располагали к нему собеседника. Я лишь назвал свое имя, потом говорил только
он, каким-то чутьем предугадывая все мои вопросы.
-- Мсье Де Санс, ваша жена поступила к нам в крайне тяжелом состоянии.
У нас она пятую неделю, пока улучшений нет, и, к моему величайшему
сожалению, в ближайшее время они вряд ли предвидятся. Сейчас очень важно
понять первопричину ее болезни: возможно, смерть мальчика была лишь толчком,
так сказать, последней каплей. Наследственность у вашей жены хорошая, что же
касается ее наклонностей, привязанностей, словом, всего, что позволит нам
узнать ее ближе, -- здесь мы рассчитываем на вас. Наверное, вы хотели бы
увидеть ее. Какое-то время я не рекомендовал бы Вам встречаться с ней, не
стоит рисковать... Пойдемте.
И он повел меня за собой.
Отдельный кабинет, куда мы вскоре пришли и где меня оставили одного,
был разделен на два отдельных помещения прозрачной перегородкой; я подошел к
окну -- парк внизу неторопливо успокаивался, исчезла зелень деревьев и трав,
и жалобный свет немощного прожектора, откуда-то с крыши, заменял
схоронившуюся луну... В комнате не было ничего, кроме глубокого кресла, но
не успел я в него опуститься, как увидел Лиз...
Элизабет и Скотт находились по ту сторону перегородки. Моя жена покорно
следовала за своим доктором; голова ее была склонена на грудь, и, казалось,
она силилась и не могла ее поднять, а в кричащем взгляде ее синих, когда-то
чарующих, а теперь наполненных ужасом глаз не было ничего человеческого; ее
лицо было гораздо бледнее того, каким я его помнил, а губы дрожали. Когда же
она села в кресло (как раз напротив меня), золотистые волнистые волосы,
словно нарочно, скрыли от меня эту нарисованную безумием маску. Кажется,
доктор пытался вызвать Лиз на разговор; если так, то его усилия не
увенчались успехом: она не раскрыла уст и не сделала ни одного хоть
сколь-нибудь осмысленного жеста. Наконец Скотт, обратив в мою сторону
взгляд, зная, что я за ним наблюдаю, дал мне понять: довольно...
Покинув клинику, я заехал в ближайший ночной бар. Хотелось одного --
напиться.
Я остановился у стойки, заказал бренди, сразу бутылку; опустошив
большую ее часть, наконец осмотрелся. Все вокруг плыло в едком сизом дыму,
приглушенно играла музыка; симпатичная официантка сновала между столиками,
убирая посуду, подавая спиртное, но посетителей было немного -- человек
десять-двенадцать, и каждый, за исключением, пожалуй, воркующей парочки и
двух друзей, игравших в карты, занимался самим собой, коротая время в
одиночестве. Я только подумал: "Странно, ни одной компании..." -- как в бар
ввалились четверо здоровенных парней с размалеванными девицами. Создавая
невообразимый шум, громко смеясь и грязно ругаясь, они оккупировали дальний
угол и, взяв море выпивки, принялись веселиться, впрочем, не приставая к
окружающим.
Пробило полночь. Я почти допил свою бутылку и собрался было уходить, --
мне показалось, что стало очень душно, -- когда порог бара переступил еще
один посетитель. И тотчас, словно по мановению волшебной палочки, шумевшие в
углу притихли, один из двух картежников вполголоса грязно выругался,
послышался занудный скрежет отодвигаемого стула, а кто-то, поперхнувшись,
пытался откашляться. Все взоры сошлись на нем одном, на том, кто вошел в
бар.
Он был среднего роста, хорошо одет -- в черном, отлично сшитом по
фигуре костюме,... и двухголовый. Надо ли объяснять, какой шок вызвало
появление его -- мутанта во плоти...
Головы расходились с одной шеи, где-то вверху, так, что даже касались
щеками и потому, мешая друг другу, чуть клонились в сторону. Это было одно
лицо, но в двух экземплярах, необыкновенно выразительное, с правильными
мужественными чертами, спокойное и отмеченное печатью достоинства; более
того, достоинство скользило и в каждом его жесте, в движении рук, головы,
той или иной, в голосе:
-- Виски, пожалуйста, -- встав у стойки, в трех шагах от меня, попросил
он бармена. Среди воцарившегося в баре гробового молчания его слова
зазвучали необыкновенно громко.
