чале, середине, в конце перегона это случилось?..
Эшелон уже стоит, мне давно пора выскакивать на стражу. А в голове:
"Часовой на посту утерял боевое оружие с боевыми патронами - трибунал?
пять лет? десять? спишут в матросы?.."
Начальник эшелона - заместитель адмирала по строевой части полковник
Соколов, уставник до мозга костей: на парадах и торжественных проходах
по городским улицам он впереди, весь в золоте и владеет таким парадным
шагом, что Павел Первый ему бы при жизни памятник поставил. А меня пол-
года назад разжаловали из старшин второй статьи - за длинный язык - в
рядовые. Полковник Соколов обставил процедуру торжественно: был и бара-
банный бой, и срезание старшинских лычек, и отрывание козырька у стар-
шинской фуражки прямо на плацу перед строем училища. Помнит меня полков-
ник как облупленного...
Вот эта строевая машина - начальник эшелона, отвечающий за курсантов
Высшего военно-морского училища, за будущих офицеров флота, - расхажива-
ла у штабной теплушки, ясное дело, парадным шагом. И так он это проделы-
вал, что дерзко-задиристые и хамоватые кольские смазчики букс шмыгали
носами, утирались промасленными рукавами ватников и проскакивали мимо
полковника бочком и молчком, хотя никакого отношения к строевому меха-
низму не имели и спокойно могли ругаться от души и размахивать молотками
безо всяких яких.
Все, Витя, вылезай, потому что приехали.
И:
- Разрешите обратиться, товарищ полковник?
- Что у вас, товарищ курсант?
- Докладывает часовой концевого вагона. Мною на последнем перегоне
утеряна винтовка.
- Старшина Рысев!
- Слушаю, товарищ полковник!
- Взять под стражу! Поедет дальше в штабном вагоне!
- Лезь сюда! - это Рысев говорит. Он мне лычки срезал.
- Товарищ полковник!.. Я... разрешите остаться!
- Старшина, проследите, чтобы снял ремень, и обыщите!
- Есть, товарищ полковник!.. Тебе сказано: лезь сюда!
Я влез, расстегнул бляху, снял ремень и вывернул карманы. Ничего в
них, кроме носового платка и махорки, не было. Рысев посадил в угол и
еще отгородил от свободы скамейкой.
"Часовой на посту утерял оружие - трибунал и десять лет, как одна ко-
пеечка, а для примера могут и еще что-нибудь пострашнее выдать".
Строевая машина поднялась в вагон.
- Доложите, что и как. Старшина, записывайте.
Я доложил. И закончил мольбой: оставьте, мол, здесь, я побегу обратно
и найду винтовку, я ее из-под земли выкопаю, я...
- А не найдешь - башку с отчаяния под поезд? Или по молодой глупости
дезертируешь? И мне за тебя трибунал?
Дежурный по полустанку заглянул в вагон и доложил, что эшелон отправ-
ляется через пять минут.
"По вагонам!.. По вагонам!.. По вагонам!.." - покатилось вдоль и
вдаль.
- Нет! Товарищ полковник, нет! Честное слово! Не найду - вернусь!
- Товарищ полковник, здесь четверо лихих людей в тайге шатаются, -
вклинился с дурацким напоминанием старшина Рысев. - Как бы они его не
пришили.
- Молчать! Вас не спрашивают! - рубанула строевая машина.
И пошла шагать из угла в угол штабного вагона, а вместе с ней шли се-
кунды и минуты, складываясь в десять лет. И главное даже не в тюрьме бы-
ло, а в матери. Я знал: не переживет. Но также знал и понимал все то,
что творилось сейчас в душе и мозгу строевой машины. Оставить меня - на-
рушить законы, и каноны, и уставы, и кодексы. И ответственность взвалить
себе на погоны, - а семья? а служба? а карьера, в конце концов?.. И так
просто - оставить здесь пять человек, дать сопроводиловку, сообщить же-
лезнодорожному начальству, а разиня пусть катит за решетку. Конечно, и
при таком варианте взыскание влепят и ему, полковнику Соколову, но всего
на уровне выговора. А если мальчишка сдрейфит и ударит в бега? Конец
тогда Соколову. Вот какой вопрос на уровне "быть или не быть?" решала
строевая машина. Время, еще раз повторяю, суровое шагало, катилось, тек-
ло и по стране и по планете.
