двери, чтобы не упасть от волнения.
Паклевский не имел времени, чтобы предупредить ее письмом о своем
приезде; и этот приезд и обрадовал стосковавшуюся по сыну мать, и испугал
ее предчувствием чего-то неизвестного; она больше всего боялась узнать,
что отношения, на которых покоилось его будущее, были порваны...
Долго обнимала и целовала она его, не смея спрашивать и только
глазами пытая, что случилось.
- Говори, - заговорила она тревожно, - тебя уволили?
- Нет, - отвечал Теодор, - мне позволили навестить тебя.
- Князь?
- Он так добр ко мне, как только умеет быть...
- И это правда? - спросила она.
- Истинная правда, я ничего не скрываю от тебя.
Егермейстерша вздохнула свободнее.
Сын, оглядевшись по приезде, имел основание сильно опечалиться. Он
нашел мать страшно изменившейся, сильно постаревшей, изможденной этой
жизнью в посте и молитвах, в тоске и воспоминаниях, согнувшейся и
побледневшей. Исчезло и свойственное ее лицу выражение гордости и чувства
собственного достоинства, которое теперь сменилось выражением смирения,
неуверенности в себе и подавленности. Дом весь был страшно запущен, но
она, по-видимому, не видела этого и, вообще, не замечала того, что
делается вокруг.
Теодор терзался душою, видя все это запустенье и не зная, чем тут
помочь. Причиной всему было разрушение духа, а против этого нельзя было
бороться.
Прежде он еще пробовал вдохнуть в нее смелость и охоту к жизни, но
теперь, после страшного признания, сделанного ему безжалостным гетманом,
он не решался заговорить и не умел найти утешения для ее великой боли. Из
любви к матери он должен был скрывать в себе то, что жгло ему голову и
сердце как клеймо преступника.
Разговор шел о его будущем, о надеждах, которые он имел; мать
спрашивала про деятельность фамилии и, наконец, о надеждах гетмана и
настроениях в стране: видно было, что она боялась, как бы этот человек,
чье имя было ей ненавистно, не одержал победы; она желала для него
отмщения и унижения.
Из ее вопросов и замечаний Теодор убедился, что признание Браницкого
было правдой.
И горько стало у него на душе...
Разговор продолжался несколько часов, но никому из них не принес
утешения.
Приглядываясь к окружающей обстановке, Теодор находил в ней все новые
следы изменявшегося образа жизни и болезненной набожности матери,
заставившей ее забывать обо всем остальном. Спальня была увешана образками
святых, реликвиями, листочками с молитвами, прибитыми к стенам; столики
были завалены книгами религиозного содержания и четками. Из под черного
платья, сшитого по образцу монашеского одеяния, Теодор заметил власяницу.
Страшная худоба говорила о строгих постах. И в этот день для егермейстерши
не готовили обеда, потому что она, только что закончив один пост, уже
начинала новый.
Когда наступило время молитвы, егермейстерша начинала беспокоиться:
ей жаль было расстаться с сыном, но в то же время она боялась не выполнить
своих религиозных обязанностей. И беспокойство ее свидетельствовало о том,
что ей тяжела была эта новая жизнь, изменившаяся с приездом сына. И даже
во время разговора она уносилась мыслью куда-то далеко, становилась
рассеянной и казалась гостьей на этой земле. Напрасно Теодор старался
развлечь ее своими рассказами. Со времени смерти мужа это была совершенно
другая женщина, согнувшаяся под непосильной тяжестью. Даже молитвы, в
которых она так пламенно искала утешения, не облегчали ее боли; она
возвращалась заплаканная и еще более рассеянная, чем раньше.
Паклевский объяснял такое состояние одиночеством, на которое Беата
обрекла себя; обвинял себя за то, что оставил ее, и употреблял все усилия,
чтобы вернуть ей спокойствие и примирить с жизнью. Ему казалось, что и он
должен был что-нибудь сделать для той, которая пожертвовала ему всем, и,
проведя с ней несколько печальных дней, он начал заговаривать о том, что
было бы, может быть, лучше всего, если бы он остался с матерью.
