произносимого имени. Не видя, она ощущала себя; не способная отчетливо
мыслить, она лишь испытывала желание, и это желание было Робером, оно было
Робе-ром в некоем состоянии, недостижимом, но к которому воля Жанет
стремилась изо всех сил, -- Робер-состоя-ние, в которое Жанет-воля,
Жанет-желание старалась проникнуть, как раньше -- в состояние куба,
ограниченность и жесткость которого делали все более возможным простейшие
умственные операции; мелькали обрывки слов и воспоминаний: вкус шоколада и
упругое давление ступни на хромированную педаль, сцена насилия, крики о
помощи -- везде теперь гнездилось желание наконец уступить, рыдая от
наслаждения, счастья и благодарности, -- желание Робера.
Его невозмутимость была столь внушительна, тихий голос и вежливое
обращение так поражали надзирателей, что они подолгу оставляли его одного,
лишь изредка заглядывая в глазок, чтобы угостить сигаретой или предложить
партию в домино. Впав в оцепенение, в каком-то смысле никогда не покидавшее
его, Робер не ощущал хода времени. Он послушно давал брить себя, принимал
душ в сопровождении двух надзирателей, иногда спрашивал о погоде в Дордони
-- не идет ли там дождь.
Яростный, страстный взмах руки, отчаянный толчок -- и волна стеклянных
бликов выбросила ее в замкнутое, холодное пространство, как если бы живая
морская волна ввергла бы ее в тенистый грот, в клубы крепкого сигаретного
дыма. Сидя на койке, Робер тупо смотрел в пространство, и забытая "житан"
дымилась в пальцах. Жанет не удивилась, удивление здесь ровным счетом ничего
не значило; прозрачная переборка, алмазный куб, вписанный в кубическое
пространство камеры, где Робер сидел в лучах электрической лампочки,
ограждали Жанет от любого посягательства. Ее тело выгнулось, как лук без
тетивы, натянутый до предела внутри алмазного куба, чье прозрачное безмолвие
было несокрушимо, и ни разу Робер не взглянул в ту сторону, где, казалось, и
не было ничего, кроме спертого воздуха камеры да тяжелых клубов сигаретного
дыма. Жанет-зов, Жанет-воля, прорвавшиеся в новое измерение, тщетно пытались
преодолеть свою иноприродность; Жанет-желание металась, меняя форму, как
тигр из полупрозрачной пены, тянула белые лапы дыма к зарешеченному оконцу и
бессильно таяла, свиваясь тонкой струйкой. Зная, что в любой момент она
снова может обратиться в гусеницу, в трепет листвы, перетекание песчинок или
физических формул, Жанет-желание вложила последние силы в свой зов, она
призывала Робера, старалась, дотянувшись, коснуться его щеки, волос, звала
его к себе. Робер исподлобья, быстрым взглядом окинул дверь, закрытый
глазок. Потом молниеносным движением выхватил спрятанную под одеялом,
связанную из разорванной простыни веревку. Прыжок -- и он уже стоял у окна,
просовывал, завязывал узел. Жанет взвыла, призывая его, но ее вопль,
безмолвный, разбился об алмазные грани куба. Следствие показало, что, надев
петлю, преступник всей своей тяжестью рухнул на пол. Рывок должен был быть
настолько силен, что он потерял сознание и не сопротивлялся удушью; в
последний раз надзиратель заглядывал в камеру всего минуты за четыре перед
этим. И -- все, на самой высокой ноте вопль ее осекся, куб начал
затвердевать; а потом она снова становилась то жаром, мчащимся по змеевикам,
то оказывалась глубоко в толще земли, вгрызаясь в неподатливые комья,
медленно буравя их, прорывалась вверх, где смутно зеленели пласты древней
глины, превращалась в волну, испытывая раскованную радость первых движений,
причем эта радость теперь имела имя, спираль раскручивалась, отчаяние
превращалось в надежду, и переходы из состояния в состояние были уже не
страшны, будь то трепет листвы или контрапункт звуков, --
Жанет-желание повелевала ими, стальной дрожью моста перекидываясь над
пропастью. Находясь в одном из, проходя через одно или через все состояния
сразу... Робер. В какой-то миг, когда она будет Жанет-жаром или
Жанет-волной, Робер может оказаться волной, жаром или кубом во
вневременном "сейчас", нет, не Робером, а кубичностью или жаром, ведь и
Робера бесконечные "сейчас" будут медленно превращать из жара в волну, и
Робер будет возвращаться к ней постепенно, рассеиваемый, и распыляемый, и
собираемый в одной временной точке, переходящей в протяженность, а
Жанет-желание будет жадно искать новых состояний, еще не Робера, снова
становиться жаром без Робера, цепенеть гранями куба без Робера, мягко
погружаться в текучую среду, где уже первые движения были Жанет, сознающей,
ощущающей себя Жанет, -- и если где-нибудь однажды Робер... и если
где-нибудь однажды наверняка в нежной зыби стеклянных волн чья-то рука
коснется руки Жанет, то это будет рука Робера.
