ни друзей, ни близких?.. Но, взрослея, понимали -- чудес не бывает..."
Я не успел возразить себе, что мое положение несколько иное и нечего
хандрить, как в окно заглянул полицейский.
"С лицом дебила" -- ожесточенно подумал я.
-- Месье, выйдите из машины, -- вежливо попросил он.
Я покорился, наконец-то подошел к лежащему в крови человеку и только
тогда сказал себе: "Да ты, Морис, порядочная сволочь..." Однако полицейский,
видимо, был обо мне другого мнения, -- присев на корточки, он нащупал у
пешехода пульс, недовольно крякнул: "Жив". И вполне дружелюбным тоном
посоветовал мне убираться отсюда, да побыстрее.
Уже отъехав, я вдруг прозрел: "Боже, тот пешеход, он же о четырех
ногах".
12.
Очень скоро я остановил машину. Почувствовал, что просто необходимо
снять напряжение, пройтись и успокоиться.
Это был район города, незнакомый мне, тихий, с многочисленными узкими
улочками, почти без зелени, закованный в камень и практически без
автомобилей. Я шел не спеша. Я узнавал время...
Мимолетный взгляд невзрачной девушки, торопливо исчезающей за дверью
своей квартиры, испуганный... Притормозил микроавтобус, похожий на длинную
сигару, выскочил из него шишконосый господин в очках, забежал в ресторанчик,
заплатил за две пиццы -- и опрометью обратно: спрятался, уехал. Магазины
слева, справа, магазинчики... все закрыто. Нет, вот один -- спортивные
товары -- открыт, и внутри трое посетителей... На углу улицы нищенка палкой
ковыряется в урне с мусором... Я уже на бульваре. Впереди шумная компания
молодых людей. Из подъезда ближайшего ко мне дома вышла женщина лет сорока
пяти...
Она неожиданно позвала меня:
-- Мсье, прошу прощения, подойдите, пожалуйста.
Сначала в нерешительности остановившись, я, поколебавшись, внял ее
просьбе.
Овальное лицо, глубоко посаженные серые глаза, тонкий, чуть с
горбинкой, нос, бесформенные губы, почти полное отсутствие косметики... Она
не была роковой женщиной, но ее отличная грудь, фигура, хорошие ноги
привлекли бы внимание не одного мужчины.
-- Я наблюдала за вами, очевидно, вы не здешний? -- пропел ее красивый
голос, сладкий, тихий.
-- Вы почти угадали, -- не посмел возразить я.
-- Остерегайтесь приближаться к тем весельчакам.
-- Хм... Я был бы признателен, мадам, если бы вы уделили мне несколько
минут и объяснили, что случилось с Парижем... -- и, заметив, как удивленно
взлетели ее брови, добавил, -- ...долгая история, но тридцать лет я прожил
отшельником, оторванным от мира.
-- Будет лучше, если мсье зайдет ко мне: на улице, ближе к вечеру,
оставаться небезопасно, -- сказала она и протянула руку, -- Лаура.
-- Морис, -- назвался я давно забытым именем.
Квартира Лауры занимала весь третий этаж дома. Мы прошли в одну из
комнат, предназначенную, очевидно, для гостей, где пол, стены и потолок были
выдержаны в черных и белых тонах, а среди зала стояли шесть огромных мягких
кресел. Хозяйка, усадив меня в кресло, извинившись, вышла в кухню и вскоре
вернулась с двумя чашечками кофе.
-- Мне часто приходится коротать время в одиночестве, и мое любимое
занятие вязать, сидя у окна. Потому-то я вас и приметила, -- и она подошла к
окну, где на подоконнике лежало вязание.
-- Так что же с Парижем? -- напомнил я свой вопрос.
-- С Парижем? -- горько усмехнулась Лаура, -- скорее, со всем миром.
Хотела бы я спрятаться от всего этого на тридцать лет... Кстати, сколько вам
лет?
Она не обернулась, продолжая задумчиво смотреть в окно, и я не смог
понять, то ли это простое любопытство, то ли что-то еще.
Признаюсь, я не отважился сказать, что мне шестьдесят два, слишком
невероятным выглядело бы это утверждение.
-- Сорок пять, -- солгал я.
-- И раньше вы были в Париже?
-- Я жил здесь, но после...
