поддерживают разве только их собственные экономы и управляющие...
Доктор Клемент задумался серьезно.
- А разве такое примирение было бы возможно? - спросил он.
- Прошу извинения, дорогой доктор, - отвечал Теодор, - я ничего не
знаю, а то, что говорю, - мое личное мнение.
- Может быть, то, что вы говорите, и было бы самым разумным для
гетмана, - вздохнул Клемент, - но так как больной всегда хочет иметь
именно того, чего ему нельзя, так и во всех других делах. То, что ведет к
спасению, кажется особенно неприятным. Жаль мне гетмана, я к нему привязан
и люблю его!
Егермейстерша приказала подать кофе. Пришел и молчаливый отец Елисей.
У старца был такой обычай: он всегда больше молчал в обществе посторонних
людей, а там, где нельзя было говорить искренно все, что думаешь, от него
нельзя было добиться слова.
И теперь, усевшись в сторонке рядом со старым шляхтичем из Божишек,
он вел беседу только с ним: они хорошо понимали друг друга. Клемент
разговаривал с вдовой и Теодором и тотчас же после кофе уехал.
- Я тоже должен с вами проститься, - более веселым тоном сказал отец
Елисей, - француз вас утомил своей болтовней, а я, как Кассандра, всегда
ношу с собой боль предчувствия; довольно с вас, пора и вам на отдых.
- Благословите же Тодю! - сказала вдова, подталкивая сына к ксендзу,
который долго стоял молча с поднятыми кверху руками.
- Благословляю тебя, дитя мое, - сказал он, - желаю, чтобы ты не
испортился и Бога не забыл, не слишком доверяй счастью и не особенно
печалься в несчастье и больше всего люби добродетель. Благословляю тебя и
желаю, чтобы Бог не посылал тебе непосильных испытаний не в горе, ни в
разочаровании!
Сказав это, старец поцеловал его в голову.
- За душу воеводича, если ксендз-настоятель позволит мне, я сам
отслужу заупокойную обедню.
- Господь с вами! Господь с вами!
И старец медленно пошел к саням, прося, чтобы ему хорошенько укутали
ноги соломой от мороза.
Беспокойная егермейстерша стала уговаривать сына поскорее ехать в
Божишки. Не желая, чтобы он там произвел невыгодное впечатление бедняка,
она старалась достать ему коней и дорожные принадлежности, что было
нелегко, несмотря на соседство с Белостоком. Все это отдаляло желанный
день отъезда, а когда все приготовления были закончены, в одно прекрасное
утро на засыпанной снегом дорожке в усадьбу показались огромные сани,
запряженные четырьмя лошадьми; перед ними ехал верховой; другие же сани
меньших размеров ехали вслед за первыми. Шляхтич из Божишек, стоявший на
крыльце, вбежал в комнату Теодора с известием, что если глаза не
обманывают его, то к ним едет сам подкоморий Кунасевич.
В усадьбе поднялась страшная суматоха.
Пан Петр Фелициан из Кунасов - Кунасевич - был в свое время известен
не только в своем округе, но и в целом воеводстве. Все единодушно
признавали за ним хорошую голову. Что касается других качеств подкомория,
то о них выразительно молчали. Кунасы, которые он теперь включал в свою
фамилию, назывались Малыми Кунасами и насчитывали - когда он получил их в
наследство от отца - всего около десятка дворов. Молодой и очень
предприимчивый человек, при жизни отца прошедший хорошую школу под
руководством адвокатов при трибуналах и в канцеляриях, сделался с годами
знаменитым юристом. В то время это имело совсем другое значение, чем
теперь; человек, изучивший юридические законы, вовсе не должен был
утруждать себя чрезмерно теорией права и его историей: достаточно было
знать обязательные местные законы и дополнения к ним и так искусно
применять и аргументировать их, чтобы всегда иметь возможность
проскользнуть и выскользнуть.
