ограниченной, замкнутой -- кубом куба, неподвижной кубичностью. В этом
состоянии куба, выпавшего из смятенного светового потока, стало
обнаруживаться нечто вроде длительности, не "до" и не "после", и все же
некое более ощутимое "сейчас", первый росток времени, существующий в ярком и
насыщенном настоящем -- куб во времени. Имей она возможность выбора, она,
пожалуй, предпочла бы состояние куба, сама не зная почему; скорей всего
потому, что в потоке постоянных изменений это было единственное состояние,
при котором ничего не менялось, как если бы она оказалась в кем-то
предустановленных границах, в уверенности кубического постоянства, в
настоящем, которое предполагало нечто настоящее, почти ощутимое, в
настоящем, содержавшем нечто, что могло оказаться временем или застывшим
пространством, хранящим траектории любых перемещений. Но состояние куба
могло смениться головокружительными перемещениями и до, и после, и во время
нахождения в другой среде, и тогда она снова обращалась в бесконечное
скольжение сквозь стеклянную толщу прозрачных глыб, в поток, несущийся из
никуда в никуда, свивалась воронками смерчей, трепетала листвой необъятного
леса, невесомая, как слюни дьявола, -- а сейчас, в том сейчас, которому
ничто не предшествовало, в сухой данности этого здесь и сейчас, быть может
опять улавливая сближение кубических граней, сиюминутные границы этого здесь
и сейчас были в каком-то смысле передышкой.
-- -
порыв (англ.).
Суд состоялся в Пуатье, в конце июля 1956 года. Адвокатом Робера
выступал мэтр Роллан; смягчающие обстоятельства: раннее сиротство, годы в
колонии, вынужденное бродяжничество -- не произвели впечатления на
присяжных. В состоянии тупого оцепенения подсудимый выслушал смертный
приговор, оглашенный под аплодисменты публики, в числе которой было немало
туристов-англичан.
Постепенно (хотя о каком "постепенно" может идти речь вне времени --
так, слова) возникали новые состояния, которые, возможно, уже возникали,
хотя "уже" означает "до", а никакого "до" не было; сейчас (впрочем, не было
и никакого "сейчас") хозяйничал ветер, а в новом "сейчас" она обращалась в
нечто слепо ползущее, пресмыкающееся, и в этом состоянии каждое "сейчас"
было мучительно, прямая противоположность состоянию ветра, поскольку все
обращалось в одно пресмыкающееся движение в никуда; будь ей доступна мысль,
ее сознанию, наверное, представилась бы гусеница, совершающая путь по
свернутому в воздухе листу, проползающая сначала по одной его стороне, потом
по другой, и снова -- бесчувственно, слепо, бесконечно -- лента Мебиуса,
переползание с одной стороны на другую, незаметное, поскольку границы между
плоскостями нет и нельзя сказать, на какой из них находишься сейчас, быть
может на обеих, и так без конца, -- медлительнейшее, мучительное движение,
ползком, там, где нет даже меры медлительности и страдания, а только само
чувство движения ползком, медленное и мучительное. Или другое (хотя какое
"другое" там, где невозможно сравнение), быть жаром, с головокружительной
скоростью мчаться по ветвящимся трубопроводам, электрическим контурам или
цепям, молниеносно пробегать по траекториям математических построений или
музыкальных партитур, перескакивая из знака в знак, из ноты в ноту, бешено
крутиться в мозгу вычислительной машины, быть самими построениями,
партитурами или контурами, частью, осознающей себя целым, или целым,
сознающим себя частью, и снова яростно мчаться сквозь мгновенно меняющиеся
созвездия знаков или нот, бесформенных, беззвучных. В каком-то смысле это
было мучительно -- быть жаром. Теперь со-
стояния куба и волны обособились, исключая возможность быть жаром или
гусеницей, поскольку состояние куба не было жаром, а жар не был кубом или
волной. Пребывая теперь (это "теперь" стало чуть больше "теперь", в нем
