Егермейстерша с презрением взглянула на него.
- Вы, сударь, напрасно теряете здесь время, когда там собираются
провозгласить вас королем и посадить на трон! И, стоя на нем одной ногой,
ты воображал, что окажешь величайшую милость женщине, никому не известной,
если с панским великодушием протянешь ей руку... Но это рука
клятвопреступника; ее не примет даже такая падшая, как я... Никогда не
будет она держать жезла, никто не увидит короны на твоей голове: ты умрешь
последним наследником своего рода и богатства, всеми забытым и потерявшим
свое величие, а та, которой ты принес меня в жертву, будет твоим домашним
врагом. Иди же!!!
Сказав это, она отвернулась с плачем и снова повелительно повторила:
- Иди, оставь меня!
Гетман стоял, не двигаясь, охваченный жалостью к ней, уничтоженный
пророчеством.
- Нет, так нельзя, - тоном мольбы заговорил он. - Бог относится с
состраданием к величайшему грешнику, и люди должны поступать так же. Надо
быть существом без сердца, чтобы после стольких лет сохранить в душе одну
жажду мщения и жить, чтобы не простить, не желать разобраться во всем
спокойно, и стараться внушить свою ненависть даже тому...
Браницкий понизил голос; в соседней комнате послышались шаги;
испуганная егермейстерша закрыла руками лицо и, вся дрожа, прислонилась к
стене; гетман осторожно выглянул в отворенную дверь и увидел входившего с
перепуганным лицом доктора Клемента.
Он вздохнул свободнее и поспешно направился к нему навстречу.
Смущенный француз забормотал, глядя на Браницкого:
- Но разве можно было так рисковать собою! Это непростительно!
Гетман отвечал ему с печальным выражением лица:
- Ну, прошу тебя, не бранись; мне казалось, что этим шагом я исправлю
хоть отчасти то, что я наделал...
Ах, каждый наш шаг влечет за собою непредвиденные последствия!
Он наклонился и сказал Клементу на ухо:
- Дорогой мой, постарайся успокоить ее; она совсем потеряла рассудок;
ты не можешь себе представить, чего я здесь наслушался.
- И даже очень могу, - сказал Клемент, - я бы заранее предсказал вам
это, зная характер егермейстерши.
- Значит нам остается только одно - удалиться, - сказал доктор. - В
Белостоке страшно беспокоятся; ходят самые невероятные догадки. Нам надо
возвращаться. И я тоже не могу оставаться здесь, я должен сопровождать
вас.
Браницкий с явным неудовольствием выслушал эти слова.
- Что мне за дело! - сказал он. - Я не хотел бы и не могу уехать с
такой тяжестью на совести, как судьба этой несчастной. Знаешь ли, сударь?
Она послала сына в распоряжение Чарторыйских! Его! Понимаешь ты это?
Доктор опустил голову.
- И сделала это умышленно, - пробормотал гетман. - Для меня все это
не может иметь никакого значения, но очень меня расстраивает...
Говоря это, гетман рукою показал доктору на дверь комнаты Беаты,
давая понять, чтобы он вошел к ней.
Клемент решился не сразу, но, когда он уже почти приблизился к ним,
двери с шумом закрылись изнутри. Несколько минут оба стояли, не зная, на
что решиться; доктор опять стал уговаривать гетмана уезжать.
Было уже поздно. Прогулка гетмана, наверное, была уже замечена и
вызвала комментарии и самые разнородные толки.
Француз почти силою увлек его за собой и заставил сесть на коня.
Браницкий, нахмуренный и задумчивый, с усилием влез в седло и взял поводья
в руки. Кабриолет Клемента издали следовал за ним.
Когда они были уже далеко, перепуганная всем происшедшим Барщевская
постучалась в дверь спальни и, не услышав изнутри ни малейшего движения,
побежала позвать слуг. Вынули окно и в углу комнаты нашли лежавшую в
обмороке егермейстершу.