Практически изученные права сводились к какой-то сложной игре, в
которой не пренебрегали никакими средствами, помогавшими избегнуть
опасности. Хороший адвокат всегда знал, когда и в котором часу выгоднее
начать дело, пользуясь отсутствием одних и присутствием других,
послеобеденным настроением судей или последствиями затянувшегося накануне
ужина после вечернего заседания; ловкий адвокат умел обойти, напугать, не
допустить возражений, приготовить заранее декрет, подвести неприятеля,
обмануть его каким-нибудь обещанием, одним словом: стратегически обдумать
всю кампанию и гениально провести ее.
Таким-то практическим юристом оказался пан Кунасевич, когда, приехав
на похороны отца и усевшись после поминок за отцовский стол с бумагами,
открыл в них золотые россыпи... Вскоре после этого начались процессы,
которые велись так искусно, что после каждого очищалась известная сумма в
виде отступного.
Он купил сначала одну деревеньку, потом взял другую в заклад, а уж
сделаться собственником заложенного имения было прямо пустяком для такого
ловкого юриста.
Женитьба на панне Терезе тоже была проведена артистически, потому что
старик воеводич не хотел ничего дать за ней и все обещал завещать ей после
своей смерти. Кунасевичу удалось сначала отвоевать у него приданое матери
своей жены, а потом взять у него в аренду часть имения и не платить
ничего.
Он же содействовал тому, что воеводич, узнав о скандале при
белостокском дворе, где была его младшая дочка, состоявшая при гетманше,
отрекся от нее и лишил ее наследства. И когда впоследствии брак с
Паклевским поправил дело в глазах света, подкоморий уговорил старика не
изменять своего решения, изображая ему замужество Беаты как акт, позорящий
честь семьи и т.п.
Росло богатство подкомория, и росли вместе с ним уважение и почтение,
соединенные с некоторым страхом к нему у людей - любви же никто к нему не
чувствовал. Во всех делах, за какое бы он ни взялся, он никогда не
позволял провести себя и победить, всегда умел поставить на своем. Он умел
говорить с пафосом, пространно, долго, ошеломляя слушателей множеством
аргументов, сравнений и образов, в которые он облекал свою мысль, как дитя
куклу, когда, заворачивая в тряпки хотя бы самую маленькую, устраивают из
нее огромный чурбан. Он умел говорить целыми часами - все равно о чем - и
это не стоило ему ни малейшего труда. Но в случае надобности он умел
молчать, как никто, и тогда его лицо оставалось непроницаемым. При этом он
был очень приятным собеседником, любил бывать в обществе, не прочь был и
выпить, и поесть, не предъявляя больших требований к тому, что подавали, а
при случае, несмотря на свой рост и толщину, пускался даже танцевать;
говорили также, что in extremis, если это нужно было для его дела, он
приставал с нежностями к старым бабам.
Ему передавали иногда безнадежные процессы, и первым последствием
этого было то, что неприятель тотчас же робел, а подкоморий умел этим
воспользоваться и от всякого безнадежного дела извлекал выгоду, по крайней
мере, для себя.
Таково было начало карьеры пана Кунасевича, который теперь, окрепнув,
хоть и не утратил своих способностей, но делал из них иное употребление.
Важное положение подкомория, которое он занимал в своем округе, и
значительное состояние, требовавшее его внимания, не позволяли ему
заниматься чужими делами и брать их на свою ответственность; он был только
советчиком, ментором, посредником и протектором: ездил, хлопотал и
устраивал, и хотя это делалось в виде приятельской услуги, но ходили
слухи, что за все надо было платить ему тем или иным способом - деньгами
или натурой.
Тереза, сестра Беаты, на которой он женился, отлично уживалась с ним
и во всем переняла его точку зрения.
Это была гордая и тщеславная женщина, любившая во все вмешиваться и
привязанная только к своим детям. В общем ничем не выдававшаяся и даже по
наружности не походившая на свою сестру, несмотря на свое единомыслие с
мужем, она постоянно ссорилась с ним; тем не менее оба стремились к одной
и той же цели: накоплению богатства и приобретению влияния среди людей.