Но при первом же его намеке Беата в испуге заломила руки, не желая и
слышать ни о чем подобном; она решительно заявила ему, что не допустит
этого и с особенной живостью настаивала на том, чтобы он не бросал службы
у канцлера.
- Как это может быть, - сказала она, - чтобы такой молодой человек,
как ты, не имел честолюбия? Люди достигают всего талантами и трудом, и ты
тоже должен добиться положения.
- На это у меня нет ни прав, ни способностей, - заметил Теодор. -
Никто не упрекает меня за леность, но никто и не признает во мне особых
дарований.
Мать была недовольна такою скромностью, и спустя несколько дней
начала выпытывать его, надеясь узнать все подробности его жизни в Варшаве
и по ним судить о настоящем положении вещей. Желая развлечь мать, Теодор
понемногу рассказал ей некоторые свои приключенья и, между прочим, о
встречах со старостиной и генеральской дочкой.
Говоря о последней, он невольно отозвался о ней с симпатией, которая
не укрылась от матери. Она не спрашивала больше, но, как всякая мать,
которая ни одну невестку не считает годной для своего сына, так и она не
считала генеральскую дочку подходящей партией для Тоди, потому что мать ее
пользовалась дурной репутацией. Не показывая ему, что она подозревает его
в увлечении Лелей, она начала рассказывать - как будто между прочим -
различные вещи о старостине и матери панны, не особенно лестные для них...
- Обе пани и панна готовы были бы вскружить тебе голову, - прибавила
она, - это похоже на них, но ты должен знать, что это легкомысленные
женщины, и им ни в чем нельзя верить.
- Но я ведь и не строю никаких планов, - отвечал Теодор, - с моей
стороны было бы большой самонадеянностью иметь какие-нибудь надежды.
Генеральша имеет, благодаря мужу, хорошее положение в свете. Старостина
богата, а Леля так красива, что, имея такую мать и тетку, может
рассчитывать на блестящую партию.
- А ты слишком мало ценишь себя, - прервала егермейстерша, - как в
этом случае, так и в других. У генеральши нет ни средств, ни больших
связей в свете; старостина так легкомысленна, что, если они ее не
уберегут, она еще выскочит замуж. Поэтому ты, со своими способностями,
красивой внешностью и протекцией Чарторыйских вовсе не был бы плохой
партией для Лели. Но я советую тебе не думать об этом, потому что тебя
ожидает более блестящая будущность. Я рассчитываю, что канцлер, испытав
твои способности, определит тебя на службу к молодому королю, которого ты,
как говорил мне, уже знаешь... Перед тобой широкое будущее.
- Дорогая мама, ты говоришь о молодом короле так, как будто он уже
выбран, - с улыбкой заметил Теодор.
- Но он должен быть избран, хотя бы ради того, чтобы не был избран
гетман!
- Кроме гетмана есть и другие! - прибавил Паклевский.
- Пусть бы их было как можно больше, лишь бы этот тщеславный,
вкрадчивый, на вид такой приветливый, а на деле - бессердечный человек,
самонадеянный эгоист, не достиг того, к чему стремится! - горячо
воскликнула она...
Паклевский, не отвечая на эти страстные выкрики, перевел разговор на
другую тему. Он страдал от того, что мать старалась внушить ему ненависть
к гетману; он и сам чувствовал неприязнь к нему, но в то же время
чувствовал, что ему следовало только держаться в стороне от него, а не
вредить ему.
После нескольких дней, проведенных в обществе сына, егермейстерша
казалась такой измученной и неспокойной, что Теодор решил выбрать одно из
двух: или остаться здесь и целиком посвятить себя матери, или уезжать как
можно скорее, потому что временное отступление от своих религиозных
обязанностей видимо мучило и угнетало вдову.
Сама она, наконец, спросила сына: когда ему приказано вернуться...
