Елисей молча наклонил голову; настоятель бросил на него суровый
взгляд и вышел вместе с гетманом в коридор. Он внимательно следил за
выражением его нахмуренного лица.
- Я не хотел противиться воле вашего превосходительства, - сказал он,
- чтобы моя осторожность по отношению к отцу Елисею не была ложно
истолкована. Старец - богобоязненный, но в голове у него все перемешалось;
он не умеет с должным почтением отнестись к людям, с которыми говорит.
- Не мешает, - холодно отвечал гетман, - выслушать иногда горькую
правду из уст того, кто ушел из мира.
- Я прошу и умоляю только об одном, - прибавил настоятель, - чтобы за
то, что болтает этот бедняга, не отвечал весь монастырь... Ваше
превосходительство, можете мне поверить, что мы в своих сердцах питаем к
вам величайшее почтение. Горе для меня этот старик! - прибавил он. - Я уж
давно добиваюсь, чтобы его или перевели в другой монастырь или позволили
жить при родном брате...
- Брат? А нельзя ли узнать, как было мирское имя отца Елисея? -
спросил гетман.
- Это - родной брат воеводича Кежгайлы! - сказал настоятель.
Ничего не отвечая на это, гетман, передав настоятелю пожертвование на
монастырь, поспешными шагами направился к калитке, где остался его конь.
Конюх, державший его, как раз в эту минуту допивал кубок, поднесенный
ему из монастыря; Браницкий, сев на коня, приказал ему ехать во дворец в
Хороще и там ждать его. Сам гетман поскакал по дороге к зарослям и лесу и
исчез из виду.
Лицо его выражало сильное волнение и какую-то твердую решимость, что
придало этому всегда равнодушному лицу характер давно утраченной им
энергии.
Дорога, которую избрал гетман, вела в Борок.
Со дня отъезда Теодора в осиротевшей усадьбе царила какая-то мертвая
тишина. Вдова редко показывалась даже на крыльце. Большую часть дней она
проводила, запершись в своей комнате, за чтением религиозных книг или в
молитве. Хозяйство целиком перешло в руки эконома и ключницы; она ни во
что не вмешивалась и позволяла им делать, что они хотят. Рассеянно
выслушивала их донесения и снова возвращалась в свой угол, в котором
просиживала целые дни, почти не двигаясь...
И только одно могло еще выводить ее из этого оцепенения: письма
Теодора; она с жадностью перечитывала их по нескольку раз, немножко
оживлялась на время, но потом снова впадала в прежнюю апатию, которая
сделалась ее обычным состоянием духа.
И за эти несколько месяцев со дня смерти мужа вечное беспокойство и
полнейшее нежелание позаботиться о себе оказали огромное влияние на
егермейстершу; наружность ее страшно изменилась. Даже слуги, для которых
эти изменения происходили постепенно, видели, что их пани тает на глазах у
них. От ее еще недавней красоты почти не осталось следов; теперь это был
скелет, в котором еще светились по временам, как догорающая лампа,
когда-то прекрасные черные глаза. Волосы ее быстро начали седеть, кожа
пожелтела, а голос с таким трудом выходил из ее груди, что ей тяжело было
говорить.
Когда, насидевшись у себя в комнате, она выходила на свежий воздух,
ноги отказывались служить ей, воздух кружил голову, и она чувствовала себя
еще более слабой.
Доктор Клемент, который не имел времени часто навещать ее, встретил у
нее самый холодный прием; она просто не захотела его видеть, и он,
полагая, что ее обидела история с сапфиром, перестал ездить совсем.
В это утро старая служанка, все более привыкавшая играть роль барыни,
сидела с чулком на крыльце, покрикивая на работниц, когда вдруг у ворот
послышался конский топот, и в воротах показался немолодой мужчина,
направлявшийся прямо к крыльцу.
Ключница Барщевская, правда, несколько раз видела издали гетмана, но
в парадном платье и окруженного свитой; ей даже на мысль не приходило,
чтобы этот могущественнейший магнат, почитаемый наравне с королями, мог
один приехать в Борок. Она приняла гетмана, как совершенно незнакомого ей
человека, и когда мальчик взял у него коня, а гетман поднялся на крыльцо,
Барщевская смело преградила ему дорогу.
