в могилу, только вбив им кол в сердце? Абсолютная ерунда.
-- Но, позвольте, вампир не обязательно мертвец, ---
запротестовал я. -- Такими делами занимаются и живые люди. Я,
например, читал о стариках, сосавших кровь младенцев в надежде
вернуть себе молодость.
-- Совершенно правильно. Здесь эти сказки тоже
упоминаются. Но можно ли относиться к подобным вещам серьезно?
Наше агентство частного сыска обеими ногами стоит на земле и
будет стоять так и впредь. Реальная действительность --
достаточно широкое поле для нашей деятельности, с привидениями
к нам пусть не адресуются. Полагаю, что мистера Роберта
Фергюсона не следует принимать всерьез. Не исключено, что вот
это письмо писано им самим, быть может, оно прольет свет на
обстоятельства, явившиеся причиной его беспокойства.
Холмс взял конверт, пришедший с той же почтой и
пролежавший на столе незамеченным, пока шло чтение первого
письма. Он принялся за второе послание с веселой, иронической
усмешкой, но постепенно она уступила место выражению
глубочайшего интереса и сосредоточенности. Дочитав до конца, он
некоторое время сидел молча, погруженный в свои мысли;
исписанный листок свободно повис у него в пальцах. Наконец,
вздрогнув, Холмс разом очнулся от задумчивости.
-- Чизмен, Лемберли. Где находится Лемберли?
-- В Суссексе, к югу от Хоршема.
-- Не так уж далеко, а? Ну, а что такое Чизмен?
-- Я знаю Лемберли -- провинциальный уголок. Сплошь
старые, многовековой давности дома, носящие имена первых хозяев
-- Чизмен, Одли, Харви, Карритон, -- сами люди давно забыты, но
имена их живут в построенных ими домах.
-- Совершенно верно, -- ответил Холмс сухо. Одной из
странностей этой гордой, независимой натуры была способность с
необычайной быстротой запечатлевать в своем мозгу всякое новое
сведение, но редко признавать заслугу того, кто его этим
сведением обогатил. -- К концу расследования мы, вероятно,
узнаем очень многое об этом Чизмене в Лемберли. Письмо, как я и
предполагал, от Роберта Фергюсона. Кстати, он уверяет, что
знаком с вами.
-- Со мной?
-- Прочтите сами.
Он протянул мне письмо через стол. Адрес отправителя
гласил: "Чизмен, Лемберли".
Я стал читать:
"Уважаемый мистер Холмс!
Мне посоветовали обратиться к Вам, но дело мое столь
деликатного свойства, что я затрудняюсь изложить его на бумаге.
Я выступаю от имени моего друга. Лет пять тому назад он женился
на молодой девушке, уроженке Перу, дочери перуанского
коммерсанта, с которым познакомился в ходе переговоров
относительно импорта нитратов. Молодая перуанка очень хороша
собой, но ее иноземное происхождение и чуждая религия привели к
расхождению интересов и чувств между мужем и женой, и любовь
моего друга к жене стала несколько остывать. Он даже готов был
считать их союз ошибкой. Он видел, что некоторые черты ее
характера навсегда останутся для него непостижимыми. Все это
было особенно мучительно потому, что эта женщина, по-видимому,
необычайно любящая и преданная ему супруга.
Перехожу к событиям, которые надеюсь наложить точнее при
встрече. Цель этого письма лишь дать общее о них представление
и выяснить, согласны ли Вы заняться этим делом. Последнее время
жена моего друга стала вести себя очень странно, поступки ее
шли совершенно вразрез с ее обычно мягким и кротким нравом.
Друг мой женат вторично, и от первого брака у него есть
пятнадцатилетний сын -- очаровательный мальчик, с нежным,
любящим сердцем, несмотря на то, что несчастный случай еще в
детстве сделал его калекой. Теперешняя жена моего друга дважды
и без малейшего повода набрасывалась на бедного ребенка с
побоями. Один раз ударила его палкой по руке с такой силой, что
от удара остался большой рубец.
