всех.
- У нас будет для этого достаточно времени на пути в Варшаву.
Время близилось к полудню; некоторые кареты были уже наполовину
запряжены; поглядывали с беспокойством на проезжую дорогу; гетман все не
возвращался.
Никто не знал, куда он поехал, хотя некоторые утверждали, что видели
его едущим по направлению к Хороще.
Было раннее утро, когда Браницкий, появившись неожиданно, велел
подать себе коня. Доктор Клемент отговаривал его от поездки и потерь сил
перед путешествием, которое само по себе должно было утомить немолодого
уже гетмана, но тот отвечал, что ему хочется проветриться и побыть наедине
с самим собою.
Выбравшись из местечка почти никем не замеченным, Браницкий, ехавший
сначала не торопясь, выехав на дорогу к Хороще, пустил коня рысью и быстро
проехал небольшое пространство по хорошо ему знакомой дороге. Минуя
дворец, он остановился перед доминиканским костелом и здесь сошел с коня.
Хоть был не праздник, ксендзы еще служили обедню, и, как это часто бывает,
гетман, войдя, увидел, что в боковом алтаре ксендз в черной одежде служил
заупокойную обедню.
Зрелище это несколько смутило его, но отступать было поздно, и он
потихоньку приблизился к алтарю. Здесь его слишком хорошо знали, чтобы его
приход мог долго оставаться незамеченным. Тотчас же дали знать настоятелю,
и тот, заметив из сакристии траурную службу, немедленно распорядился
служить вторую обедню в красных одеждах перед главным алтарем.
Однако, гетман остался на своем месте и дослушал первую службу, и
только, когда ксендз удалился, он прошел в монастырь. Здесь его уже
поджидал настоятель, сильно удивленный его прибытием, так как он знал о
готовившемся отъезде в Варшаву.
- Я хотел проститься с вами, - сухо и немного смущенно заговорил
гетман. И прежде чем настоятель успел промолвить что-нибудь в ответ, он
направился вглубь коридора, как бы отыскивая келью отца Елисея.
- Я хотел бы также повидаться с вашим старцем, - прибавил он.
На этот раз не делая никаких возражений и не противясь желанию
гетмана, отец Целестин сам проводил его до кельи; склонившись и отворив
дверь, он впустил его в келью, но сам не вошел, за что гетман поблагодарил
его приветливым наклонением головы.
Старец сидел у окна, сложив руки на коленях, и смотрел в сад,
лишенный листвы. В тени его травы и маленькие веточки еще серебрились от
утренней изморози.
Тихо было в монастырском вертограде, окруженном стенами, в котором
еще кое-где на деревьях, на концах веток, виднелись уцелевшие зеленые
листья.
На окне старца, вероятно привлеченные кормом, который тот бросал им,
сидела и ссорилась между собой кучка воробьев. Отца Елисея забавляло это
молодое, бессмысленное веселье птиц, беззаботных созданий, не ведающих о
жизни ничего, кроме собственных желаний, без заботы о завтрашнем дне.
Заметив, что кто-то входит к нему, старец стал всматриваться в
гетмана слабыми глазами, не узнавая его. Но и узнав, он не поторопился к
нему навстречу, а когда гетман поздоровался с ним, он тихо сказал:
- А, это вы, милостивый пан! Господи Боже мой, что же приводит вас к
такому недостойному грешнику, как я?
- Я хотел проститься с вами, отец Елисей, и попросить вашего
благословения на дорогу! - сказал гетман. - А так как отец настоятель
позволяет вам служит обедни, то я хотел просить вас отслужить несколько за
мое здоровье.
Говоря это, гетман положил на окне какой-то сверток, завернутый в
бумажку, а Елисей, заметив этот дар, начал весело смеяться и отдал его
обратно гетману.
- Ну, зачем мне это! - воскликнул он. - Это все равно, что вы бы
стали бросать за окно воробьям дукаты, которых они даже разыграть не
могут; я давно отказался от всего земного. Отдайте это в монастырь; они
примут и отслужат вам служб, сколько хотите; а я и без этих кружочков
помолюсь за обедней за грешника. Да, да, - прибавил он, - хоть вы и
великий гетман, но и грешник не меньший.
