этом за голову, растирая лицо, отплевываясь, притворясь потерявшей
сознанье и, видя себя окруженной любопытными, изо всех сил старался
разыграть роль интересной жертвы.
Никто не сумел бы удержать вырывавшегося Теодора, если бы не Лелины
глазки, приворожившие его на месте. Розовый амурчик на глазах у тысячной
толпы мучил бедного Тодю под видом благодарности за спасение тетки. Он уже
видел, что его прогулка может открыться и навлечь на него гнев матери, и
понимал, что ему необходимо удирать из парка, но не было никаких сил
противиться этой девочке. Лишь только он делал шаг к отступлению, как Леля
бежала за ним и приводила его назад, как будто сознавая свою силу и власть
над ним...
Единственным средством спасения было бегство. Уже Тодя скрылся за
дядей в густую тень зарослей, но дочка генеральши тотчас же очутилась
подле него.
- Что же вы так невежливо убегаете? Надо же, чтобы тетя поблагодарила
вас.
- Сударыня, послушайте, - тихо заговорил Тодя, - я не имею права
показываться здесь, я должен уйти, я очутился здесь случайно, привлеченный
зрелищем, я не принадлежу к числу гостей.
- Да ведь и мы здесь только случайно, - живо возразила Леля, - если
бы не сломалась ось, мама и тетя никогда бы сюда не приехали... потому
что...
Но здесь прекрасная Леля остановилась.
- Я не заслужил благодарности, - продолжал Теодор, - а одно слово из
ваших уст...
- Тетя будет в отчаянии, - с иронической усмешкой болтала паненка, -
ну, сделайте ей одолжение... Я сомневаюсь, что мы когда-нибудь еще
встретимся, потому что завтра мы едем в Варшаву... Только бы старостина не
расхворалась...
- И я тоже собираюсь ехать в Варшаву, - живо прибавил Теодор, -
значит...
У молоденькой дочки генеральши заблестели глазки.
- Ах, вот и тетя... Идемте со мною!
Как раз в это время старостину вели ко дворцу, а так как прическа ее
была в самом жалком виде, то она просила отвести ее наиболее уединенными и
тенистыми улочками.
Но Леля загородила ей дорогу, ведя своего пленника.
- Вот, тетя, ваш спаситель; благодарите его поскорее, потому что он
вырывается, и я еле могу его удержать.
При виде юноши старостина чуть снова не лишилась сознания, вспомнив о
минувшей опасности; она разразилась рыданиями, потом взглянула на Теодора
и сентиментально произнесла:
- Благородный юноша, подвергавший свою жизнь опасности ради меня, я
до самой смерти сохраню благодарность к тебе! Ах!
Теодор поклонился и хотел удалиться, но генеральша и ее дочка
удержали его.
Старостина непременно хотела подарить ему что-нибудь на память. А
Тодя клялся, что не может ничего принять...
Краска выступила на его лице.
Паклевский, присутствовавший при этой сцене, шептал ему на ухо:
- Да, ну, не ломайся... Баба богатая... ведь ты весь промок из-за
нее; чего еще церемониться.
- Спасите вы меня, - взмолился Теодор к Леле, - я ничего не могу
принять! Ничего!
- А от меня? - спросила паненка, бросив на него быстрый взгляд. - От
меня можете?
Теодор молчал; панна Леля быстро сняла с пальца кольцо, и, прежде чем
старостина и ее сестра, вполголоса совещавшиеся относительно подарка,
пришли к соглашению, она вскричала, подбежав к ним:
- Тетя! Я уже дала ему от вас мое колечко! Дело сделано!
Все это произошло среди общего замешательства так быстро и
неожиданно, что ни старостина, ни мать ее не имели уже времени возражать.
Теодор, взяв колечко, схватил ручку, подавшую ему его, поднес молча к
своим губам и услышал тихий шепот...
- Смотрите же, не отдавайте его другой; избави вас Бог!..
- Буду носит до самой смерти!!!
Паклевский отбежал от них и скрылся в чаще деревьев.
Дядя, не поспевавший за ним, бежал, задыхаясь от усталости. Оба
остановились уже за парком.
- Да постой же, сумасшедший! - кричал поручик.
- Дядя милый! Дай мне своего коня доехать до Борка, ради Бога...
