свободными.
ПЕРЕД ПЛЕНУМОМ
В какой-то момент Ельцина стала раздражать болтовня
Горбачева. Еще больше действовало на нервы возрастающее
влияние Раисы Максимовны. Она открыто вмешивалась не только в
государственные дела, но и безапелляционным тоном раздавала
хозяйственные команды. Указывала, например, как переставить
мебель в кремлевском кабинете мужа.
У Бориса Николаевича с весны 87-го года начались стычки
на Политбюро то с Лигачевым, то с Соломенцевым. Спорили из-за
подходов к "перестройке". Он видел, что реформы
пробуксовывают. Вроде бы все шумят, у паровоза маховик
работает, а колеса не едут.
Ельцин же абсолютно искренне воспринимал объявленную
Горбачевым перестройку и ее результаты представлял по-своему.
В Москве, например, он едва ли не на каждом шагу устраивал
продовольственные ярмарки. Овощи, фрукты, птицу, яйца, мед в
ту пору москвичи могли купить без проблем.
Борис Николаевич тогда сам читал газеты, и его личное
впечатление, будто, кроме гласности, в стране ничего нового не
появилось, статьи в прессе только усиливали.
В сентябре 87-го Ельцин написал письмо Горбачеву, в
котором просил принять его отставку со всех партийных постов.
Причина - замедление перестройки и неприемлемый для Бориса
Николаевича стиль работы партаппарата. В сущности, Ельцин
обвинил аппарат в саботаже.
Письмо это он никому не показал. Шло время, а Горбачев
никак не реагировал. Ельцин сильно переживал из-за этого явно
демонстративного молчания. Еще несколько месяцев назад они с
Горбачевым, как добрые товарищи по партии, постоянно
перезванивались. Ельцин в нашем присутствии называл Горбачевы
только Михаилом Сергеевичем и постоянно подчеркивал свое
уважение к нему.
Горбачев предложил Ельцину с семьей переехать на
служебную дачу, с которой только что съехал сам. И шеф, даже
не дождавшись ремонта, сразу перебрался. Такого еще за всю
партийную историю не случалось. Обычно хоть косметический
ремонт, но полагалось сделать. Горбачевы уехали. Сняли картины
со стен, на обоях остались светлые пятна. Где-то торчали
гвозди из стены, где-то виднелись пустые дырки.
Спешка Ельцина объяснялась просто - он хотел показать,
что ничем после Горбачева не брезгует. Я думаю, что Борис
Николаевич никогда бы не дошел до столь высокого поста, если
бы у него не было этого беспрекословного партийного
чинопочитания.
Он в душе верил, что Горбачев на письмо ответит и лично
подтвердит его, Ельцина, правоту. Но Горбачев молчал.
21 октября Ельцин выступил на Пленуме ЦК КПСС, где, в
сущности, повторил вслух все изложенное в письме. Но спустя
несколько дней, на Московском пленуме, повел себя странно:
признал прежнее поведение ошибочным, покаялся перед партией.
...В тот день, когда проходил Московский пленум, Кожухов
и я находились рядом с Борисом Николаевичем в больнице, на
Мичуринском проспекте. Он чувствовал себя ужасно, но на пленум
решил поехать. Мы довели его до машины, поддерживая под руки.
Перед отъездом врач вколол больному баралгин. Обычно этот
препарат действует как болеутоляющее средство, но в повышенных
концентрациях вызывает торможение мозга.
Зная это, доктор влил в Ельцина почти смертельную дозу
баралгина. Борис Николаевич перестал реагировать на окружающих
и напоминал загипнотизированного лунатика. В таком состоянии
он и выступил. Кратко и без бумажки. Когда же прочитал в
газетах произнесенную на московском пленуме речь, испытал шок.
Отказывался верить, что всю эту галиматью произнес с трибуны
лично, без подсказок со стороны.