Браницкий густо покраснел.
- В чем же я так нагрешил? - спросил он глухо.
- А вот я вам расскажу сказку, - отвечал о. Елисей. - В давние
времена татары подошли к этой несчастной стране; их ожидали с часу на час
и все время караулили, чтобы заметить, когда они подойдут совсем близко.
Вот выбрали человека и велели ему влезть на лестницу высоко, высоко, чтобы
сразу увидеть врага. Он поднялся, стал смотреть и видит - направо и налево
качаются на фруктовых деревьях спелые золотые яблоки, которые никто до
него не мог достать. Вот он и говорит себе: почему бы мне за то, что я
сторожу, не сорвать себе райских яблок.
Сорвал он одно и съел, очень оно ему понравилось, потом и другое
съел, которое было не хуже прежнего, а там и третье, но от него он откусил
только кусочек, остальная часть была изъедена червями. И пока он
наслаждался, сидя на верху лестницы, неприятель подошел совсем близко, и
он заметил его только тогда, когда тот ворвался в сад. Погиб и сад, и вся
земля, но и стражник не уцелел.
Гетман слушал с краской на лице.
- Вдумайтесь в вашу жизнь, разве вы тоже не срывали яблок на
деревьях?
- Но я не пускал неприятеля в страну, - сказал Браницкий, - этого у
меня нет на совести.
- А кого же вы называете неприятелем? - подхватил монах. - Врагом
нельзя назвать ни народ, ни войско, ни побежденную внешнюю силу, враг наш
- наше распутство, слабость и ничтожество. А что же вы делали всю жизнь,
если не поили пьяных и не вводили в обман заблудившихся?.. Забавляли их
собой, себя - ими, и ради сегодняшнего дня предавали завтрашний...
- Вы не в меру суровы и ожесточенны в своем одиночестве! - с
волнением возразил Браницкий. - Должно быть, мои враги восстановили вас
против меня, а вы...
Отец Елисей улыбнулся с состраданием.
- Я никого не слушал, - сказал он, - я никого не спрашивал. Я сам
долго присматривался. И стал суровым и неумолимым, потому что вижу не
только сегодняшние раны и боль, но и то, что было в прошлом.
- Да разве это моя вина? - вспылив, заговорил гетман. - Моя?
- Твоя и многих других, и отцов ваших, и бесчисленного множества
грешников, - сказал старец, - но менее виновны те, которые позволили
ввести себя в грех, чем те, которые вели их за собой.
- Что же? Я их вел? Я! - вскричал Браницкий.
- Вы! Лгать не могу! - говорил Елисей. - Вы хотели моего
благословенья, я благословляю вас правдой, которую вы от меня слышите. Вы!
- повторил он. - Ваша жизнь была как бы трагикомедией на сцене, и тысячи
глаз следили за вами. Со сцены шел свет, играла музыка, было много шуму;
вы носили плащ, красиво подбитый горностаем; но в то время, когда надо
было работать в поте лица, вы разыгрывали легкомысленную комедию, пан
гетман. Разве ваш двор не должен был служить примером добродетели, а был
вместо того воплощением легкомысленного поведения?!!
- Какого легкомыслия? - спросил гетман. - Вы, отец, не знаете света;
то, что вам кажется ветреным поступком, для нас является средством.
Отец Елисей рассмеялся.
- Действительно, трудно мне понять ваш свет, - сказал он, - потому
что, по-моему, человеческое общество должно быть, как civitas Dei, а вы
тут ведете войну между собой, откладывая покаяние и добродетель для иной
жизни за гробом. Вы думаете, что ксендзы вымолят вам прощение грехов, что
вклады в монастырь выведут вас из чистилища, что маленькие добрые дела
искупят все большие прегрешения.
Гетман направился к выходу.
- Я, отец мой, не чувствую себя таким грешным, - живо заговорил он, -
каким вы меня изображаете. Провинился много раз, но на совести ничего не
имею.
Ксендз встал.
