с восхищением.
- Мать, должно быть, сказала тебе, - прибавил Елисей, - что я вам
близкий по крови. Так - по мирским понятиям - но теперь я одинаково близок
и одинаково чужд всем людям... Все, что было во мне земного, стерла вот
эта одежда; теперь я кающийся, Божий молитвенник - пес Господень (Domini
canis).
Старец рассмеялся.
- Нельзя же псам, хотя бы и Господним, признаваться в своем кровном
родстве с тщеславными светскими людьми. К чему это?
Хозяйка рассеянно слушала.
- Я пришел к вам, потому что долг велит нам утешать огорченных, -
сказал старец, - хотя бы я был вам совсем чужой, я должен принести вам
слово Божие и стучаться в ваши сердца, пока они не откроются... Мир вам!
Мир вам!
- Юноша, - передохнув немного и, подняв глаза на Теодора, сказал
старец, - мне хочется услышать твой голос! В голосе выражается душа!
Говори! Какую деятельность ты выбрал?
- Дорогой отец, пока никакой! - отвечал Теодор с полным доверием к
монаху, в котором чувствовал приязнь к себе, - я учился у пиаров и науки
окончил; теперь, что Бог даст, и как судьба сложится? Не знаю сам.
Большого выбора нет у меня...
- А что же тебя привлекает? - спросил отец Елисей. - Но только правду
мне говори, потому что я все равно отгадаю, хоть бы ты и скрывал.
Теодор взглянул на него таким ясным взглядом, что старец возрадовался
и весело воскликнул:
- Tabula rasa!
- Ксендз Конарский, - вмешалась мать, - хочет устроить его при
канцелярии князя канцлера.
Отец Елисей покачал головой.
- Далеки от меня ваши дворы и владыки, - сказал он, - не знаю я ваших
канцлеров... С Богом можно идти всюду, а Бог в сердце...
- Только не ко двору пана гетмана, - резко прервала хозяйка, - туда я
не пущу его. - И как бы поняв друг друга, она и монах обменялись
взглядами, а отец Елисей прибавил:
- Гетмана нельзя назвать злым, но у него слабая воля; а кто слаб, тем
пользуются злые люди, и каждый порыв ветра нагибает того по-своему...
Он снова взглянул на прекрасного юношу и, указав ему место рядом с
собою, с глубокой нежностью всматривался в его ясное лицо, словно не мог
налюбоваться им вдоволь.
- Дай Боже, чтобы ты, мое дитя, вышел из ожидающей тебя битвы с таким
же честным, правдивым, открытым и ничем не затуманенным лицом, какое у
тебя теперь. Чистым выходишь ты на арену, и хорошо, если бы ты вернулся,
хотя и израненным, но не запачканным.
Ты вступаешь в свет, в котором нет Бога.
Все там говорят о нем, но слово Его мертво для них, и слава
бездушна... Они называют это большим светом, а на самом деле это - малый
свет, потому что между ними и Богом - ворота закрыты. Все земное там на
первом плане, а небесное - на последнем.
Но без борьбы нет победы! Ты должен идти, чтобы получить не хлеб
насущный, а вечную пищу для души. Итак, с Богом иди, мое дитя!
Говоря это, старец уже не смотрел ни на Теодора, который внимательно
к нему прислушивался, ни на егермейстершу, со слезами на глазах жадно
хватавшую его слова, - взор его был устремлен в ясное небо, озаренное
закатным сиянием.
Но вдруг, словно вспомнив что-то, он вскочил с лавки и принялся
искать палку, которую он где-то поставил.
- Ах, Господи, Боже мой! Вот и солнце зашло, а настоятель, отпуская
меня, строго приказал, чтобы я вовремя вернулся, - ведь путь не близкий!!
- Но мы не пустим вас пешком, отец, - возразила Беата. - Тодя, беги
скорее, вели заложить бричку...
- Мне бы более приличествовало идти пешком, - сказал отец Елисей, -
но, правда, ноги у меня слабые.
Теодор был уже около конюшни. Беата подошла и поцеловала старцу руку.
- Спасибо тебе, отец, за доброе слово! Оно падет в молодую душу, как
здоровое зерно. Так меня заботит его судьба!