Кстати, врач, который тогда вколол баралгин, - Нечаев
Дмитрий Дмитриевич - спустя некоторое время стал личным врачом
Черномырдина. И Ельцин вновь с ним встретился в Сочи. Увидев
его вместе с Виктором Степановичем, шеф просто остолбенел. Вся
семья ненавидела этого человека, и Наина Иосифовна, не
выдержав, объяснилась с Виктором Степановичем Тот признался,
что ничего не слышал про историю с баралгином, но доктора
после неприятного разговора с Наиной не прогнал.
Пленум сильно изменил состояние здоровья и духа Бориса
Николаевича. Он был подавлен, все время лежал в постели, если
кто-то навещал его, то пожимал протянутую руку двумя холодными
пальцами.
Ельцин ждал звонка Горбачева. И Горбачев наконец-то
позвонил. Я сам тогда принес телефонный аппарат в постель к
шефу и вышел. Из-за двери слышал, как Ельцин поддерживал
разговор совершенно убитым голосом.
Горбачев предложил ему должность заместителя председателя
Госстроя в ранге министра СССР. Борис Николаевич без долгих
раздумий согласился.
ПРОЩАНИЕ С КГБ
Ельцин остался без охраны в день пленума, когда его
вывели из состава Политбюро. Он был в больнице, и мы, его
телохранители, находились рядом. Ближе к вечеру приехали наши
руководители из "девятки" и отобрали оружие. Вскоре меня
понизили в должности: перевели на капитанскую, хотя в то время
я уже был майором. Понизили и Суздалева, и Кожухова. Только
один Илюшин избежал должностных репрессии и был приглашен на
работу в ЦК КПСС, на прежнее место.
Мне предложили поработать дежурным офицером
подразделения. Выбора не было, и я согласился. На этой работе,
по мнению начальства, я мог искупить прежние, порочащие меня
связи с Ельциным. Но к Борису Николаевичу я все равно
регулярно ездил в гости - либо один, либо с его бывшими
водителями.
С одним из них, правда, потом произошел инцидент - этот
человек, напившись, пришел к Борису Николаевичу и начал
задавать наглые вопросы, суть которых сводилась к следующему:
что произошло на самом деле, когда шеф с моста в реку упал?
Ельцин мужественно выдержал допрос, но с тех пор одним
визитером стало меньше.
Наступило 1 февраля 89-го года - день рождения Бориса
Николаевича. Ко мне подошел Суздалев:
- Можно я вместе с тобой пойду поздравлять шефа?
И мы пошли вдвоем. Долго раздумывали, что принести в
подарок. Ничего оригинального не придумали и купили большой
букет цветов. В феврале они стоили дорого, но нам хватило
денег и на спиртное, и на закуску. Радостные, с розовыми от
мороза щеками мы пришли на работу к Борису Николаевичу - в
Госстрой.
В первое время после пленума Ельцин пребывал в депрессии,
но через несколько месяцев переборол хандру. Он уже готовился
к выборам в депутаты Верховного Совета СССР, развернул
агитационную кампанию, давал интервью журналистам.
Нашему появлению он искренне обрадовался - крепко обнял,
похвалил цветы. Отношения между нами после всего пережитого
стали почти родственными. Если я приходил к Борису Николаевичу
домой, то вся семья бросалась целоваться. И не было тогда в
этой радости ни грамма фальши.
В Госстрое, в комнате отдыха министра, накрыли стол.
Гости приходили и уходили, приносили подарки, цветы, говорили
Борису Николаевичу теплые слова. Лев Суханов, новый помощник
Ельцина, захватил из дома гитару, и мы, как в молодые годы,
пели и наслаждались дружеским общением.
Тосты произносили за будущее шефа. Тогда никто и мысли не
допускал о президентстве, Борису Николаевичу желали пройти в
депутаты. Я никогда не боялся, что меня, офицера КГБ, уволят
за неформальное общение с Ельциным. Если же меня упрекали
коллеги: "Как же ты можешь встречаться с Ельциным, ведь он
враг Горбачева", я отвечал: "Но не враг народа. Он член ЦК
КПСС, министр, наконец. А врагов министрами не назначают".