Подкоморий до самой смерти тестя был совершенно спокоен относительно
завещания, хотя они несколько раз поспорили с воеводичем. Ни он, ни Тереза
не допускали мысли, чтобы отец мог изменить свое решение.
Воеводич не раз гневался на то, что ему не платят аренды, и угрожал
припомнить им это, но они не обращали никакого внимания на его слова. И,
конечно, все это не имело бы никаких последствий, если бы подкоморий не
оскорбил каноника-секретаря, а отец Елисей не прислал вовремя грозного
письма, привлекающего к суду Божьему за обиду, нанесенную собственному
ребенку.
Воеводич отличался набожностью, а секретарь, руководясь неприязнью к
Кунасевичам, поддержал впечатление, произведенное письмом отца Елисея, и
не давал ему ослабнуть. В конце концов, Кежгайла потребовал вернуть ему
первое завещание и исключил из него отречение от дочери, предоставляя ей
равную часть наследства вместе с сестрой.
Когда известие о его смерти и о новом распоряжении дошло до
Кунасевичей, подкоморий бросился сначала в Божишек, надеясь завладеть
завещанием и уничтожить его; когда же это оказалось невозможным, и раздел
наследства представлялся неизбежным, он, посоветовавшись с женой, решил
ехать в Борок, и там, в расчете на бедность Паклевских, войти с ними в
выгодное для себя соглашение. Издали ему казалось вполне возможным обойти
вдову и ее сына и воспользоваться их деревенской наивностью. И он, и его
жена, не имевшие понятия о том, в каком положении находятся егермейстерша
и ее сын, думали найти их в большой нужде и одиночестве, готовыми с
благодарностью принять всякую милость. Кунасевич рассчитывал на свою
опытность и на деньги, которые он вез с собой.
Когда его огромные сани, в которых кроме высокого и плотного
подкомория помещались еще слуга и мальчик для услуг, одетые в старомодные
венгерские костюмы, подкатили к крыльцу, Теодор уже приготовился к встрече
гостя, цель посещения которого была ему ясна. Но вдова, присутствовавшая
при докладе старого шляхтича о том, кто едет, увидя, что сын собирается
выйти на крыльцо, сделала ему рукой знак, чтобы он остался.
- Я сама приму его! - сказала она. - Будь спокоен!
Глаза ее засверкали былым огнем, и Теодор, повинуясь ее приказанию,
остался в своей комнате.
Егермейстерша запретила и старому шляхтичу выходить на крыльцо, и
навстречу гостю вышла старая жена сторожа.
- Госпожа ваша дома? - закричал, не выходя из саней, Кунасевич.
- Должно быть, дома, - равнодушно отвечала женщина.
- А молодой пан? - прибавил он.
- Да, наверное, дома, - все тем же тоном отвечала женщина.
Не добившись ничего больше, так как никто из хозяев не показывался,
подкоморий, охая, стал высаживаться из саней при помощи мальчика и слуги.
Затем они ввели его в сени, где Кунасевич должен был разоблачиться и снять
с себя шубу, меховые сапоги и шарфы, которыми он был укутан. Никто из
хозяев не появлялся. Тогда он спросил бабу: куда же ему пройти? И она
указала ему на дверь гостиной.
Кунасевич вошел, сопя и отирая заиндевевшие усы; оглядевшись, он
увидел на пороге соседней комнаты женщину в черном платке с серьезным и
даже суровым лицом, которая произвела на него неприятное впечатление.
- Да будет благословен Иисус Христос! - начал подкоморий не столько
из набожности, сколько из желания угодить егермейстерше, о набожности
которой он услышал по дороге сюда.
- Во веки веков...
Подкоморий поклонился.
- Исполняется давнишнее желание моего сердца: я могу выразить свое
почтение уважаемой егермейстерше и представить ей в своей особе близко с
ней связанного и покорного слугу - Петра Кунасевича, мужа Терезы, в