Прошло немало времени, прежде чем удалось привести ее в чувство и
успокоить. Ее уложили в постель и сделали все, что подсказал инстинкт;
устав от слез и рыданий, Беата уснула поздно тревожным и чутким сном.
Жизнь только чудом держалась в этом хрупком теле; через несколько
дней она встала и снова засела за свои книги с описаниями жизни святых
мучеников.
Среди этого чтения пришло письмо от Теодора, написанное из Волчина
после возвращения из Божишек. Разумеется, в нем даже не упоминалось ни о
какой другой поездке, кроме путешествия в Вильну.
Теодор застал в Волчине большое оживление, лихорадочную деятельность
и беспрерывные совещания, происходившие не только днем, но и ночью. Пока
партия Браницкого и Радзивилла шумела, кричала и угрожала, почти уверенная
в победе, пока он собирал войско, вербовал шляхту и спешил в столицу -
фамилия делала таинственные приготовления к тому, чтобы нанести им
смертельный удар.
Князь-канцлер, который прекрасно знал характер страны, в которой ему
приходилось действовать, знал и то, что в пустословии, манифестациях и
криках потеряет силы для энергичного действия. Он сберегал силы и
приготовлялся втихомолку.
Теодор писал матери, что ему дано было секретное поручение, и он
снова должен был ехать. Должно быть, он хорошо выполнил свою первую миссию
и скромно и толково отдал в ней отчет князю-канцлеру; было оценено и то,
что он умеет молчать. И потому, несмотря на молодость и неопытность, ему
опять было поручено передать несколько слов (а, может быть, и не только
слов) ксендзу Млодзеевскому, любимцу старого примаса Лубенского...
Об этом он не писал матери и только в общих чертах распространился о
снисходительности и благосклонном отношении к нему князя-канцлера, за что
он чувствовал к нему глубокую признательность.
Вернувшись из Божишек, он застал в Волчине такое волнение - все были
так заняты политическими делами - что привезенное им письмо воеводича
несколько дней лежало нераспечатанным. Князь-канцлер случайно взял его в
руки, распечатал, посмеялся над его стилем и над самим автором; не слишком
деликатно выражался о нем, пожал плечами - и забыл о нем.
На этот раз Теодор в сопровождении нескольких слуг направился по
дороге в Скерневицы.
Есть люди на свете, как бы с рождения предназначенные для известных
целей; но прежде чем они попадут на свой настоящий путь, они долго
пребывают в неизвестности и ждут своего часа; когда же судьба укажет им
путь, на который они должны вступить, они начинают с каждым днем вырастать
в своем значении и становятся до неузнаваемости непохожими на то, чем были
раньше. Но есть такие, которые никогда не дождутся своего часа в жизни,
завянув и погибнув никем не узнанные, потому что замкнулись в самом себе.
Одни носят в себе сознание своего предназначения, другие - узнают о нем
только в решительную минуту.
Пан Теодор Паклевский принадлежал к числу тех счастливых людей,
которым не приходится долго ждать, пока откроется ожидающая их судьба.
Воспитание у пиаров было просто подготовительной школой жизни без
определенного назначения в ней; он только знал, что должен служить и
работать, чтобы выбиться наверх и быть признанным.
Странное и счастливое для него стечение обстоятельств в самом начале
карьеры открыло ему двери канцелярии одного из умнейших сановников Речи
Посполитой; орлиный взгляд князя тотчас же подметил в этом служащем
отличное орудие для своих планов, и он, не обращая внимания на завистников
и недоброжелателей, забрал его в свои руки. Этого было довольно для
Теодора, чтобы в солнечном тепле надежды развернуться с неслыханной
быстротой и поразительным талантом. Из робкого юноши он сразу стал
осторожным дипломатом и сам почувствовал, что, строго следуя указаниям
своего принципала, он может надеяться играть впоследствии более деятельную
и значительную роль, чем он предполагал раньше.