- Я хочу видеть пани, - сказал он повелительно.
- С нашей пани не так легко теперь увидеться, - отвечала ключница,
которая как раз освободила от петель одну спицу и воткнула ее себе в
волосы, равнодушно посматривая на таинственного гостя. - Наша пани больна,
вечно недомогает и не принимает даже доктора Клемента, хотя он наведывался
к ней... И лекарств она не хочет пить.
Она пожала плечами.
- Но я должен с ней видеться! - воскликнул гетман, направляясь в
сени.
Барщевская стала в дверях, заграждая ему путь собою.
- Нельзя же так вламываться без всякой церемонии, когда я вам говорю,
что пани больна!
Гетман нахмурился.
Ему показалось, что золотой ключ легче всего откроет ему двери и,
вынув несколько дукатов, он сунул их в руку ключницы.
- Нет уж, извините, пожалуйста, - пятясь от него, воскликнула
разобиженная Барщевская. - Я не нуждаюсь в презентах, а что нельзя - то
нельзя.
Такая настойчивость поразила и испугала ее.
- Да скажите, кто вы? И по какому делу? А я схожу и приготовлю
пани...
Гетман смешался и растерялся; он и не хотел называть себя и
предчувствовал, что, назвав себя, не будет принят.
- Вот что, сударыня моя! - повелительным тоном сказал он ключнице. -
Скажу вам только одно, что у меня нет никакого злого умысла, и я должен
увидеться с егермейстершей, хотя бы мне пришлось простоять полдня и
кричать, чтобы вызвать ее. Подумай об этом и не мешай мне...
Барщевская, на которую оказал свое действие и самый тон, и слова
гетмана, вдруг, точно у нее открылись глаза, начала догадываться и
узнавать, кто перед нею. Не зная, как ей поступить, она отступила от
дверей, а Браницкий, воспользовавшись эти моментом, бросился в сени и,
открыв двери гостиной, вошел в нее.
Комната, где обыкновенно сидела вдова, примыкала к гостиной и
отделялась от нее только незапертой дверью. Гетман стоял посреди комнаты,
почти со страхом приглядываясь к ее убогому и неряшливому убранству.
Беата, внимание которой привлек сначала шум, а потом шаги в гостиной,
хотела встать и выйти, но прежде чем она собралась с силами, гетман
появился на пороге.
При виде этого призрака, появившегося перед нею, егермейстерша
онемела и замерла на месте; краска выступила на ее бледном лице, и рот
открылся, словно для крика.
Но и Браницкий был также поражен видом этого скелета, стоящего перед
ним, что не мог выговорить ни слова. Весь этот молчаливый и опустевший
дом, эта женщина в костюме кающейся, с колен которой упала книга и
соскользнули четки, лишили его той смелости, с какой он ехал, и заставили
забыть все приготовленные им слова.
Медленно поднялась сухая рука и указала ему на дверь; гнев,
овладевший женщиной, мешал ей говорить.
- Тебе все еще мало? - сказала она, наконец. - Понадобилось снова
напомнить забытое и покрыть меня новым позором!!!
- Беатриса моя! - мягко сказал гетман. - Ты слишком жестока!!!
- А ты был таким и остался, пан гетман, - заговорила женщина, не
совладев с собою. - И я от тебя научилась этой жестокости. Уйди с моих
глаз! - прибавила она изменившимся голосом. - Между мной и вами нет ничего
общего - ничего.
Гетман сидел неподвижно.
- Два слова, но только спокойно, - медленно заговорил он. - Я
позволил вам бранить себя; я заслужил это и все приму смиренно; но в
интересе...
Крик Беаты прервал его слова.