- Дам, хоть бы он сдох после этого! Но постой же, дай мне попрощаться
с тобой, - говорил повеселевший Паклевский.
- Даю тебе слово, так ты меня обрадовал, что просто сердце прыгает!
Ну и молодчина! Ты сам не знаешь, как тебе повезло! Старостина-вдова,
бездетная, сентиментальная дура... сидит на деньгах... а ее, племянница -
хороша, как ангел.
И он принялся обнимать и целовать племянника.
- И надо же иметь такое счастье! Ведь они здесь случайно, проездом...
они не принадлежат к числу друзей гетмана... А панна дала тебе колечко?
Но Тодя уже не слышал дальнейших слов; он так рвался на коня и домой,
что дядя не мог его соблазнить даже пуншем, чтобы согреть после купанья...
Так как разнеженность Мартина дошла уже до того, что он лежал под
желобом, и никто не мог его добудиться, то другой мальчик-слуга привел
Теодору коня.
Над парком взрывались ракеты и римские свечи, когда Тодя поскакал в
Борок, уже не оглядываясь назад, мучимый угрызениями совести и тревогой за
мать, но увозя в душе воспоминания о второй уже встрече с этой чародейкой
Лелей, которую он уже не рассчитывал больше встретить в жизни.
Ее колечко жгло его палец, а перед глазами неотступно стояли голубые
глаза и розовые уста паненки, и звучали в ушах ее последние слова,
сказанные ею на прощание...
Не доезжая до усадьбы, он слез с коня, дал на чай мальчику,
провожавшему его на чужом коне, чтобы отвести его коня домой, и начал
потихоньку прокрадываться во двор, чтобы не встретиться с матерью и успеть
переменить намокшую одежду и тем избегнуть объяснений и лжи. Он чувствовал
себя виноватым, но счастливым...
Между тем, пока все это с ним происходило, егермейстерша, выйдя из
своей спальни и спросив о сыне, узнала от людей, что он пошел пешком к
лесу и еще не вернулся. Тогда она, обеспокоенная, села ждать его на
крыльце. Она легко догадалась, что те самые выстрелы, которые ее напугали
и разгневали, могли привлечь ее сына в Хорощу.
Именно этого она и боялась.
Чем дольше тянулось время, тем с большим нетерпением, в лихорадочном
волнении, поджидала она его возвращения. В том же состоянии болезненного
напряжения, в каком она перед смертью мужа прислушивалась к малейшему
шуму, поджидая доктора и сына, вышла она и теперь к воротам... Ухо ее
уловило далекий топот коня; она отворила калитку и выбежала на дорогу...
Это было как в ту минуту, когда Теодор, отдав коня, пешком шел к
дому. Скорее угадав, чем разглядев во мраке чью-то тень, мать бросилась
навстречу, уверенная, что это - ее сын и никто другой.
- Тодя! - плачущим голосом воскликнула она. - Тодя, что случилось с
тобой!..
Теодор уже не мог и не хотел скрываться: он сам побежал к матери. Она
бросилась ему на шею, но тотчас же отшатнулась, почувствовав, что он весь
был мокрым.
- Где же ты был! Что с тобой! Весь в воде! Тодя!
- Мамочка! Все это пустяки, я все тебе расскажу, пойдем домой, я тебе
скажу всю правду. Ничего со мной не случилось.
Торопясь изо всех сил, задыхаясь от скорой ходьбы и крича еще со
двора слугам, чтобы зажгли свет, егермейстерша пошла к дому, увлекая за
собой сына.
Теодор, хотя и успел немного высохнуть в дороге, имел ужасный вид,
весь в грязи и воде.
Огорчение и беспокойство матери так растрогали Теодора, что он решил
ничего не скрывать от нее.
- Я - виноват, - сказал он, - прости меня! Я поступил легкомысленно.
Меня заинтересовала эта несчастная Хороща! Я пошел за лес, откуда, как мне
сказали, был виден фейерверк!
Егермейстерша презрительно вздернула плечами.
- Ребенок! - пробормотала она вполголоса.
- На полпути я встретил дядю, - продолжал Теодор, - и на несчастье
согласился ехать вместе с ним до парка.