появился оттенок начальности) в состоянии куба, Жанет перестала быть им,
ощущая себя в состоянии куба, а позже (поскольку первый оттенок временных
различий подразумевал "позже"), пребывая в состоянии волны, она перестала
быть им, ощутив себя в состоянии волны. И во всех этих сдвигах крылись
проблески временной протяженности; появилась разница между во-первых и
во-вторых, стало возможно отличить состояние волны от состояния жара,
которые следовали одно за другим, вытесняемые состоянием ветра или листвы, а
затем вновь состоянием куба, причем каждый раз Жанет все больше становилась
Жанет: во времени, в том, что не было Жанет, но что преображалось из
состояния куба в состояние жара или возвращалось в состояние гусеницы,
потому что всякий раз каждое из состояний делалось все отчетливее и
определеннее, все ограниченнее не только во времени, но и в пространстве, --
и нужно было совершить некий переход, чтобы из блаженной кубичности
перенестись в горячечную круговерть формул, или стать трепетом тропической
листвы, или потеряться в холодных стеклянных бликах, кануть в мальстрем
плавящегося, пузырящегося стекла, или обернуться гусеницей, мучительно
ползущей по изогнутым плоскостям или одолевающей грани многогранников.
Апелляция была отклонена, и в ожидании исполнения приговора Робера
перевели в Санте. Только милость президента могла спасти его от гильотины.
Осужденный проводил время, играя в домино с надзирателями, без конца курил,
спал. Спал он много и беспокойно: надзиратели видели в глазок, как он
мечется во сне на своей койке.
Наверное, именно во время этих переходов и стала давать знать о себе
пробуждающаяся память; трепеща листвой или переходя из состояния куба в
состояние гусеницы, она узнала о чем-то, что некогда было Жанет;
воспоминания прерывались то здесь, то там, стремясь укорениться; в
какой-то миг она узнала, что она -- Жанет, потом припомнилась Жанет в лесу,
на велосипеде, Констанс Майерс и плитка шоколада на мельхиоровой тарелочке.
Пока она находилась в состоянии куба, воспоминания начинали срастаться,
проступали смутные, но все же очертания: Жанет в лесу, Жанет на велосипеде,
образы молниеносно сменялись, постепенно делаясь отчетливее, складываясь в
ощущение личности, первое тревожное предчувствие, вот мелькнула крыша из
прогнивших досок, а она -- на спине и судорожно пытается сбросить
придавившую ее тяжесть, ей больно, страшно, колючий подбородок трется о ее
губы, щеки, что-то ужасное, отвратительное вот-вот должно случиться, что-то
сопротивляется, стараясь объяснить, что так нельзя, так не может быть, -- и
здесь, у черты, за которой должно было произойти невозможное, память
останавливалась, и, низвергаясь по спирали, все быстрее и быстрее, до
тошноты, она переставала быть кубом, чтобы раствориться в волне, жаре или,
наоборот, стать тягучим, ползущим, слепым движением, и уже не было ничего,
кроме этого: волна или стеклянные блики, и так до новой перемены. И когда
она вновь впадала в состояние куба и начинала смутно припоминать сарай и
шоколад, колокольни и лица соучениц, то, как ни слабы были ее силы, она
старалась задержаться в кубичности, продлить это состояние, в котором была
некая определенность, помогавшая шаг за шагом вспоминать, заново узнавать
себя. Снова и снова возвращалась она к своим последним ощущениям:
раздирающая губы колючая щетина, бесполезное сопротивление рукам, срывающим
с нее одежду, -- и снова все мгновенно терялось в бликах, листве, облаках,
каплях, порывах ветра и молниеносных электрических разрядах. В состоянии
куба она не могла преодолеть черту, вплоть до которой все было сплошным
оцепенелым ужасом, но если бы ей были даны силы, она употребила бы их на то,
