молодцов, я их называл "двое из ларца", - Сергей и Владимир -
еле вынесли под руки из подвала. А уборщицы жаловались, что с
трудом отмыли помещение после визита Гавриила Харитоновича.
Попов всегда выпрашивал у меня охрану - он говорил, что
боится физической боли и в случае нападения может запросто
умереть от страха. Его дача находилась в лесу, к ней вела
узкая дорога и любой хулиган, по мнению профессора, мог
сделать с ним все что угодно.
Разместив всех в "подполье", я опять поднялся наверх.
Гена Бурбулис тоже вел челночную жизнь - то спускался, то
поднимался.
В приемной президента дежурил секретарь. Кабинет Ельцина
я запер на ключ. Телефон не звонил, по телевизору ничего не
показывали, а видеомагнитофонов еще ни у кого не было. Мы
сидели в темноте и слушали раздававшиеся на улице редкие
выстрелы и крики.
Посидев в приемной, я побрел к Руцкому - его кабинет
находился в другом крыле. Мы с ним выпили по рюмочке,
посмотрели друг на друга. Настрой был боевой. Не такой,
конечно, как в октябре 93-го, когда Александр Владимирович
призывал народ штурмовать Останкино. Мы договорились с Руцким
держаться до конца.
В штабе обороны обстановка тоже была спокойной.
Сделав обход Белого дома, опять вернулся в приемную.
Секретарь доложил, что звонил председатель КГБ В. А. Крючков
спрашивал, где Борис Николаевич. Об этом я сразу доложил
Ельцину, позвонив из приемной в подвал.
Крючков внешне относился ко мне хорошо. За несколько дней
до путча Борис Николаевич был у него на приеме в КГБ. Потом
они вышли вдвоем, и Владимир Александрович особенно тепло со
мной попрощался, сказал добрые напутственные слова.
"Неспроста", - подумал я. Для нас, офицеров
госбезопасности, он был всесильным генералом могущественного
ведомства. Вдруг - такое радушие, почти дружеское общение.
Крючков, видимо, уже знал, что счет пошел на часы и грядущий
путч уничтожит самозваных демократов. Я же о путче не
догадывался, поэтому надеялся на искренность товарищеского
напутствия главы КГБ.
...Владимиру Александровичу я вскоре перезвонил и сказал,
что разговор с Ельциным возможен. Но по интонации, тембру
голоса почувствовал: пик противостояния миновал, члены ГКЧП
ищут мирные пути выхода из конфликта. А хитрая лиса Крючков
просто всех опередил.
Со слов Ельцина я понял, что разговор шел о Горбачеве - в
Форос за президентом СССР ГКЧПисты собирались послать самолет.
От нервного напряжения в эти августовские дни многие из
нас потеряли аппетит. Ельцин тоже почти ничего не ел. Пил чай,
кофе, немного коньяка. Борис Николаевич в то время вообще мало
ел и гордился, что может управлять аппетитом. Если хотел резко
похудеть, просто отказывался от еды на пару дней и внешне не
страдал.
После разговора с Крючковым Ельцин не покинул подвал. Я
тоже туда спустился. Светало. Кто спал, кто разговаривал, кто
лежал, молча глядя в потолок. Я заметил в стороне свободный
стол, чуть меньше теннисного. Лег на него, под голову подложил
спортивную сумку и минут на десять куда-то провалился. Меня
лихорадило.
В этот момент Борис Николаевич решил выйти из подземелья.
Я нехотя сполз со стола. Опять дружной гурьбой, с коробками,
печатными машинками мы двинулись обратно. Часы показывали пять
утра. Только тогда мы узнали о гибели трех ребят около туннеля
на Садовом кольце. Последним подвал покинул Гавриил
Харитонович.
Попов часто бывал у Ельцина, и я удивлялся этим
назойливым визитам - ведь дел у мэра столицы предостаточно.
Раза два Гавриил Харитонович приглашал нас в гости, на дачу.