Паклевский, удрученный таким состоянием здоровья матери, еще колебался,
что делать, когда однажды к воротам подъехали плохие сани, запряженные
худой клячей, и из них вышел человек, одетый в кожух, в шапке странного
вида.
Он долго о чем-то расспрашивал у ворот, видимо не решаясь войти, но
потом, поминутно оглядываясь, вошел, крадучись, во двор...
Паклевский, смотревший в окно, с удивлением признал в нем болтливого
дворецкого воеводича Кежгайлы - Ошмянца. Но откуда он взялся? И с какой
целью приехал?
Опасаясь какого-нибудь неожиданного для матери известия, Теодор сам
вышел к нему навстречу. Заметив его на крыльце, старик торопливо подошел к
нему и живо заговорил:
- Пан, может быть, не узнает меня? Я попросил бы позволения
переговорить где-нибудь по секрету, я привез важные известия.
Паклевский привел его в комнату, которую он занимал после отца.
Отряхнув с себя снег у порога, старик вошел, озираясь, и тотчас же начал
расстегивать кожух и что-то вынимать из-за пазухи.
Паклевский смотрел на него с беспокойством. Шляхтич достал бумагу,
завернутую в платок, но держал ее, не разворачивая, в руке. Он взглянул на
Паклевского, погладил усы и как будто раздумывал, как начать.
- Вельможный пан, все мы смертны. Русские говорят: как ни крути, а
помирать придется. Так и воеводич, мой милостивый пан, умер.
Теодор выслушал эту весть спокойно.
- Помяни Господи его душу! - равнодушно сказал он.
- И умер покойничек, вот так, ни с того, ни с сего! Был здоров, мог
прожить еще сотни лет, а вот только то, что он страшно гневался и не
помнил себя, а потом еще морил себя голодом из-за постов... Ведь у нас в
доме, слава Богу, всего было вволю, пан был у нас и видел, разве только
птичьего молока не доставало. Только вот эти посты, за которые его каноник
уже распекал, да потом еще гнев...
Тут старый Ошмянец вздохнул.
- Ну, вот и умер!
Теодор стоял и смотрел на него, не обнаруживая ни печали, ни
любопытства.
- У меня есть здесь письмо к пани Беате, то есть не знаю, как теперь
ее фамилия, егермейстерше Паклевской, так? - спросил старик.
- Да, так, - отвечал Тодя, - но вы очень хорошо сделали, сударь, что
не отдали его прямо ей; моя мать больна, и хотя она очень давно уже не
видела отца, все же не может быть, чтобы эта новость не произвела на нее
впечатления. Будь, что будет!
- А вот видите, - прервал его шляхтич, - все болтали, что он
отказался от родной дочери и все оставил старшей - Кунасевич, которая за
подкоморием, ее зовут Тереза, - а это неправда. Кунасевич этого очень
хотела; но старик, когда захворал, изменил завещание, и вот вам это лучше
будет видно из письма каноника.
Он взглянул на Теодора, думая, что это известие радостно поразит его;
но тот остался совершенно холоден. Он взял письмо, взглянул на написанное
на нем имя матери и начал вертеть письмо в руках...
- Садитесь, сударь, и будьте гостем, - обратился он к старику. - Я
должен приготовить мать; я не знаю, что она решит...
- Как это, что решит? - подхватил удивленный шляхтич.
- Если отец столько лет отрекался от собственного ребенка, не желая
его знать и позволяя ему страдать, - сказал Паклевский, - кто знает, стоит
ли принимать то, что он изменил только в час смерти. Мать моя...
Старик открыл рот и произнес:
- Ах, Боже милосердный!
И оба умолкли.
Пока они так разговаривали, егермейстерша, находясь в обычном
состоянии внутреннего беспокойства, увидела в окно сани и испугалась,
потому что к ним редко заглядывали чужие; она позвала служанку, отправила
ее на разведку и, узнав, что шляхтич с сыном пошли в его комнату, вбежала
за ними. Глаза ее искали сына и незнакомого приезжего, который, заметив