- Старшина!
- Есть, товарищ полковник!
- Отдай ему ремень!
- Есть!
- А ты - бегом за бушлатом! И сразу сюда! Марш!
Я кубарем вылетел из вагона и помчался за бушлатом, еще не понимая
толком, что означает ремень, что - бушлат и зачем бегом обратно.
Тепловоз визгливо гуднул, когда я подбежал к штабному вагону с бушла-
том.
- На поиски сутки, - сказала строевая машина. - Сейчас, - взглянула
она на часы, - двадцать сорок восемь. Этот перегон был тридцать шесть
километров. Через сутки при любом результате поисков догоняете эшелон на
любом поезде. Все ясно?
- Так точно! Спасибо, товарищ полковник!
Эшелон дернулся. И в каком-то беззвучии покатили теплушки в свой веч-
ный, тупой, безропотный путь. Я даже лязга буферов не услышал - немое
кино. Но человеческий голос в сознание проник:
- Эй! Старшина! Брось ему хлеба!
- Не надо! Не надо! - крикнул я.
- Рысев! Кому приказано?! - прорычала строевая машина, и из проема
дверей штабного вагона вылетела буханка.
Ребятишки пялили зенки, пока эшелон тянулся мимо - теплушка за теп-
лушкой.
Кое-кто из них меня любил, кое-кто наоборот, но все пялились с испу-
ганным любопытством.
Через минуту на безымянном кольском полустанке никого не осталось,
кроме меня и буханки черного хлеба. Я ее не поднял. Не до нее было, ду-
раку.
На мне были белая брезентовая роба, бушлат, бескозырка и яловые бо-
тинки - "гады" на курсантском языке.
Вы когда-нибудь бегали по железнодорожным путям? Если бежать по шпа-
лам, то надо или прыгать через две на третью, или частить по одной. И то
и другое невозможное дело, если надо действительно бежать, а не кое-как
передвигаться. Конечно, можете попробовать бежать обочь путей, но там
был гравий, он осыпался под "гадами", от него невозможно было толкаться
для настоящего бега. А надо было именно бежать. Я не так опасался того,
что винтовку найдут лихие люди, как того, что ее сопрет какой-нибудь
стрелочник. В таежной глухомани Хибин, во глубине Кольского полуострова
винторез с полной обоймой боевых патронов для стрелочника был бы таким
сюрпризом, что он никогда и никому его не отдал бы ни за мольбы, ни за
слезы, ни за деньги, ни даже за коврижки.
Вы когда-нибудь пробовали начинать забег на тридцатишестикилометровую
дистанцию после того, как месяц почти не двигались, сидя в отсеках под-
водной лодки?
Уже через несколько минут так заболело под ложечкой, что я сошел с
дистанции и сел на рельсу, скрючившись в три погибели.
Сумерки перетекали в кромешную ночь. С одной стороны насыпи шумела
тайга, с другой - довольно далеко внизу - чуть плюхали в камень Хибин
Имандра. Глухо было вокруг. И сквозь боль я ощутил одиночество. Первый
накат одинокости в ту ночь, еще слабый накат - как бы пленка одиночест-
ва.
Я, как всякий, кто служил в армии или на флоте, был не один раз гоня-
ем в кроссы с полной выкладкой. И знал, что боль под ложечкой можно пре-
одолеть только тем, что будешь продолжать бежать дальше, сквозь нее.
И я побежал, то прыгая через шпалы, то по осыпающемуся гравию. Но мне
ведь не просто бежать надо было. Мне надо было смотреть во все глаза,
чтобы не протащиться мимо винтореза. А как он упал? Куда закатился по
инерции? Надежда обнаружить винторез сохранялась только потому, что вы-
пал он не в сторону откоса насыпи к Имандре, а в противоположную сторону
- между путями.
Километра через два я скинул бушлат и даже не оглянулся на него. Боль
под ложечкой слабела, но черт бы побрал брезент робы! Этот жесткий морс-
кой брезент не для сухопутных кроссов. Он начал сдирать кожу на коленях.
А широкая рубаха робы, которую я выпростал из-под ремня (взмок от пота),
сильно парусила. И где-то на пятом километре я скинул и ее. К этому мо-
менту я, ясное дело, уже не бежал, а брел и пучил глаза во тьму,
Тьма возле самой земли была какая-то более светлая, чем окружающий
мир. Быть может, озеро собирало в линзу штилевых вод свет звезд и отбра-
сывало под ноги.
