подвозившие знатных панов, имена которых тотчас же подхватывались и
повторялись в толпе.
Староста Стаженьский, Браницкий и генерал Мокроновский принимали
гостей на террасе и провожали их в комнаты...
Эта обманчивая картина всемогущества могла ввести в заблуждение не
одного только простодушного Паклевского. Людям, гораздо более
сообразительным, приходило иногда в голову, что "фамилия" не в состоянии
бороться с гетманом. Прислушиваясь к самодовольному и самонадеянному тону
разговоров гетманских приверженцев, легко можно было вывести заключение,
что здесь все средства для борьбы были обдуманы, и оставалось только
начать победоносную войну.
Поручик Паклевский, пробравшийся в салоны дворца только благодаря
своему парадному мундиру, увидел вблизи великолепную фигуру и прекрасное
лицо гетмана, окруженного общим уважением и поклонением, мог в душе только
удивляться слепоте своей невестки, которая отказывалась от всяких связей с
этим двором, имевшим возможность при содействии шляхты превратиться в
королевский.
Спокойствие и полное доверие к будущему ясно читалось не только на
лице самого хозяина, но и в манерах всех его окружавших. То и дело
раздавались веселые взрывы смеха, глаза светились радостью, одни
обнимались, другие шумно разговаривали, еще некоторые шептались по углам,
но все лица отражали лучезарную уверенность в завтрашнем дне и в победе.
На их стороне был король, саксонцы, Франция.
Как могла бороться с ними небольшая группа людей, вынужденных
обращаться за помощью к чужому войску из страха перед Радзивилловыми
драгунами?
Так думал Паклевский, стоя в углу и любуясь всем этим великолепием,
элегантностью, драгоценностями, всей этой пышностью, мелькавшими перед его
восхищенными глазами.
- И эти смешные люди хотят померяться с ним силами? - рассуждал сам с
собой Паклевский. - В головах у них неладно! Они сами ведут себя к
гибели!!
Громкие титулы гостей, непрерывной вереницей тянувшихся мимо него,
наполнили его гордостью. Это были все воеводы, каштеляны, маршалы,
подчашие, конюшие, старосты и, наконец, князья, носившие иностранные
титулы графов, и князья настоящие. В ушах его звучали имена магнатов, при
одном имени которых по привычке склонялись шляхетские головы...
В дворцовых залах уже накануне торжества все приняло праздничный вид.
Слуги надели парадные ливреи с гербами, залы блестели тысячами огней,
играла музыка, столы прогибались под тяжестью серебра, хрусталя и фарфора,
слуги разносили на подносах самые разнообразные и изысканные яства.
Поручик протянул руку за бокалом вина, стоявшим в сторонке, вдохнул в
себя его аромат, поднес ко рту и с почтением выпил.
Затем он стал соображать, сколько могла стоить бочка такого вина в
Венгрии, и сколько таких бочек могла осушить эта толпа. И это было для
него очевидным доказательством могущества гетмана.
Вино стояло на всех столах, и все, кто только хотел, пользовались им,
а гетманские придворные усиленно всех угощали. Приготовления к ужину
привели поручика в полное восхищение. Тут уж поварское искусство выступало
в своем полном блеске и могуществе. На блюдах рыбы отливали всеми цветами
радуги; некоторые из них, как будто плыли, другие, казалось, собирались
выскочить. Фазаны в перьях, жаркое, покрытое, словно хрусталем,
разноцветным желе, кабаны с лимонами и хреном в мордах и еще какие-то
неизвестные поручику существа, пирамиды из бисквитов и леденцов, спелые
плоды с ветками... Паклевский смотрел на все это, и могущество гетмана
умиляло его до слез.
- И подумать только, сударь мой, что какая-то баба осмеливается
перечить такому магнату и не желает иметь с ним дела! С ума сошла, ей
Богу...