Бармен засуетился, принес заказ. И застыл напротив, едва ли не
заглядывая в рот клиенту. Пила правая, ближняя ко мне голова. Однако мутант
сделал лишь пару глотков -- пущенная кем-то из удалой компании бутылка
разбилась о правую голову. Он непроизвольно разжал пальцы, роняя бокал,...
раздался звон бьющегося об пол стекла,.. подался вперед, ближе к стойке,
затем резко повернулся всем корпусом.
Несмотря на то, что правая голова, залитая кровью и водкой, безжизненно
упала на плечо, глаза левой бешено сверкнули, ища обидчиков. Но четверка
парней, опрокидывая столы и стулья, уже бросилась к мутанту. В них кипела
первобытная ненависть. Они сбили его с ног почти сразу, легко подавив
яростное, но неумелое сопротивление, а окружив, стали методично наносить
удары в живот, в грудь, по головам... И все же не их лица привлекли тогда
мое внимание... лица людей, не принимавших участия в избиении, -- вот чьи,
-- ни одно из них не только не выражало сочувствия к несчастному, а,
напротив, жаждало смерти поверженному. Это напоминало сцену в античном
цирке, бой гладиаторов. Никогда раньше не думал, что молчание (я говорю о
зрителях) может быть столь красноречивым. Ловлю себя на мысли -- а был ли я
лучше? Ведь я тоже не пошевелил и пальцем, чтобы помочь бедняге, и отнюдь не
из страха перед разбушевавшимися гориллами. Наверное, я всего лишь встал на
сторону своего биологического вида, рефлексивно, заведомо не в силах
отождествить себя с тем существом. И все-таки мне стало крайне мерзко и
гадко на душе, может быть, даже стыдно за всех нас вместе, а потому я весьма
поспешно оставил бар.
Пошатываясь от выпитого бренди, насвистывая что-то незамысловатое и
грустное, я шел по пустынным улицами спящего города. Было немного прохладно,
небо заметно заволокло тучами, изредка в просветы между ними глядели
звезды... Не помню, где и сколько я бродил той ночью, и как столкнулся со
Скоттом.
-- А, это вы, доктор, -- с трудом ворочая языком, сказал я.
-- Мсье Де Санс, возьмите себя в руки...
Он смотрел на меня с откровенной жалостью. "Наплевать", -- подумал я, а
вслух заговорил обрывками фраз, не скрывая своего раздражения:
-- Какого черта... в руки... Сначала эта женщина с дыркой во лбу...
затем младенец без рта... исчадие ада... жена, сын, теща... двухголовый,..
бармен, наверное, свихнется... но двухголовый! Не слишком ли приправлен
соус? -- не знаю почему, но мне страсть как захотелось набить доктору
физиономию. Доктор же словно не замечал моего резкого тона.
-- Может быть, поймать такси? Если не ошибаюсь, вам в Сен-Клу? Послав
его ко всем чертям, я проигнорировал и это его любезное предложение, и,
кстати, очень опрометчиво, так как в тот момент мне вдруг донельзя
захотелось спать и, кажется, я уже собрался прилечь прямо там, на
тротуаре...
Нет, определенно не могу восстановить в памяти остаток той ночи.
Когда я снова открыл глаза, то обнаружил, что нахожусь в чужой квартире
на чужом диване, хотя и то, и другое внушало доверие: квартира была
небольшой, всего из одной комнаты, но устроенной с отменным вкусом, а диван
-- роскошно мягким. Возможно, поэтому я провалялся еще добрых полчаса и едва
успел встать, как пришел Скотт.
-- Вы уже проснулись,.. -- доктор был свеж и бодр, для меня это
выглядело почти укором.
-- Благодарю Вас, за все,.. -- смешался я, и, сославшись на какие-то
дела, заторопился домой. Скотт не удерживал меня, но, прощаясь, мы
обменялись по-настоящему дружеским рукопожатием.
5.