Но все это не столь существенно по сравнению с ее
отношением к собственному ребенку, прелестному мальчугану,
которому не исполнилось и года. Как-то кормилица на несколько
минут оставила его в детской одного. Громкий, отчаянный крик
младенца заставил ее бегом вернуться назад. И тут она увидела,
что молодая мать, прильнув к шейке сына, впилась в нее зубами:
на шейке виднелась ранка, из нее текла струйка крови. Кормилица
пришла в неописуемый ужас и хотела тотчас позвать хозяина, но
женщина умолила ее никому ничего не говорить и даже заплатила
пять фунтов за ее молчание. Никаких объяснений засим не
последовало, и дело так и оставили.
Но случай этот произвел страшное впечатление на кормилицу.
Она стала пристально наблюдать за хозяйкой и не спускала глаз
со своего питомца, к которому испытывала искреннюю
привязанность. При этом ей казалось, что и хозяйка, в свою
очередь, непрерывно за ней следит -- стоило кормилице отойти от
ребенка, как мать немедленно к нему кидалась. День и ночь
кормилица стерегла дитя, день и ночь его мать сидела в засаде,
как волк, подстерегающий ягненка. Конечно, мои слова кажутся
Вам совершенно невероятными, но, прошу Вас, отнеситесь к ним
серьезно, быть может, от того зависят и жизнь ребенка и
рассудок его отца.
Наконец наступил тот ужасный день, когда стало невозможно
что-либо скрывать от хозяина. Нервы кормилицы сдали, она
чувствовала, что не в силах выдержать напряжение, и во всем ему
призналась. Отцу ребенка ее рассказ показался таким же бредом,
каким он, вероятно, кажется и Вам. Мой друг никогда не
сомневался, что жена искренне и нежно его любит и что, если не
считать этих двух нападений на пасынка, она такая же нежная,
любящая мать. Разве могла она нанести рану своему собственному
любимому дитяти? Мой друг заявил кормилице, что все это ей
померещилось, что ее подозрения -- плод больного воображения и
что он не потерпит столь злостных поклепов на свою жену. Во
время их разговора раздался пронзительный детский крик.
Кормилица вместе с хозяином кинулась в детскую. Представьте
себе чувства мужа и отца, когда он увидел, что жена, отпрянув
от кроватки, поднимается с колен, а на шее ребенка и на
простынке -- кровь. С криком ужаса он повернул лицо жены к
свету -- губы ее были окровавлены. Сомнений не оставалось: она
пила кровь младенца.
Таково положение дел. Сейчас несчастная сидит, запершись в
своей комнате. Объяснения между супругами не произошло. Муж
едва ли не потерял рассудок. Он, как и я, плохо осведомлен о
вампирах, собственно, кроме самого слова, нам ровно ничего не
известно. Мы полагали, что это всего-навсего нелепое, дикое
суеверие, не имеющее места в нашей стране. И вдруг в самом
сердце Англии, в Суссексе... Все эти происшествия мы могли бы
обсудить завтра утром. Согласны ли Вы меня принять? Согласны ли
употребить свои необычайные способности в помощь человеку, на
которого свалилась такая беда? Если согласны, то, прошу Вас,
пошлите телеграмму на имя Фергюсона (Чизмен, Лемберли), и к
десяти часам я буду у Вас.
С уважением
Роберт Фергюсон.
P. S. Если не ошибаюсь, Ваш друг Уотсон и я однажды
встретились в матче регби: он играл в команде Блэкхита, я -- в
команде Ричмонда. Это единственная рекомендация, которой я
располагаю".
-- Отлично помню, -- сказал я, откладывая письмо в
сторону. -- Верзила Боб Фергюсон, лучший трехчетвертной, каким
могла похвастать команда Ричмонда. Славный, добродушный малый.
Как это похоже на него -- так близко принимать к сердцу
неприятности друга.
Холмс посмотрел на меня пристально и покачал головой.
-- Никогда не знаешь, чего от вас ожидать, Уотсон, --
сказал он. -- В вас залежи еще не исследованных возможностей.
Будьте добры, запишите текст телеграммы: "Охотно беремся
расследование вашего дела".
-- "Вашего" дела?