Жена у него прекрасно готовит. Но больше всего нас поразили
дачные погреба - настоящие закрома, забитые снедью, заморским
вином, пивом... Мы с Борисом Николаевичем ничего подобного
прежде не видывали и запасы Попова воспринимали как рог
изобилия, из которого фонтанировали чудесные напитки с
экзотическими названиями.
У Гавриила Харитоновича я впервые попробовал греческую
коньячно-спиртовую настойку "Метакса". Шефу тоже понравилась
"Метакса". Впоследствии я предлагал крепкую настойку с
чем-нибудь смешивать. Мы стали "Метаксу" разбавлять
шампанским. Напиток получался не очень крепкий. И меня это,
как шефа охраны, больше всего устраивало.
...Вернувшись в родные кабинеты, все почувствовали себя
увереннее. Штурма больше не ждали. Но никто не знал, сколько
еще дней и ночей придется провести в Белом доме.
Последнюю ночь Борис Николаевич проспал на третьем этаже.
Очень тихо, при потушенных фонарях мы провели его в заднюю
комнату бывшего президентского кабинета. Со всех сторон
выставили охрану. Я же прилег только утром, растянувшись на
раскладушке. Через полчаса меня разбудили и сказали всего одно
слово: "Победа".
ПЕРЕЕЗД
По телевизору без конца повторяли исторический эпизод -
освобожденный из форосского плена Горбачев приехал в Белый
дом, а Ельцин в этот момент стоял на трибуне и подписывал Указ
о запрете КПСС.
После победы шеф решил: пришло время переехать в Кремль.
Он договорился с Горбачевым о разделе кремлевской территории:
президент СССР вместе с аппаратом оставляют за собой первый
корпус, а Борис Николаевич с подчиненными въезжает в
четырнадцатый.
Первый корпус там, где большой купол и флаг Российского
государства, а четырнадцатый расположен у Спасских ворот.
Старожилы помнят, что раньше в этом здании был Кремлевский
театр.
Ельцину выделили кабинет на четвертом этаже - светлый,
просторный. Рядом - кабинеты помощников.
Следующее условие Бориса Николаевича касалось кадровых
назначений - их теперь следовало делать сообща. Выбора у
президента СССР не было, и он согласился.
Михаил Сергеевич сразу после Фороса, за одну ночь
назначил новых министров обороны, иностранных дел и
председателя КГБ. Ельцина, естественно, такая шустрая
самостоятельность возмутила. Он решил все переделать
по-своему.
При мне в приемную Горбачева вызвали министра обороны
Моисеева, который на этом посту и суток не пробыл. Он, видимо,
предвидел грядущие должностные перемещения и со спокойным
лицом вошел в кабинет, где сидели оба президента. Горбачев
обосновался за своим письменным столом, а Ельцин рядом.
Ельцин сказал Горбачеву:
- Объясните ему, что он уже не министр.
Горбачев повторил слова Бориса Николаевича. Моисеев молча
выслушал и вышел.
В этот момент мне принесли записку от Бурбулиса. Он
грозил срочно передать ее шефу. В записке было написано, что
на пост министра обороны есть очень удачная кандидатура -
маршал Е. И. Шапошников.
Евгений Иванович отказался выполнить приказ путчистов
поднять в воздух авиацию и разбомбить Белый дом. Более того,
маршал издал собственный приказ, запрещавший вверенным ему
военно-воздушным силам вмешиваться в политический конфликт. Но
на этом заслуги Шапошникова перед победившей демократией не
заканчивались - он едва ли не самым первым подтвердил Указ
президента России о запрете КПСС.
Борис Николаевич прочитал записку и попросил, чтобы я
встретил маршала и проводят его до кабинета.
При встрече я сказал Евгению Ивановичу:
- Вы, наверное, немного удивлены приглашением в Кремль,
но скоро поймете, для чего вас столь срочно вызвали.
Шапошников увидел в приемной Моисеева и все понял. Спустя
несколько минут был подписан Указ о назначении Шапошникова
министром обороны СССР.