- Заботиться надо, - возразил капеллан, - но и тревожиться слишком -
не годится. Есть Бог на свете! Он ни для кого не делает исключений, но
справедлив ко всем... Что Он приготовил для него, то и следует принять...
У юноши по глазам видна чистая душа. Пусть идет в свет...
Он покачал головой.
- Только не на гетманский двор, в эту лужу сиропа, в которой мухи
тонут и увязают. Пошли его, куда хочешь, только не туда, только не туда!
- Да я и не могу туда! - опустив глаза, разбитым голосом отвечала
Беата.
- Доброе дитя колеблется и не решается оставить меня, хочет остаться
здесь со мною, а я тревожусь, как бы его у меня не похитили... Ты, отец,
знаешь мое сердце и знаешь жизнь - поговори с ним, склони его к тому,
чтобы уехать отсюда!
Теодор уже подходил, когда она оканчивала эти слова; отец Елисей
стоял в задумчивости.
- Будь послушен матери, - сказал он, обращаясь к Теодору, - сердце
материнское, если и не видит, что чувствует и предчувствует, что полезно и
спасительно для ее ребенка! Я, верно, уж не увижу тебя, потому что ты
вернешься в Варшаву, дай же я благословлю тебя...
Тодя, не смея возражать, склонил голову, и монах сделал над нею знак
креста.
Бричка была уже готова к отъезду; Тодя помог старцу взобраться на
сиденье, и скоро вечерние тени скрыли из глаз провожавших белую одежду
монаха и его черный плащ...
Сыну пришлось теперь подробно объяснить матери причину своего
опоздания и описать особ, встреченных им на дороге.
Услышав их имена, Беата покраснела, но не показала виду, что они были
ей знакомы. О гетмане и о самом Белостоке она не решилась спрашивать,
избегая всякого напоминания о них.
На другой день Беата уже принялась хлопотать по хозяйству, видимо,
перемогая себя, но желая показать сыну, что она сумеет со всем сама
справиться. А вечером она уже спросили его, когда он думает вернуться в
Варшаву?
Теодору не хотелось спешить, чтобы успокоиться относительно здоровья
матери, кроме того, он хотел привести в порядок документы и бумаги,
оставшиеся после отца. Егермейстерша сказала ему на это, что отец,
почувствовав себя слабым, сам привел их в порядок и отдал ей.
Таким образом, отпадал еще один повод к тому, чтобы остаться, да и не
хотелось Теодору обнаруживать излишние опасения за здоровье матери.
День отъезда не был еще окончательно намечен, но Беата уже делала
приготовления к нему и, несмотря на всю свою любовь к сыну, видимо,
желала, чтобы он уехал.
Приближался день св. Яна, торжество именин гетмана, на которые со
всего края съезжались гости, среди них были и знакомые, и друзья
егермейстера Паклевского еще со времен его службы при дворе, и Беата, не
говоря об этом сыну, терзалась боязнью, как бы кто-нибудь из родных или
друзей покойного мужа, узнав о его смерти, не вздумал приехать в Борок и
смущать Теодора.
Но так и бывает, что то, чего человек боится и что предчувствует,
обыкновенно и случается. Так было и теперь. Родной брат егермейстера,
служивший в одном из коронных полков, приехал в качестве депутата от
своего полка в Белосток. Он ничего не знал о смерти брата, но, услышав об
этом из уст самого гетмана, тотчас же отправился в Борок.
И вот, в один прекрасный день перед крыльцом усадьбы появился верхом
на статном жеребце пан Гиацинт из Паклева Паклевский.
Братья, похожие друг на друга по внешности, во всем остальном были
различны, как небо и земля. Поручик, не имевший за душой ничего, кроме
коня и сабли, с юных лет зачислился в войско и был воин с головы до ног,
отважный и смелый человек, но ветреный и недалекий. Он любил шумные
забавы, был горд и заносчив, первый начинал споры и драки и никому не
уступал. Расточительный и легкомысленный, он всегда нуждался в деньгах и
всегда был занят мыслью, где бы их перехватить и поскорее, попусту времени
не тратя. Сердце у него было доброе, но голова - пустая и упрямая. Услышав
в Белостоке о племяннике и не зная, чем занять себя, он вбил себе в
голову, что должен устроить его судьбу и затем непременно уговорить его
поступить на военную службу.