- Тебе мало моих мучений, ты хочешь еще заклеймить жертву, -
вскричала она, - хочешь положить на нее знак позора, чтобы никто не мог
ошибиться или сомневаться, и чтобы весь свет знал о моем унижении! Тебе
мало меня, ты хочешь запятнать могилу этого мученика, потому что я теперь
беззащитна... Ты ошибаешься: нет, правда, того, кто имел мужество защитить
меня, хотя бы против тебя; но есть еще рука, готовая по моему приказанию
вооружиться стилетом.
- У тебя хватит духа направить эту руку против меня? - спросил
гетман.
- А почему бы и нет? Что нас связывает? - в гневе вскричала женщина.
- Мое прошлое заглажено жертвой друга, которого я теперь потеряла; сын его
может быть защитником матери против насильника, посягающего на его честь!
- Да ведь это безумие! Чистое безумие! - шепотом сострадания вымолвил
гетман.
Беата, закрыв лицо обеими руками, громко зарыдала; гетман вошел в
узенькую горницу.
- Ради Бога, послушайте же меня! Я пришел к вам со смирением, с
покорной просьбой позволить мне, хотя отчасти, исправить зло, которое я
вам причинил в минуту увлечения и безумства... Я хочу устроить его
судьбу...
- Его судьба уже решена, - резко выговорила Беата. - Я отдала его в
распоряжение твоих врагов, чтобы он помог им сломить твое величие, которым
ты так гордишься; я отдала его фамилии, чтобы он там научился презирать
тебя!
Гетман стиснул зубы.
- Это - безумие, - повторил он, - я скажу еще раз, что это безбожное
и преступное безумие... И вы, сударыня, молитесь целыми днями, проводя все
время за религиозными книгами и с четками в руках, а в сердце, как я вижу,
носите месть против того...
- Который заслужил самую страшную! - докончила егермейстерша. -
Скорее Бог простит мне мое упорство, чем тебе твое преступление!
- Преступление! - повторил гетман, который начинал уже овладевать
собой. - Как вам известно, преступления этого рода являются самым обычным
грехом в том свете, в котором мы жили...
Если я виноват, то, может быть, хоть часть греха падает и на вас...
- Конечно! - иронически засмеялась егермейстерша. - Моя вина в том,
что я поверила разводившемуся с женой пану гетману, что он женится на мне;
ведь у меня был его перстень, его клятвы и уверения... Вера моя в вашу
порядочность - вот моя вина!
Гетман умолк.
- Но ведь вы видели мое положение... Я не мог распоряжаться сам собой
и подчиняться велениям своего сердца.
- Еще бы! Гетман убил в вас человека, гордость уничтожила совесть, а
расчет - порядочность, - восклицала егермейстерша.
- Но вы должны признать, что в то время, - прервал ее гетман, - я
старался, насколько мог, удовлетворить совесть. Хотел взять сына и даже
усыновить его, а вам создать блестящую обстановку...
- Блестящее пятно! - сказала егермейстерша. - Но в то время, видя мое
отчаяние, видя, что я готова лишить жизни себя и ребенка, нашелся человек,
хотя и не знатный, но с большим сердцем и умением жертвовать собою,
который взял на себя покаяние за мой грех - дал нам опеку и имя, спас нас
и научил в убожестве искать очищения... забвения... отказаться от
унизительных благодеяний...
Слезы подступили к горлу егермейстерши и прервали ее речь; гетман
воспользовался этим, чтобы снова заговорить.
- Вы были вольны отказаться от моей помощи для себя, - сказал он, -
но принести в жертву своей гордости будущность своего ребенка - это уж не
годится, сударыня.
- Вы думаете, сударь, - сквозь слезы прервала его Беата, - что сын
честного Паклевского может позавидовать тем безымянным воспитанникам
гетмана, которых так много в Белостоке? Что будущность человека зависит от
его денежных средств? Ему поможет сам Господь Бог... Иди себе, сударь!
Здесь тебе нечего делать!.. И не врывайся ко мне насильно! Это - постыдная
дерзость!
Гетман принял гордый вид.
- Если я когда-нибудь чувствовал угрызения совести за свое
легкомыслие, - прибавил он, - то теперь вы, сударыня, караете меня так
жестоко, что часть моих грехов должна проститься мне.