Хотя про себя думал, что из опалы Ельцину не выбраться
никогда. Горбачев был молодым Генеральным секретарем, и никто
не предвидел ни распада СССР, ни добровольного ухода Михаила
Сергеевича с высокого поста. Карьера Бориса Николаевича, как
нам всем казалось, могла быть связана только с депутатской
деятельностью. Если произойдет чудо, то он станет
Председателем Верховного Совета СССР. Но тогда, в Госстрое, мы
лишь хотели морально поддержать симпатичного человека, который
совершенно несправедливо пострадал.
На дне рождения мы так замечательно погуляли, что
именинник домой не попал - сонные и пьяные мы расстались
только под утро.
2 февраля в нашем управлении (в КГБ) проходила плановая,
раз в пять лет, специальная комиссия. Это обследование мы
называли ПФЛ - психофизическая лаборатория. Доктора проверяли
интеллект сотрудников, исследовали реакцию при помощи
различных тестов и сложного оборудования.
Обычно к проверке все готовились - накануне вели
праведный образ жизни, старались поменьше курить и побольше
думать.
Прогуляв всю ночь, я явился на эту ПФЛ. О результатах
тестирования решил прежде времени не думать. Не прогулял же я
интеллект и реакцию за одну ночь! Через два дня я убедился в
правильности своих рассуждений: все показатели оказались
гораздо выше средней нормы.
Но эта важная и полезная информация до руководства КГБ не
дошла. Зато они наконец выяснили, где и с кем я провожу
свободное от работы время. Особенно не понравились начальству
тосты, которые я произносил за Бориса Николаевича. У опальных
коммунистов, оказывается, не должно быть перспектив на
будущее.
Из-за контактов с Ельциным меня решили уволить из органов
КГБ с формулировкой, которая никак не соответствовала
действительности, зато урезала полагающуюся мне за военную
выслугу пенсию на 32 рубля. Вместо 232 рублей мне хотели дать
только две сотни. За тридцать два рубля я готов был бороться,
как зверь.
Коллеги показали служебные инструкции, из которых
следовало: с моими больными суставами я мог уйти на пенсию по
болезни ног. Но команда "сверху", от высшего руководства
звучала жестко:
- Пенсию назначить минимальную и побыстрее вымести его из
Комитета поганой метлой.
Выход из положения был один - мне предстояло обмануть
медицинскую комиссию. На деле это означало, что перед
докторами я должен предстать если небездыханным, то по крайней
мере замученным до смерти службой в органах.
Друзья познакомили меня с военным врачом и, как
оказалось, опытным имитатором критических болезненных
состоянии. Он подробно расспросил меня о самочувствии. Я
пожаловался на перепады давления, на вегетососудистую
дистонию. У сотрудников Комитета старше тридцати лет это
считалось профессиональным заболеванием. Проблемы с давлением
у меня появились после сложной командировки с Леонидом Ильичем
Брежневым на юг, в Ливадию, - там я полтора месяца проработал
ночным дежурным. В девять вечера заступал на дежурство и до
девяти утра бодрствовал. Днем отоспаться никак не получалось:
офицеры бегают по казарме, топают, словно дикие животные,
играют в волейбол на улице... А через ночь - новое дежурство.
После Ливадии я почувствовал изменения в организме. На
диспансеризации обнаружили высокое давление. К тридцати восьми
годам вместо повышенной пенсии я заработал гипертонию.
Военный врач прописал мне "солутан". Обычно это лекарство
помогает при простуде, но, если его принимать по три раза в
день в увеличенных дозах, можно добиться рекордно высокого
давления.
С энтузиазмом школьного прогульщика я начал пить этот
"солутан". Три раза в день отсчитывал по шестьдесят капель и
ждал, подействуют ли они на мой организм. В день медкомиссии я
выпил целую рюмку, а закусил пачкой кофеина.
До сих пор не понимаю, как я в таком критическом
состоянии добрался до кабинета, где проходило обследование.