чтобы зацепиться за ту точку, где начиналась Жанет чувствующая, Жанет,
противящаяся бесконечным переменам. Из последних сил борясь с тяжестью,
прижимающей ее к соломе на полу сарая, упрямо стараясь объяснить, что нет,
что это не должно произойти вот так, с криками, на гнилой соломе, она снова
соскользнула в подвижное состояние, в котором все было текуче, струилось,
самозарождаясь в своем протекании, как клуб дыма, бутон дыма, свивающийся и
развивающийся внутри самого себя, в бытие волны, в непостижимый ряд
превращений, уже столько раз застававших ее врасплох, туда, где она была то
безвольно колышущимися водорослями, то медузой. И вот, словно пробудившись
ото сна без сновидений, очнувшись ото сна утром в своей комнате в Кенте, она
снова была Жанет, и с ней снова было ее тело, беглый набросок ее тела: рук,
спины и волос, развевающихся в стеклянистом мареве, но все было прозрачным,
она не видела своего тела, сознавая лишь, что оно плавает в волнах воды или
дыма, -- и тогда Жанет выбросила вперед руку и оттолкнулась сведенными
ногами, как пловец, впервые окончательно обособившись от обволакивающей ее,
струящейся массы, она плавала в воде или в дыме, она была своим телом и
радовалась каждому гребку, дававшему почувствовать, что она наконец свободна
от череды бесконечных метаморфоз. Она все плавала и плавала, и ей не нужно
было видеть себя, чтобы наслаждаться свободой своих движений, тем, что
теперь мышцы ее рук и ног сами определяют, в какую сторону ей двигаться. И
снова -- состояние куба, снова ангар и мучительная, ожившая память до того
момента, когда тяжесть становилась невыносимой, момента пронзительной боли,
красной пелены перед глазами, черта пройдена -- и она уже снова медленно,
ползком двигалась вперед, правда, теперь она уже ощущала, сколь
отвратительно медленно ее движение; и снова -- жар, порыв урагана, снова --
раскат волны, дарящий Жанет ее тело, и, когда, в конце бесконечности, все
снова сгустилось в состояние куба, за чертой ее ждал уже не ужас, а желание,
образы и слова, пока она была кубом, радость тела в бытии волны. Теперь она
уже понимала, и, вернувшись к себе, невидимая, Жанет почувствовала, что
хочет Робера, хочет, чтобы сарай повторился, но уже не так; она хотела
Робера, из-за которого она была здесь и сейчас, поняла, как нелепо было все,
что произошло в ангаре, и почувствовала влечение к Роберу, -- упиваясь
скольжением в стеклянистых волнах и в клубах
облаков в высоте поднебесья, она позвала его, устремив к нему свое
раскинувшееся тело, позвала его вкусить в радости и чистоте то, что бьгло
грязно и нелепо растрачено на вонючей соломе сарая.
Нелегко адвокату, защитнику сообщать клиенту, что последняя надежда на
помилование не оправдалась; когда мэтр Роллан вышел из камеры, его стошнило;
Робер сидел на краю койки, пристально глядя в невидимую точку.
От чистого ощущения к мысли, от текучести волн к жестким граням куба,
по частям составляя нечто, что снова было Жанет, -- желание прокладывало
себе путь, не похожий на прочие. К Жанет возвращалась воля; сначала ощущения
и память в ней не имели внутреннего стержня, который определял бы их форму,
теперь, вместе с желанием, к Жанет возвращалась воля, что-то в ней
напрягало, натягивало, как лук, ее тело, кожу, сухожилия, внутренности,
устремляя ее навстречу невозможному, распоряжаясь и командуя сменой
внутренних и внешних состояний, мгновенно захлестывающих и отпускающих ее;
воля ее была желанием, прокладывающим путь сквозь потоки, мелькающие
созвездия и медленное копошение, и Робер был конечной точкой пути, целью,
которая имела теперь имя и даже осязаемый облик в состоянии куба и которая
до, или после, или во время сладостного свободного скольжения сквозь
напластования стеклянных волн разрешалась призывом, зовом, ласкающим звуки