Тут возникла небольшая проблема - ведь во время путча
министром обороны России был назначен генерал Кобец. Его, как
и Руцкого, считали одним из организаторов обороны Белого дома.
Константин Иванович действовал, правда, гораздо осмысленнее,
но зато Руцкой мог запросто зайти к президенту и лишний раз
доложить о проделанной лично им работе.
Назначение Шапошникова означало элементарное двоевластие:
на одну армию приходилось теперь два законно утвержденных
министра обороны - российский и союзный.
От Бурбулиса поступила очередная записка. На этот раз он
сообщал, что в Генштабе в пожарном порядке уничтожают
документы, относящиеся к неудавшемуся путчу. Информацию
Геннадий Эдуардович получил от старшего лейтенанта, который
сам эти документы и уничтожал. Офицер оставил свой рабочий
телефон и предупредил: если поступит приказ из Кремля, то он
перестанет истреблять бумаги.
Записочку я опять передал Борису Николаевичу, и он
предложат мне немедленно позвонить по этому номеру. Трубку на
другом конце провода действительно снял тот самый старший
лейтенант.
Борис Николаевич жестко сказал Горбачеву:
- Прикажите старшему лейтенанту прекратить уничтожать
документы. Пусть он все возьмет под охрану.
Горбачев взял у меня трубку и представился:
- С вами говорит президент СССР.
Поскольку голос и говор у Михаила Сергеевича
неповторимые, собеседник без колебаний ответил:
- Приказ понял.
Была ли на самом деле выполнена команда или нет, мы так и
не узнали.
Когда я в первый раз вошел в кабинет Горбачева, где он
уже сидел вместе с Ельциным, Михаил Сергеевич очень тепло
поздоровался со мной и, вздохнув, посетовал:
- Вам повезло, Борис Николаевич, вас охрана не сдала, не
то что моя.
Шефу были приятны эти слова, он тогда гордился, что
вокруг него верные люди.
Потом я еще несколько раз заходил к президентам, пока они
делали совместные назначения. Бурбулис же находился в Белом
доме и действовал через меня, передавая записки шефу.
Была записка и по кандидатуре председателя КГБ. Место В.
А. Крючкова после путча занял профессиональный разведчик
Леонид Шебаршин. Я с ним практически не был знаком, но Борис
Николаевич знал Шебаршина лично и категорически выступал
против его кандидатуры в качестве главы КГБ. По мнению
Ельцина, Шебаршин не допустил бы распада комитета. Потому
искали человека, способного развалить зловещего "монстра". -
Увы, но такая же цель была и у Горбачева. Одного президента
Комитет госбезопасности преследовал, другого - предал.
Они единодушно согласились назначить председателем КГБ
Вадима Бакатина. Потом многие думали, что именно Бакатин по
своей инициативе разрушил одну из самых мощных спецслужб мира.
Но это очередное заблуждение. Он просто добросовестно выполнил
поставленную перед ним "историческую" задачу.
Сначала "монстра" разбили на отдельные ведомства.
Пограничные войска стали самостоятельной "вотчиной". Первое
главное управление КГБ СССР переименовали в Службу внешней
разведки и тоже отлучили от комитета. Командовать разведчиками
поставили Евгения Примакова.
Узнав об этом, я был удивлен: все-таки Примакова считали
человеком Горбачева. Но Борис Николаевич относился к Евгению
Максимовичу подчеркнуто доброжелательно.
- Примаков обо мне никогда плохого слова не сказал, -
объяснил свою логику шеф.
В оценках людей у него едва ли не главным критерием было
простое правило: если человек не высказывался о Борисе
Николаевиче плохо, значит, он может работать в команде.
Непрофессионализм или нежелательные для страны действия не
имели решающего значения.
Затем от КГБ отделили технические подразделения, и
образовалось ФАПСИ - Федеральное агентство правительственной
связи и информации. Горбачев предложил назначить руководителем
агентства Старовойтова, и Ельцин нехотя согласился - своих
кандидатур у него все равно не было.
В ту пору Советский Союз еще не распался, и отделение
российских структур от союзных происходило тяжело и выглядело