И никогда еще Браницкий не казался ему более сильным и великим, чем в
этот день. В глубоком размышлении о его мощи, он ходил из комнаты в
комнату, присматриваясь к убранству столов, как вдруг заметил спешившего к
нему навстречу в светлом фраке с кружевными манжетами, в новом парике с
красивыми локонами круглолицего улыбающегося доктора Клемента.
- Ну, что же? Были вы, сударь?
Доктор знал о том, что поручик собирался ехать в Борок; увидя, что он
вернулся, он живо схватил его за руку и, отведя в сторону, торопливо
зашептался с ним.
- Ну еще бы, был, конечно...
- И что же?
Паклевский развел руками и хотел было ответить французу какой-нибудь
замысловатой и мудрой фразой, но не сумел. Он склонился к уху француза и
сказал:
- Кто сладит с женщиной, когда она упрется на своем. Я охрип,
измучился и вернулся ни с чем!! Сына погубит, но что тут поделать?!
Отправляет его в Варшаву...
Клемент вздохнул. На поручика у него было мало надежды, но он
рассчитывал на его роль опекуна и дяди.
- Хоть бы мне кто-нибудь объяснил, - говорил Паклевский, - что имеет
эта женщина против гетмана, дал бы тому оседланного коня. Я признаюсь вам,
господин доктор, что еще при жизни брата я долго ломал себе голову над
тем, почему он так внезапно бросил службу при дворе, разорвал со всеми и
больше здесь не показывался. Несколько раз спрашивал его об этом, но он не
хотел сказать.
Теперь я вижу, что у этого владыки, должно быть, ангельская доброта,
потому что он высказывает самое горячее сочувствие к сыну покойного,
вместо того, чтобы мстить ему, а моя невестка и слушать не хочет. Что?
Как? Для чего? Я просто в тупик становлюсь.
Он бросил взгляд на доктора, как будто ожидая, что тот что-нибудь
объяснит ему, но тот вытянул губы, покачал головой и ничего не сказал.
Паклевский, обрадованный тем, что в этой толпе нашел себе
собеседника, продолжал говорить:
- Я не удивлялся бы, если бы это была другая женщина, но ведь это же
не простая какая-нибудь, а с образованием, она сама знает и самого
гетмана, и его двор, потому что бывала здесь при первой его жене. Так
пусть же мне кто-нибудь скажет, откуда такое предубеждение? Почему такая
упорная неприязнь?
Доктор, казалось, ничего не мог, а, может быть, просто не хотел
говорить по этому поводу: он только слушал и моргал глазами.
- Уж если Бог, - закончил поручик, беря стаканчик бургундского из рук
проходившего лакея, - если Бог захочет покарать какой-нибудь род, то уж не
дает ему вылезать из болота; не то, так другое помешает! Вот я служил, а
многого ли дослужился - вы сами видите; у покойного брата тоже всего
несколько изб осталось, а другие - и поглупее его - сотни рабочих рук
приобрели! Глупо устроен свет!
Он выпил бургундское, а когда окончил и опустил голову, ища доктора,
его уж не оказалось поблизости.
Поручик вздохнул и занялся обдумыванием своей позиции за ужином,
чтобы не оказаться слишком не деликатным, но в то же время принять в нем
известное участие.
- Если мне и здесь повезет так, как Паклевским везло в жизни, -
размышлял он, - то я, пожалуй, только нанюхаюсь всяких вкусных вещей, а
другие будут есть их!
Мы не имеем сведений о том, удалось ли поручику попользоваться
чем-нибудь более реальным, чем запахи вкусных кушаний, но нам известно,
что, вернувшись поздно ночью в свой дом и войдя в комнату, которую он
занимал там, он увидел на постели, которую считал своей, своего знакомого,
ротмистра Шемберу, спавшего крепким сном; после тщетных усилий растолкать
его, чтобы занять свое место, он принужден был, в конце концов, подостлать
себе на полу попону и на ней улечься спать. А так как он перепробовал
много вина различных сортов и был, кроме того, сильно утомлен, то и на
полу заснул так крепко, что только утром его разбудила пушечная стрельба в
честь гетмана, от которой тряслись оконные рамы и сыпалась штукатурка с
потолка.