Дни летели незаметно. Я души не чаял в маленькой дочурке, она же,
вверенная мною попечительству Кэтти и Гарольда, росла крепкой и здоровой,
тем самым немало облегчая мою жизнь. Я ежедневно навещал Элизабет. Изредка
Скотт разрешал мне побыть с ней наедине, но даже тогда, когда нас не
разделяла перегородка, я чувствовал, что ее нет рядом. Она неизменно
оставалась той, какой я впервые увидел ее в клинике.
После того, как я не по собственной воле гостил у Скотта, мы постепенно
сблизились с ним. Однажды я познакомил его со своим другом Филидором Велье,
и вскоре редкий вечер мы не проводили втроем за карточным столом или
сражаясь друг с другом в шахматы.
Я упомянул о Филидоре и вспомнил университетские годы, нашу дружбу.
Какими мы были... Время -- все тот же не удовлетворенный собой мастер,
который пишет лица людей и мучается: "Где ИСТИНА?"... Нет, не младенец, его
лицо слишком невинно... И снова поиск без устали. Творит... Дети постарше --
слишком ранимы,.. не устраивает его и обычно мятежная юность, и молодость с
ее целеустремленностью и самоуверенностью, как будто весь мир у ног ее, а
после и зрелость, -- но почему она так равнодушна, апатична, а еще, хуже
того, -- суетлива... "Нет, не то!" Вот когда Время рисует лик старца,
задумчиво оценивает его достоинства, но вдруг понимает, что в нем есть
мудрость, но нет жизни, и мастер меняет холст, чтобы начать все сначала...
Наши портреты? О, их так много... Какими мы были?.. когда, в какой день, в
какую минуту?.. Недостаточно ли того, что я и Филидор были молоды, обладали
завидным здоровьем и нравились женщинам. И все же мы были непохожими. Я,
наверное, был романтиком, в какой-то степени искателем приключений; он --
реалистом, не поддающимся ни на какого рода авантюры, отчасти прагматиком,
но человеком всегда твердым и прямым, в отличие от меня, не гнушавшегося
компромиссов. Но никто не знал меня лучше, чем он,.. разве только я сам...
Но я отвлекся.
Минул год. Филидор уезжал на Гавайи и в нашем узком кругу давал
прощальный ужин. Мы расположились на балконе с прекрасным видом на
погрузившийся в сумерки Дворец Шайо и Эйфелеву башню, последней глядящую
вслед заходящему солнцу. Скотт держал в руках свежую газету, я, помнится,
подтрунивал над Филидором, обрушив лавину критики на его новую пассию --
оперную певицу Сару Эрмон, он же пытался призвать нас к вниманию и
провозгласить тост. Произнести его Филидор так и не успел. С улицы
послышались громкие крики: "Стоять! К стене!"
Естественно, наши взоры обратились вниз.
Двое полицейских, один из которых держал в руке нацеленный на живую
мишень пистолет, обыскивали юношу; тот, широко расставив ноги, стоял лицом к
стене, опершись о нее руками. Он был необыкновенно высокого роста, где-то за
два пятьдесят, очень худой, бритый наголо, плохо одетый, что-то еще о нем
сказать было трудно -- он находился в тени здания и почти спиной к нам.
Потом они принялись его избивать. Сначала полицейский, державший
великана на мушке, ударом рукоятки пистолета по затылку поставил его на
колени, а после и второй страж порядка, видимо, уверовав в полную
безнаказанность, картинно замахиваясь огромной ручищей, несколько раз
прошелся резиновой дубинкой парню по пояснице. Но и этого ему показалось
мало, поскольку затем он, схватив молодого человека за отворот ветхой
рубашки, швырнул его к колесам полицейской машины, и тогда в ход пошли ноги
в тяжелых ботинках.
Филидор первым не выдержал испытания столь жестоким зрелищем:
поднявшись из кресла, он быстро удалился в дом. В никуда, в сторону
отвернулся и я, но только на минуту, как скоро Скотт толкнул меня в плечо...
Каким-то образом вырвавшись из рук своих истязателей, юноша бросился
наутек. Он бежал прямо на нас, но сейчас, вспоминая его лицо, я вижу перед