- Говори мне все! Как на исповеди! - грозно прервала его
егермейстерша с пылающим от гнева лицом. - Говори мне все, Тодя!
Она не докончила. Тодя прервал ее.
- Я ничего не скрываю от тебя. Мы стояли вместе с поручиком в кустах
около пруда, когда в лодку села старостина Куписская, та самая, которую я
встретил на дороге в Хорощу вместе с генеральшей и ее дочкой.
- Что же они там делали? - воскликнула егермейстерша.
- Мне кажется, что они там очутились случайно из-за сломаной оси.
Беата презрительно засмеялась.
- Ах, случайно! - шепнула она.
- Какие-то неловкие господа, пожелавшие покатать этих дам по пруду,
опрокинули лодку. Старостина упала в воду, а я ее вытащил.
Мать пожала плечами, и брови ее нахмурились.
- Ну, вот, - сказала она, - тебя, конечно, там видели, повторяли твое
имя, и все узнали, что ты был там, где - ради меня и в память об отце -
тебя не должно быть! Ты сам не знаешь, какое огорчение ты мне причинил,
какую рану ты мне нанес!
- Мамочка! - упав к ее ногам, умоляюще воскликнул Тодя.
- Люди подумают, что мы туда вторгаемся, напоминаем о себе, лезем к
ним насильно, - говорила мать с возрастающим одушевлением. - Ты не знаешь
и не можешь знать, что ты наделал, и что из-за тебя падет на меня, твою
мать.
- К сожалению, - со слезами в голосе прибавила она, - я не могу
сказать тебе того, что измучило мое сердце, отравило мою жизнь, а ты...
Слезы не дали ей продолжать. Но она быстро овладела собой, вскочила с
места и сказала:
- Ступай, сейчас же перемени платье и собирай свои вещи; еще до
рассвета ты должен быть на пути в Варшаву. Ты не можешь больше оставаться
здесь. Мое сердце разрывается, но я должна отправить тебя.
Бледная, как мрамор, она повернулась к сыну.
- Не думай только, Тодя, что я, твоя мать, поступаю опрометчиво,
повинуясь каким-то причудам и капризам. Честь, спокойствие и жизнь твоей
матери требуют от тебя, чтобы ты избегал всяких отношений с гетманом.
Гетман сурово, жестоко, без сожаления, бессовестно поступил с твоей
матерью! Не спрашивай больше! Ты должен быть ее мстителем, ты...
Она вдруг остановилась, словно боясь, что и так сказала слишком
много.
Сын был так встревожен и подавлен ее словами, что уже не смел
отговариваться или хотя бы просить об отсрочке дня отъезда.
- Пойдем со мной, - прибавила она, - посчитаем, что у нас есть...
возьми все себе, я дам тебе еще несколько оставшихся у меня
драгоценностей, - они уже не нужны мне и только напоминают дни слез и
горечи... Продай их... Поезжай, поезжай, поезжай!
Выговорив все это со страстной стремительностью, егермейстерша тотчас
же пожалела о своих словах при взгляде на бледного, уничтоженного, с
виноватым видом стоявшего перед ней Теодора, и с такой же страстью
бросилась ему на шею.
- Дитя мое! Я должна прогнать тебя из дома!.. Ох, несчастная судьба
моя!
Слезы рыдания опять прервали ее речь, а Теодор не мог ничем утешить
ее, кроме уверений в послушании.
Было уже около полуночи, когда Теодор пошел переодеться и, повинуясь
приказанию матери, приготовиться к отъезду. Она не только не отговаривала
его, но еще торопила укладываться, чтобы выехать еще до рассвета.
Сама поездка в такое время представляла известные неудобства; ее
можно было совершить только верхом и притом без провожатого; проезд слуги
стоил бы дорого, да и не было в Борку никого подходящего.
Плача, бегая из комнаты в комнату, собирая все, что могло пригодиться
сыну, егермейстерша всю эту ночь провела в хлопотах, не соглашаясь
прилечь, пока не уложит всего. Теодор также спешил укладываться, стараясь
успокоить мать. День начался, когда юноша сел на коня, а вдова, проводив
его пешком до опушки леса, где стоял крест, крепко обнял его, обливая
слезами, и, когда конь с всадником скрылись из вида, упала на колени,