-- Пусть не воображает, что наше агентство -- приют
слабоумных. Разумеется, речь идет о нем самом. Пошлите ему
телеграмму, и до завтрашнего дня оставим все эти дела в покое.
На следующее утро, ровно в десять часов, Фергюсон вошел к
нам в комнату. Я помнил его высоким, поджарым, руки и ноги как
на шарнирах, и поразительное проворство, не раз помогавшее ему
обставлять коллег из команды противника. Да, грустно встретить
жалкое подобие того, кто когда-то был великолепным спортсменом,
которого ты знавал в расцвете сил. Могучее, крепко сбитое тело
как будто усохло, льняные волосы поредели, плечи ссутулились.
Боюсь, я своим видом вызвал в нем те же чувства.
-- Рад вас видеть, Уотсон, -- сказал он. Голос у него
остался прежний -- густой и добродушный. -- Вы не совсем похожи
на того молодца, которого я перебросил за канат прямо в публику
в "Старом Оленьем Парке"1. Думаю, и я порядком изменился. Но
меня состарили последние несколько дней. Из телеграммы я понял,
мистер Холмс, что мне нечего прикидываться, будто я выступаю от
имени другого лица.
-- Всегда лучше действовать напрямик, -- заметил Холмс.
-- Согласен. Но поймите, каково это -- говорить такие вещи
о своей жене, о женщине, которой долг твой велит оказывать
помощь и покровительство! Что мне предпринять? Неужели
отправиться в полицию и все им выложить? Ведь и дети нуждаются
в защите! Что же это с ней такое, мистер Холмс? Безумие? Или
это у нее в крови? Сталкивались ли вы с подобными случаями?
Ради всего святого, подайте совет. Я просто голову потерял.
-- Вполне вас понимаю, мистер Фергюсон. А теперь сядьте,
возьмите себя в руки и ясно отвечайте на мои вопросы. Могу вас
заверить, что я далек от того, чтобы терять голову, и очень
надеюсь, что мы найдем способ разрешить ваши трудности. Прежде
всего скажите, какие меры вы приняли? Ваша жена все еще имеет
доступ к детям?
-- Между нами произошла ужасная сцена. Поймите, жена моя
человек добрый, сердечный -- на свете не сыщешь более любящей,
преданной жены. Для нее было тяжким ударом, когда я раскрыл ее
страшную, невероятную тайну. Она даже ничего не пожелала
сказать. Ни слова не ответила мне на мои упреки -- только
глядит, и в глазах дикое отчаяние. Потом бросилась к себе в
комнату и заперлась. И с тех пop отказывается меня видеть. У
нее есть горничная по имени Долорес, служила у нее еще до
нашего брака, скорее подруга, чем служанка. Она и носит жене
еду.
-- Значит, ребенку не грозит опасность?
-- Миссис Мэйсон, кормилица, поклялась, что не оставит его
без надзора ни днем, ни ночью. Я ей полностью доверяю. Я больше
тревожусь за Джека, я вам писал, что на него дважды было
совершено настоящее нападение.
-- Однако никаких увечий не нанесено?
-- Нет. Но ударила она его очень сильно. Поступок вдвойне
жестокий, ведь мальчик -- жалкий, несчастный калека. --
Обострившиеся черты лица Фергюсона как будто стали мягче, едва
он заговорил о старшем сыне. -- Казалось бы, несчастье этого
ребенка должно смягчить сердце любого: Джек в детстве упал и
повредил себе позвоночник. Но сердце у мальчика просто золотое.
Холмс взял письмо Фергюсона и стал его перечитывать.
-- Кроме тех, кого вы назвали, кто еще живет с вами в
доме?
-- Две служанки, они у нас недавно. В доме еще ночует
конюх Майкл. Остальные -- это жена, я, старший мой сын Джек,
потом малыш, горничная Долорес и кормилица миссис Мэйсон.
Больше никого.
-- Насколько я понял, вы мало знали вашу жену до свадьбы?
-- Мы были знакомы всего несколько недель.
-- А Долорес давно у нее служит?
-- Несколько лет.
-- Значит, характер вашей жены лучше известен горничной,
чем вам?
-- Да, пожалуй.
Холмс что-то записал в свою книжку.