Он поставил себе за правило - слепое послушание своему руководителю,
буквальное выполнение его указаний и такой образ действий для достижения
своей цели, который, в случае неуспеха, не затруднял бы дальнейших планов.
Князь-канцлер, который как раз в это время особенно нуждался в толковых,
но не выдающихся своей инициативой людях, способных, но не слишком всем
известных, а главное, безусловно преданных ему и не поддающихся чужим
влияниям, - сразу оценил юношу и ухватился за него.
Действительно, Теодор за несколько месяцев своего пребывания в
Волчине стал совсем непохожим на неловкого, мало подвижного и
ненаходчивого мальчика, каким мы его видели в Борку и по дороге в Варшаву.
Наблюдая за пробуждением в нем сил, которые до этого времени не
подавали признаков жизни, каждый, кто видел его, должен был бы прийти к
невольному заключению, что кровь и род заключают в себе какое-то
наследство и сразу ставят потомка на той высоте, которой достигли его
предки.
Правда, Паклевские никогда не отличались дипломатическими или
политическими способностями, но кто знает - может быть, мать передала
Теодору находчивость и самообладание, мало того, знание, и как бы
предчувствие многого, что было доступно для других.
Иначе трудно было бы объяснить ту необыкновенную легкость, с которой
Тодя умел разобраться в каждом положении и занять именно ту роль, которая
ему в данном случае соответствовала.
Князь-канцлер, боясь разбудить в нем тщеславие и самомнение, никогда
не хвалил его, иногда даже выговаривал ему то за то, то за другое; давал
ему самые трудные поручения и к своему удивлению не мог поймать его ни на
одной слабости. Не в его обычае было выказывать кому-либо большую милость;
но зато в его обращении с Теодором совершенно исчез оттенок высокомерного
пренебрежения, какой был раньше. Князь, через руки которого прошло много
людей, подававших надежды, но не оправдавших их в жизни, хорошо знал эту
загадку человеческой натуры, состоящую в том, что первый расцвет молодости
заключает в себе иногда высшее напряжение сил данного существа, что не
всегда из гениальных юношей выходят герои и министры, и часто блестящая
жизненная прелюдия кончается отупением и полной непригодностью к
чему-либо.
И канцлер решил использовать эту силу, не входя в то, какая
будущность ждет ее.
Теодор, посылаемый то туда, то сюда по самым разнообразным делам,
часто не имеющим серьезного значения, но трудным по выполнению, с честью
выходил из всех испытаний.
Все это раздражало его сотоварищей по канцелярии, которые всячески
старались, но никогда не могли повредить ему.
Пребывание в Волчине не только выработало из скромного воспитанника
пиаров в высшей степени изящного, с прекрасными манерами, придворного, но
и придало ему уверенность в себе и неустрашимую смелость.
И понемногу даже те, которые ненавидели его, стали относиться к нему
с невольным уважением.
В канцелярии он занимал второстепенное место и совершенно не
заботился о повышении; сидел в конце стола; ни в чем не противоречил панам
секретарям, и всякие мелкие работы, которые ему поручали, исполнял без
тени неудовольствия, но не проходило дня без того, чтобы какой-нибудь
лакей или придворный служащий не приходил за ним:
- Пан Паклевский, пожалуйте к его превосходительству.
Все, находившиеся в это время в канцелярии, переглядывались между
собой и пожимали плечами. Случалось, что Паклевский, отозванный к
канцлеру, день и два не возвращался в канцелярию, а когда приходил снова,
никто не мог добиться от него, где он был, и что делал.
Не во вред пану Теодору было и то, что он отличался чрезвычайной
красотой лица и сложения, что во всей его фигуре было какое-то особое
породистое достоинство, и что он нигде не чувствовал себя оробевшим. Этой
красоте его предсказывали при дворе блестящие успехи в свете; она