- Не доканчивай, пан гетман, - тихо сказал он. И, наклонившись к его
уху, шепнул несколько слов; Браницкий сильно побледнел.
- Я не отпираюсь, - прерывающимся голосом заговорил он, - но Бог мне
Свидетель, я делал все, что было в моей власти, чтобы исправить зло.
- Кроме того единственного, что могло, действительно, исправить
содеянное, - прибавил ксендз.
- Вы знаете, отец, что это было невозможно, - вскричал Браницкий.
- Грех был естественен, а исправление его невозможно! - говорил отец
Елисей. - Вот какова мораль вашего света!!!
Браницкий, расстроенный и печальный, начал ходить по комнате.
- Верьте мне, - в волнении заговорил он, - я сделал бы и сделаю
все...
- Ничего не надо делать, надо только болеть душою за то, что
случилось. Вы, паны, за все хотите платить.
- Я платил раскаянием и слезами.
- Потому что не мог золотом! - прибавил ксендз.
- Отец мой! - воскликнул Браницкий, подходя к нему и хватая его руки.
- Скажи, что делать?!! Я все сделаю, как ты скажешь.
Старец промолчал.
- Бог все прощает, неужели Он не простит мне этого проступка?
- Просите об этом Бога, не меня, - возразил ксендз, - я не поставлен
им в судьи.
Гетман, все еще не успокоившийся, прошелся несколько раз по комнате,
а отец Елисей снова загляделся на своих воробьев.
- Вы знаете о цели моей поездки, - обратился к нему гетман. - Скажите
же мне вы, перед которым открыто будущее...
- Не спрашивай меня, ведь сам же ты сказал, что я суров и озлоблен, -
отвечал старец. - Вы едете исполненный надежд, заранее приветствуемый
криками толпы; а возвратитесь печальным и удрученным, потому что грехов
ваших больше, чем союзников и приверженцев.
- А разве нет их у моих противников? - возразил гетман.
- Почему же вы знаете их судьбу? - сказал ксендз. - Может быть,
победа будет для них убийством и самоубийством, а корона - их тернием, а
жезл - тростником, который сломает ветер? Почему вы знаете, что в борьбе
не погибнут все вожди и все войска за то, что брат восстал против брата, и
то, что должно быть соединено, разъединилось из-за себялюбия? Истинно
говорю тебе: ни один грех не останется неотомщенным - ни твой, ни брата
твоего, ни отцов ваших, ни детей, которые в грехах придут в мир!
Произнося эти слова, отец Елисей весь преобразился и из смиренного
старца превратился во вдохновенного пророка; а гетман, который вначале еще
пробовал протестовать и возмущаться, стоял перед ним побежденный и
подавленный, убитый приговором, который прозвучал над его головою.
- Как страшно вы говорите, - тихо шепнул он.
- Вы сами вырвали у меня эти слова из глубины души, я не вызывал их,
чтобы перед глазами не стоял призрак, от которого навертываются на глаза
запоздалые слезы.
И, опустив голову, старец умолк.
- Скажите же мне хоть одно слово утешения, - сказал гетман, -
скажите, что я должен делать?
- Загляните глубже в вашу совесть и не позволяйте недостойным людям
руководить вами, - заговорил отец Елисей. - Сбросьте с себя духовную
леность; ведите толпу к свету, а не во тьму! Добродетель покроет вас
большим блеском, чем свечи ваших хвалителей.
Услышав в келье повышение голоса и, может быть, опасаясь, чтобы
беседа с монахом не оскорбила гетмана, настоятель, стоявший около дверей и
схвативший слухом только отдельные выражения, и, вероятно, придавший им
более серьезный смысл, чем было в действительности, не выдержал, наконец,
приоткрыл дверь и вошел в келью, чтобы прервать затянувшуюся беседу с
отцом Елисеем.
Увидев его, старец с некоторой тревогой склонил голову и отошел к
окну; гетман, должно быть, не был особенно доволен тем, что ему помешали
открыто высказаться перед отцом Елисеем, он подумал немного, взглянул на
отца Целестина и, обращаясь к старцу, сказал:
- Помяните меня в своих молитвах!!!