Хулио Кортасар.
Жаркие ветры
Пер. Э.Брагинской
Scanned by BN/L, OCR -- FR 4.0 TBB
Трудно решить, кому из них пришло это в голову,-- скорее Вере, когда
они праздновали день ее рождения. Маурисио захотел открыть еще одну бутылку
шампанского, и они, смакуя его маленькими глотками, танцевали в гостиной,
где от дыма сигарет и ночной духоты загустевал воздух, а может, это придумал
Маурисио в тот миг, когда печальный "Blues in Thirds"' принес из далекого
далека воспоминания о первой поре, о первых пластинках, о днях рождения,
которые были не просто привычным, отлаженным ритуалом, а чем-то иным,
особым... Прозвучало это шуткой, когда болтали, улыбались как заговорщики,
танцуя в полудреме, дурманной от вина и сигарет, а почему бы и нет, ведь, в
конце концов, вполне возможно, чем плохо, проведут там лето; оба равнодушно
просматривали проспект бюро путешествий, и вдруг -- идея, то ли Веры, то ли
Маурисио, взять и позвонить, отправиться в аэропорт, попробовать, может,
стоит свеч, такое делается разом -- да или нет, в конце концов, плохо ли,
хорошо ли, вернутся под защитой безобидной привычной иронии, как
возвращались из стольких безрадостных поездок, но теперь надо попытаться
по-другому, все взвесить, решить.
На этот раз (в том и новизна идеи, которая пришла Маурисио, хотя могла
зародиться от случайно оброненного замечания Веры, как-никак двадцать лет
совместной жизни, полное совпадение мыслей: фразу, начатую одним,
заканчивает другой на противоположном конце стола или телефонного провода)
нет, все может повернуться иначе, надо лишь упорядочить, утвердить кодекс, и
-- развлекайся хотя бы с самого начала, с того -- просто бред!-- что они
полетят разными самолетами, поселятся в одном отеле, но как совершенно
чужие, а потом, дня через два-три, случайно встретятся где-нибудь в столовой
или на пляже, у каждого возникнут новые знакомства, как всегда на курортах,
договоримся заранее -- держаться друг с другом любезно, упомянуть о своей
профессии, представиться, ну, скажем, за коктейлем, где будет столько разных
профессий и судеб и столько той тяги к легкому, необременительному
приятельству летних отпусков.
Нет, никто не обратит внимания, что у них одна и та же фамилия, она
такая распространенная, но куда как забавно, что их отношения станут
складываться посте-
Блюз в терциях (англ.).
пенно, подчиняясь ритму жизни всего отеля, оба заведут свои компании,
будут развлекаться врозь, не искать встреч друг с другом и лишь время от
времени видеться наедине и смотреть глаза в глаза, как сейчас под звуки
"Blues in Thirds"; на какой-то миг они останавливались, поднимая бокалы с
шампанским, и тихо, в такт музыки, чокались -- дружески и утомленно, и вот
уже половина первого среди дыма сигарет и аромата духов, сам Маурисио выбрал
их для этого вечера, но вдруг засомневался -- не спутала ли Вера, а она,
вздергивая чуть-чуть нос, втягивая воздух, принюхивалась, это было ее,
какое-то особенное движение.
