -
очередь не за тобой, а за мной. Вы оба несли тяжесть, которой я даже не
чувствовал и даже не понимал, что она лежит на ваших плечах.
- Слушай меня и не прерывай, - повелительно сказала мать... - От
бремени никто не избавлен, нам надо только справедливо поделиться между
собой. У тебя тоже будут свои заботы... Я - твоя мать и опекунша, и я
должна подумать о твоей судьбе...
Ты говорил мне о ксендзе Конарском и о князе канцлере; не следует
отказываться от предложения; ты должен скоро вернуться в Варшаву, завязать
знакомства, и все силы употребить на то, чтобы подняться как можно выше.
- У меня нет честолюбия, - возразил Теодор.
- Ты должен иметь его, если не для себя, то для меня, - живо
подхватила мать. - Моя семья отшатнулась от меня, отец от меня отрекся
(тут рыдания прервали ее речь); и я хочу, чтобы ты собственными силами
поднялся так высоко, чтоб и меня поднять вместе с собой...
Я вымолю у Бога успех; у тебя есть способности, тебе нужна только
воля, какую я хотела бы вдохнуть в тебя. Ты будешь работать не для себя, а
для меня - и выведешь меня из этой бездны отвержения.
Она встала и закончила тоном все возрастающего воодушевления.
- Это была воля покойного, а также и моя, и теперь это должно быть
твоим предназначением...
- Ах, дорогая моя матушка, - ломая руки, отвечал юноша, - ты
возлагаешь на мои плечи тяжелое бремя, хотя и не то, которое я себе сам
выбрал. Но там я знал, что справлюсь, а здесь - я не в силах один снести
его...
Где же силы? Где оружие? Рядом с людьми, которые вырастают в силе и
влиянии, я чувствую себя маленьким и слабым. То, чего ты от меня желаешь,
требует не только талантов, но и силы духа и железной воли, которой у меня
мало.
- Любовь ко мне даст тебе ее, - воскликнула мать.
Теодор почти в испуге склонил голову.
- Это выше моих сил, матушка, - отвечал он. - В продолжение всех этих
лет, которые я провел в Варшаве, я, хотя и находился в стенах монастыря,
куда меня приняли неизвестно по чьей милости...
- Милости? - прервала мать. - Да это вовсе не была милость; видели
твои способности и оценили их!
- Во время моего пребывания в нем, - продолжал Теодор, - хотя я и был
вдали от света, который является ареной для честолюбивых, я все же немало
разных вещей наслушался о нем, а иной раз передо мной вдруг поднимался
уголок занавеси, закрывавшей сцену; я уже знаю о нем кое-что, знаю, какими
способами и усилиями люди добиваются власти и значения... Теми путями,
которыми взбираются в гору, ты сама не позволила бы идти своему сыну.
Величие это покупается дорогой ценой...
- Ты ошибаешься, - прервала его егермейстерша, - путь к вершине славы
не один. Тот, который ты видел и который показался тебе омерзительным,
ведет в гору тех, что потом скатываются с нее в бездну...
Рано или поздно презрение людей свергнет их оттуда... Но есть другой
путь - путь труда и применения своих способностей, и этим можно всего
добиться.
- У нас? Теперь? - возразил Теодор.
Мать, услышав этот вопрос, так вся и насторожилась.
- Дитя мое, - воскликнула она, - чего же ты там насмотрелся? Где
видел зло?
- Если бы я закрыл глаза, то и тогда увидел бы его, - отвечал Теодор.
- Достаточно мне было послушать моего учителя, который особенно благоволил
ко мне, ксендза Конарского...
- Но именно этот твой учитель, - возразила мать, - принадлежит к
числу тех, которые несут лекарство против зла.
- Но еще не могли найти его, - сказал Тодя. - Зло росло слишком долго