Я замолчал. Я оборвал речь на полуслове.
-- Оставьте... Не надо, зачем. Вы не желаете говорить на тему прошлого,
значит, не надо.
-- Когда я родила, мне было шестнадцать, -- немного погодя начала она
свой рассказ, -- ...прошло столько времени, а кажется, это было вчера.
Правда, странная вещь наша память? Знаете, как видится мне прошлое -- словно
ночное море, море в безлунную ночь, его и ощущаешь, и не видишь..., а
события, хорошие или плохие, словно маяки, не будь их -- потеряться в этом
море и сойти с ума... Одну из моих подруг звали Сара, ей повезло больше
всех, она умерла при родах. Патриция...
Я непроизвольно подался вперед, поставил чашечку на столик, она
загремела, Лаура вопросительно посмотрела на меня через плечо:
-- Патриция... так зовут мою дочь, -- пояснил я, теряясь. Наверное, это
плохо сочеталось с легендой об отшельнике.
-- Вы женаты? -- спросила Лаура.
-- Моя жена умерла.
Женщина снова устремила взор за окно, продолжила:
-- Патриция родила двухголового, их много теперь рождается,
двухголовых, а у этого к тому же был огромный живот и короткие кривые ноги
-- словно жаба... Аманда четырежды делала аборт на последнем сроке. Симона
пять лет назад разрешилась двойней; сейчас она прожигает жизнь, бросив мужа,
меняя любовников каждый день, о детях все забыли, и кто-то уже спрашивает,
были ли они вообще? Но я одна знаю, как ей больно, я видела ее детей... Я
могу вспоминать и вспоминать своих подруг, даже не подруг, а тех, кого
просто хорошо знала... Вы ведь хотите понять, что случилось с Парижем...
Кто-то из них сошел с ума, кто-то ушел в монастырь, кто-то отрекся от детей,
кто-то проклял их, кто-то забыл о них или заставил себя забыть, а кто-то
несет свой крест...
Мой Роберто родился слепым, без ушей, с какими-то отростками вместо
рук..., а в остальном здоровый, славный мальчик...
Последние слова она произнесла очень жестко, почти зло.
-- Потому, что так было угодно Богу. А если родится ребенок, на тебя
похожий, значит, проживет он недолго, а если и выживет, то каково будет ему,
повзрослев, в чужом мире... Все случилось будто в один день. Их не было. --
Они появились. Пришли и заявили о себе в полный голос... Вы спрашиваете, что
с Парижем? Здесь два мира. Мы и Они. И никто не говорит вслух, что идет
война... Когда нет танков и самолетов, но когда убивают за взгляд, за то,
что кто-то не понравился кому-то. Нас убивают за то, что мы не уроды... И
даже не убьют, а унизят, превратят в червя, в животное, только за то, что ты
нормальный человек. Мы ведь нормальные люди, Морис. То, что называется
человеком -- ведь это мы, Морис?
Лаура замолчала, и я почему-то сразу догадался, что она плачет. Тогда я
подошел к ней, обнял сзади за плечи и зашептал: "Не плачьте, пожалуйста, не
плачьте". Но Лаура, как бывает в таких случаях, повернулась ко мне лицом и
зарыдала, теперь уже по-настоящему, прижимаясь щекой к моей груди. И сквозь
слезы она делилась наболевшим.
-- Я боюсь его, Морис... Когда он дома, я забиваюсь в угол, так боюсь
его. Но когда его нет, я не нахожу себе места, я молю Бога, чтобы с ним
ничего не случилось. А он так часто пропадает, на неделю, а то и на месяц. Я
устала от постоянного страха... Что я говорю, я люблю своего сына, очень
люблю, но я и почти ненавижу его, но почему я должна лишить его материнской
ласки? И понимаю, что он презирает меня... за что? Как он смеет? Морис, я не
хочу, чтобы меня считали изгоем... Почему я не имею права жить счастливо и
спокойно, радоваться, смеяться? Ну почему наше поколение должно
расплачиваться за все прегрешения и ошибки, накопленные столетиями?
Она успокаивалась, голос ее затихал, расплывался.
-- Весь город живет одним страхом... Мы стали слабы и ничтожны. И с
каждым годом нас становится все меньше. Разве рождаются сейчас дети, нет, не
ОНИ, и ДЕТИ...