С тем и поехал. Теодор видел его несколько раз в детстве, а когда
около крыльца раздался шум и стук, он вышел к нему навстречу и скорее
угадал, чем узнал в приезжем дядю.
Поручик с громким восклицанием и с выражениями нежной любви, со
слезами обнял его, оплакивая смерть брата и радуясь тому, что снова увидел
Борок.
Торопливо вышла и егермейстерша, догадавшись, кто приехал, и надеясь
предупредить всякие попытки приезжего сбивать с толку ее сына.
В первую минуту свиданья поручик шумно оплакивал покойника,
попеременно обнимая племянника и целуя руки невестки. Но это продолжалось
недолго, наступила hora canonica.
- Голубушка невестка, - воскликнул, отирая слезы, Паклевский, - ради
Господа Бога дай ты мне заморить червяка, - я выехал из Белостока на
пустой желудок. Жара страшная, а я мчался во весь опор и устал чертовски.
На столе живо очутились водка и закуска, и гость, не теряя времени,
принялся за еду. Он хотел выпить за здоровье племянника и собирался налить
и ему, но тот отказался.
- Это что же? Водки не пьет! Славно, нечего сказать! - сказал
поручик. - Что же ты, красная девушка? Что из тебя будет? Хорошо же тебя
воспитали! Я в твоем возрасте ничего не боялся, ни водки, ни вина, ни...
Мать хотела прервать его, но он поцеловал ее руку и докончил:
- Голубушка моя, мы должны сделать из него воина! Ей Богу! Что же ему
еще выбирать! Разве это плохая служба - особенно при протекции? Честное
слово, если бы я не был таким бездельником, у меня уж была бы собственная
деревенька.
- Он готовился к иной карьере, - возразила мать.
- К какой же? Да помилуйте! Может быть, он хотел быть каким-нибудь
писакой? Сохрани Боже! В нашем роде все были рыцари. Его покойный отец
тоже сначала служил в войске. И, ей Богу, по-моему, только это и есть
настоящее дело! Что? Что? Гнить здесь на затоне, ходить за плугом? Что же
это за жизнь!
Он взглянул на Теодора, стоявшего около стола.
- Он как будто родился воином! - говорил он, не переставая. -
Прелесть, что за юноша! Здоровый, сильный, и неужели он пропадет!
Он наклонился к руке хозяйки и опять поцеловал ее.
- Я для того сюда и приехал, - сказал он. - Ведь я его опекун. Я уже
замолвил за него словечко гетману, он обещал протекцию. Стоит только
записаться и гуляй душа! Честное слово!
Поручик оглянулся и с удивлением заметил, что лица хозяев были
пасмурны.
- Дорогой брат, - серьезно сказала егермейстерша, - позволь же и мне,
как самому близкому человеку и опекунше моего сына, иметь свое мнение.
Покойный муж, царство ему небесное, не без причины разорвал с гетманом.
- Ну, ну! - крикнул поручик, наливая себе вторую рюмку водки, -
позволь уж и мне сказать - правда не грех - у покойного были свои причуды.
Что-то там его задело, что-то ему показалось, вот он и надулся - гордая
душа в убогом теле - честное слово, он и сам не знал, почему оттолкнул от
себя свое счастье.
- Брат мой! - вскричала Беата. - Я его знала хорошо и знаю лучше вас,
что все, что он делал, он делал обдуманно и вовсе не опрометчиво. Он не
нуждался в милостях гетмана, и я не хочу, чтобы сын мой добивался их.
Поручик даже перекрестился.
- Да помилуйте! - вырвалось у него. - Кто мы? Мы? И он? Сударыня! И
это мы будем затевать войну с этим могущественнейшим магнатом? И только
потому, что покойнику... что-то там померещилось? Да знаете ли вы, что
гетман может сделать? Что он такое? Он - первый после короля. Без него -
ничего нет, а в нем - все... Вы, сударыня, обрекаете своего сына на вечную
нужду!
Егермейстерша отвернулась и умолкла.
- Нет, этого не может быть, - говорил взволнованный поручик. - Я