Все дни рождения они без нетерпения, любезно дожидались ухода последних
гостей, а потом любили друг друга в спальне, но на этот раз не было никого,
им просто не захотелось никого приглашать, потому что на людях еще скучнее;
они дотанцевали до конца пластинки и, обнявшись, полусонно глядя друг в
друга, вышли из гостиной, все еще сохраняя ритм смолкшей музыки, и,
потерянные, почти счастливые, босиком ступили на ковер спальни, а потом
неспешно раздевались на краю постели, помогали, мешали друг другу --
поцелуи, пуговицы, поцелуи и... вот еще одна встреча, самые приятные, но
давно заученные ласки при зажженной лампе, которая как бы ведет их на
поводу, разрешает только эти привычные жесты, а потом медленное, усталое
погружение в нерадостное забытье после всех изведанных формул любви, которым
подневольны их тела, их слова.
Утром -- было воскресенье, и шел дождь -- они завтракали в постели и
все решили всерьез, надо лишь обсудить заранее, чтобы это не стало еще одним
тусклым путешествием и, главное, еще одним очередным возвращением. Они
перечислили все пункты, загибая пальцы. Поедут отдельно -- это раз;
поселятся порознь в одном и том же отеле и возьмут от лета все блага -- два;
никаких упреков и осуждающих взглядов, так хорошо знакомых каждому,-- три;
встречи наедине, но только чтобы поделиться впечатлениями, осмыслить, стоило
ли затевать это,-- четыре; и наконец, пятый пункт -- все опять как прежде,
домой одним самолетом, до других людей им уже не будет дела (а там как
знать-- ясность внесет четвертый пункт). То, что произойдет потом, в счет
пока не шло, это -- зона, обозначенная раз и навсегда, но нечеткая, тут речь
может идти о сумме случайных величин, где допустимо все, а о ней пока
говорить рано.
Рейсы в Найроби были по четвергам и субботам, Маурисио улетел первый, в
четверг после обеда, где
была лососина, тосты и обмен талисманами, главное -- не забудь хинин и
не оставь, как всегда, крем для бритья и свои пляжные сандалии.
Забавно приехать в Момбасу*, а потом -- час езды на такси -- подкатить
прямо к "Trade Winds"', к бунгало почти на пляже, где на ветвях кокосовых
пальм кувыркаются обезьяны и всюду улыбающиеся африканские лица, забавно
увидеть издалека Маурисио, он уже вполне освоился, играет в настольный
теннис с какой-то парой и стариком с рыжими бакенбардами.
После коктейля она вышла на открытую веранду над самым морем и увидела
Маурисио вблизи, среди туристов, он появился с женщиной и двумя молодыми
людьми в тот момент, когда все увлеченно говорили о раковинах и рифах, и
спустя какое-то время поинтересовался, откуда прилетела Вера, да, я тоже из
Франции, и по профессии -- геолог. Хм, неплохо, если бы он был геологом,
подумалось Вере, пока она отвечала на расспросы незнакомых людей, да,
врач-педиатр, время от времени нужен отдых, чтобы не впасть в депрессию,
старик с рыжими бакенбардами оказался дипломатом на пенсии, его супруга
одета, словно ей двадцать лет, но пусть, можно простить, в таком месте все
смахивало на цветной фильм, включая щеголей официантов и обезьян, и даже
название отеля "Trade Winds" тотчас напоминало о Сомерсете Моэме*, о
Конраде*, коктейли подавали в кокосах, рубашки расстегнуты, вечером после
ужина прогулка под безжалостно яркой луной по пляжу, испещренному ползущими
тенями, к великому изумлению приезжих, уставших от тяжести грязного дымного
неба.
Последний всегда впереди, вспомнила Вера пословицу, когда Маурисио
сказал, что его комната в самой комфортабельной части отеля, все шикарно, но
в бунгало у самого моря особая прелесть. Вечером играли в карты, а день --
долгий-долгий диалог солнца и тени, море, спасительный ветерок под пальмами,
теплые накаты волн, которым тело отдает накопившуюся усталость, прогулка в