Губы ее дрогнули, изобразив подобие улыбки, измученной и полной
отвращения: -- Наверное скоро эталоном красоты станет трехголовый Аполлон,
Венера с глазом во лбу, а прекрасный Орфей запоет хриплым, мерзким
голосом.., стоя на четырех ногах...
И она засмеялась диким сатанинским смехом, смехом отчаяния и боли.
Я ударил ее наотмашь ладонью по щекам раз, второй, третий... Лаура
пришла в себя, опустилась в кресло и попросила виски из бара. Выпив, она
кивнула в сторону окна:
-- В той веселой компании мой Роберто.
-- Пожалуй, мне пора, -- сказал я, полагая, что мое присутствие здесь,
когда она в таком состоянии, едва ли уместно.
-- Прощайте, -- безразлично ответила она.
Вот тогда я и вспомнил слова Скотта.
"Неужели он был прав, когда говорил, что они поглотят нас. Неужели так
далеко зашел конфликт человека с природой, что она стала мстить..."
Я думал об этом, уже оказавшись на улице.
Смех, крики, визг привлекли мое внимание. Они не ушли...
На скамейке и вокруг нее расположились с десяток парней и три или
четыре девушки, кто-то пел, кто-то играл на гитаре. Я вспомнил слова Лауры
об Орфее, и меня потянуло к ним.
Орфей действительно пел отвратительным голосом, хотя что-то
притягательное в том было. Трудно сказать, что именно. Но, наверное, чувство
протеста, что так петь нельзя, породило во мне желание зажать уши, да так,
чтобы "певец" непременно это заметил...
Пение вдруг прекратилось. Я медленно отнял от ушей ладони. А все тот же
голос, но в разговоре еще более отталкивающий, громко произнес:
-- Тебе не нравится, как я пою?
-- Нет, приятель, -- отчетливо произнес я, но вряд ли они услышали
меня, нас разделяло шагов пятнадцать.
-- Эй, недотепа! Это я тебе говорю! Ты что, оглох?! -- повторил Орфей.
-- Ничего, сейчас мы научим его вежливости, -- вмешался кто-то другой.
После этого четверо молодых людей из компании направились в мою
сторону. Они не торопились. Шли, уверенные в себе, предвкушая победу.
Слепой юноша, с продолговатым лицом, с безобразным беззубым ртом,
русоволосый, в куртке спортивного покроя с пустыми рукавами, однако
широкоплечий и высокого роста. Справа от него -- с бесформенной головой на
толстой шее, с черными, как смоль, длинными волосами -- трехглазый,
сверлящий меня каждым своим глубоко посаженным черным оком; он держал в руке
гитару... (Вот уж поистине злая шутка природы: отнять все у одного и дать
более, чем надо, другому). И слева от них -- двое двухголовых. очень похожих
на Ламоля-младшего, близнецов -- четыре одинаковых лица, четыре руки, восемь
ног... Я был шокирован. Что же касается одежды всех этих и многоглазых, и
многоголовых, то она не отличалась изысканностью -- майки зеленые, черные,
потертые джинсы, на ногах -- спортивная обувь.
Они остановились в метре от меня.
-- Господа, чем обязан?! -- учтиво, но холодно встретил я их и подумал:
"Сосунки!".
-- Чем обязан?!.. -- оскалился трехглазый, очевидно, это он собирался
учить меня вежливости.
-- Смотрю, вы не прочь порезвиться... -- совершенно спокойно заметил я.
-- Роберто, да он издевается над нами! -- вспылил трехлазый.
-- Франсуа, перестань. К чему это ты... -- голос слепого Орфея-Роберто
напомнил мне скрежет металла о стекло.
То, что это Роберто, что он и есть сын Лауры, я понял, как только его
увидел. Выглядел он старше своих друзей, тогда как они -- лет на двадцать.
-- ...Черт с ним. Пусть идет. Ну же, пошел, пошел отсюда, -- погнал
меня, словно собаку, Роберто.
-- Что с тобой, Роберто? Ты предлагаешь отпустить его?! Крис, Арнольд,
Серж, Жак... -- назвал Франсуа поименно каждую голову, -- что молчите?!
Но я видел -- преступить через авторитет Роберто не посмеет никто.
Наверное, бес вселился в меня, к тому же унизительное "пошел, пошел" --