Пушечные выстрелы заставили Паклевского тотчас же вскочить с пола -
иначе он спал бы до полудня.
На кровати не оставалось и следа ночного пребывания ротмистра
Шемберы. Поэтому поручику не с кем было и побраниться; он торопливо
оделся, чтобы поспеть с поздравлением к гетману, хотя в такой толпе гетман
легко мог не заметить его отсутствия.
Когда паклевский с помощью своего денщика привел себя в надлежащий
вид, около дворца была уже такая толпа, что трудно было протолкаться в
ней. Пушки все еще гремели, кроме того, пехота и венгры с янычарами,
установленные вокруг всего двора, непрерывно стреляли холостыми зарядами
из ружей...
Все поздравления были уже принесены, и поручик узнал только одно, а
именно, что депутатам от трибуналов и полков (к числу которых и он
принадлежал) были назначены различные подарки и денежные вознаграждения.
Он надеялся, что и он воспользуется этой счастливой привилегией. Гетман,
гетманша и гости - одни в экипажах, запряженных шестеркой лошадей, другие
- пешком или верхом, отправились на торжественное богослужение в Фари; но
многие, приехав туда, уж не могли войти в костел, который был битком набит
народом, любопытными и духовенством, в большом числе съехавшимся сюда из
Бельска, Тыкоцина и других гетманских поместий. Кармелиты, доминиканцы,
миссионеры и светское духовенство заняли весь prezbyteryum, а некоторые
должны были разместиться на лавках.
Во время торжественной обедни, в которой была опущена проповедь,
слышна была стрельба из ружей драгунского и других полков, а иногда и
пушечные выстрелы. К этому присоединилась и небесная артиллерия, так как в
конце обедни небо покрылось черными тучами, и раздались удары грома; гроза
была так близко, что молния опалила несколько деревьев около местечка, а
после этого начался такой страшный ливень, что когда, по окончании бури,
пришлось возвращаться во дворец к обеду, не многие приехали сухими и не
загрязнившимися. Спаслись только те honoratiores и дамы, у которых были
экипажи - все остальные, вынужденные идти пешком, должны были долго мыться
и чиститься прежде, чем появились к столу.
Поручик, хотя и опоздавший, оказался настолько счастливым, что нашел
себе место за одним из небольших столов, и притом в недалеком расстоянии
от жены полковника Венгерского, которая ему всегда очень нравилась.
Полковница была одной из всеми признанных красавиц при гетманском
дворе, славившемся красотою своих дам. Рассказывают даже, что в последний
свой приезд сюда князь Радзивилл, прозванный "пане коханку" за то, что он
ко всем одинаково обращался с этими словами, - будучи в веселом настроении
и взобравшись верхом на коне по ступеням театра, как уселся подле пани
Венгерской, так и не отходил от нее во все время спектакля. Лицо
прекрасной полковницы то и дело покрывалось румянцем, такие горячие
комплименты он говорил ей. Паклевский был давно знаком с пани Венгерской:
он знал ее еще панной и тогда уж вздыхал о ней, а она так была к нему
мила, что всегда, завидя его, хотя бы здесь было сто свидетелей,
приветливо кивала ему головкой. И на этот раз, заметив Паклевского, она
улыбнулась ему, а тот, пользуясь этим, переменился местом с разделявшим их
шляхтичем и очутился подле самой пани.
Среди общего говора можно было разговаривать без стеснения.
Венгерская спросила его:
- Где же вы, сударь, были вчера, что вас не было видно?
- Я должен был трястись верхом в Борок в усадьбу моей овдовевшей
невестки, - отвечал Паклевский, - да это бы еще ничего, если бы я
чего-нибудь добился! А то пришлось даром проехаться, потому что... потому
что...
- Вы, должно быть, ездили утешать вдову, которая, вероятно, еще
красива? - спросила Венгерская.
- О красоте ее я и не думал, даю вам слово, сударыня, - начал