Кажется, не думал ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем. Сил
хватало только на то, чтобы гнать и гнать себя вперед. Брезент содрал
кожу на коленях до ощущения мокроты, но расстаться со штанами я не ре-
шился. Тем более что главная боль спустилась ниже. Морские "гады" носят-
ся не с портянками, как сапоги в презренной пехоте, а с носками. Желез-
ная яловость ботинок не амортизировалась носками и терзала щиколотки по-
чище брезента робы.
На двенадцатом километре я понял, что наступает каюк, что надо отле-
жаться, спуститься к озеру и попить. До этого запрещал себе думать о во-
де, потому что знал: пить нельзя.
И вот когда я остановился, чтобы собраться с силами и съехать с насы-
пи к Имандре, то увидел винтовку.
Боевая подруга торчала из кучи запасного гравия прикладом вверх, на
треть воткнувшись в кучу стволом. До винтовки было шагов десять. Я не
стал их делать. Я съехал на заду с насыпи, подполз к урезу воды и опус-
тил башку в чуть колыхающуюся волну. Потом расшнуровал и снял "гады".
Носки были сочными от кровищи. Стаскивать их я не стал - было больно. Я
сунул ноги в Имандру, которая спасла меня привиденческим светом своих
вод. Но в первую очередь-то спас меня, ясное дело, полковник Соколов.
Кажется, я заплакал, потому что после напряжения сразу наступил спад
и я ослабел физически и духовно.
Штиль был над озером. Черное зеркало. Но вода все-таки чуть колыха-
лась. И шорох время от времени прокатывался вдоль берега. И мощные де-
ревья за насыпью тоже пошевеливали черными вершинами с древесным шумом.
Я первый раз в жизни был ночью в тайге.
Из черного зеркала озера торчали под берегом белые глыбы. Казалось,
они тоже шевелились. От жути и одиночества или просто остывая после
кросса, я затрясся мелкой дрожью. Ведь, кроме мокрой от пота тельняшки,
на мне ничего не было. И вообще, следовало начинать обратное движение -
еще двенадцать километров по шпалам, по шпалам.
Более истертую ногу я обмотал носовым платком, штаны засучил выше ко-
лен и выбрался на насыпь. Вытащил и обтер рукавом тельника винтовку, па-
ру раз щелкнул затвором, убедился, что все с затвором в порядке, загнал
патрон в патронник на всякий пожарный случай и сразу почувствовал себя
не таким уж и одиноким в ночи Кольского полуострова. И тогда вспомнил о
наличии махры в кармане. Это было замечательно сесть на рельсу, свернуть
закрутку и закурить горячую махру, когда между стертых коленок зажата
винтовка.
За все это время мимо не прошел ни один поезд, а тут рельса подо мной
начала подрагивать и я увидел в чуть уже сереющей тьме свет фары. Катил
тепловоз, но без состава.
Мне продолжало везти!
Я вскочил, поднял над головой винтовку, и принялся отплясывать на пу-
тях индейский танец, и, конечно, орал что-то. Кто мои орания мог услы-
шать? Но дикую фигуру в засученных штанах, в тельняшке и с винторезом
над башкой машинисты заметили. И остановили тепловоз, и взяли на борт.
Когда я полез по ступенькам-лопаткам в будку, кто-то решил бедолаге по-
мочь и схватился за штык, подтягивая вверх. И я чуть обратно не спрыг-
нул, ибо в измученном сознании это представилось покушением на винтовку.
Да и патрон был в патроннике, а свернуть курок на стопор я от возбуж-
дения и удачи забыл. Ствол же смотрел прямо в лоб моему чумазому помога-
телю.
Оказалось, что по селектору было сообщено кому положено на перегоне
между станциями Хибины и Апатиты, что где-то там болтается не беглый ка-
торжник, а военнослужащий, выполняющий спецзадание. Это полковник Соко-
лов предусмотрел. Очень мудро. Потому что только на борту тепловоза, ко-
торый развозил по линии смену железнодорожных работников, я понял, что,
кроме щепотки махры, в карманах у меня ничего, включая хоть одну копей-
ку, не было. Зачем военнослужащему деньги?
Ребят с тепловоза не запомнил. Даже где я там сидел, не помню. Зато
