-- Да, верно.
Холмc взял конверт, на котором были сделаны его рукой
какие-то пометки, и пробежал их глазами.
-- Ушел на покой в 1896 году, Уотсон. В начале 1897-го
женился. Жена на двадцать лет моложе его, притом недурна собой,
если не лжет фотография. Достаток, жена, досуг -- казалось бы,
живи да радуйся. Но не проходит двух лет, и он, как вы сами
видели, становится самым несчастным и убитым созданием, какое
только копошится под солнцем.
-- Но что случилось?
-- Старая история, Уотсон. Вероломный друг и ветреная
жена. У этого Эмберли, насколько можно судить, есть
одна-единственная страсть в жизни: шахматы. В Люишеме,
неподалеку от него, живет некий молодой врач, тоже завзятый
шахматист. Я вот записал его имя: доктор Рэй Эрнест. Эрнест был
частый гость в его доме, и если у него завязались близкие
отношения с миссис Эмберли, это только естественно -- вы
согласитесь, что наш незадачливый клиент не может похвастаться
внешней привлекательностью, каковы бы ни были его скрытые
добродетели. На прошлой неделе парочка скрылась в неизвестном
направлении. Мало того, в качестве ручного багажа неверная
супруга прихватила шкатулку старика, в которой хранилась
львиная доля всех его сбережений. Можно ли сыскать беглянку?
Можно ли вернуть деньги? Поглядеть, так банальная проблема, но
для Джозии Эмберли -- проблема жизненной важности.
-- Как же вы будете действовать?
-- Видите ли, мой милый Уотсон, при создавшемся положении
вещей надо прежде всего решить, как будете действовать вы,
если, конечно, вы согласны заменить меня. Вы знаете, что я
сейчас всецело занят делом двух коптских старейшин и сегодня
как раз жду его развязки. Мне, право же, не выкроить времени на
поездку в Люишем, а ведь улики, собранные по свежим следам,
имеют особую ценность. Старик всячески уговаривал меня
приехать, но я объяснил ему, в чем трудность. Он готов принять
вас вместо меня.
-- Я весь к вашим услугам, -- ответил я. -- Честно говоря,
не думаю, чтобы от меня была особая польза, но я рад буду
сделать все, что в моих силах.
Вот так и случилось, что в один прекрасный летний день я
отправился в Люишем, совсем не подозревая, что не пройдет и
недели, как событие, которое я ехал расследовать, будет с жаром
обсуждать вся Англия.
Лишь поздно вечером я вернулся на Бейкер-стрит с отчетом о
своей поездке. Худая фигура Холмса покоилась в глубоком кресле,
над его трубкой медленно свивалась кольцами струя едкого
табачного дыма, глаза были лениво полузакрыты -- можно было
подумать, что он дремлет, но стоило мне запнуться или допустить
неточность в рассказе, как опущенные веки приподнимались и
серые глаза, сверкающие и острые, как рапиры, пронизывали меня
пытливым взглядом.
-- Усадьба мистера Джозии Эмберли зовется "Уютное", --
начал я. -- Я думаю, Холмс, она возбудила бы ваш интерес. Дом
похож па обедневшего аристократа, который вынужден ютиться
среди простолюдинов. Вам ведь такие места знакомы: однообразные
кирпичные дома, унылые провинциальные улицы -- и вдруг прямо в
гуще всего этого -- такая старинная усадьба, крохотный островок
древней культуры и уюта за высокой, растрескавшейся от солнца
стеной, испещренной лишайниками и покрытой мохом, стеной,
которая...
-- Без поэтических отступлений, Уотсон, -- строго перебил
меня Холмс. -- Все ясно: высокая кирпичная стена.
-- Совершенно верно. Мне бы не догадаться, что это и есть
"Уютною, да благо я спросил какого-то зеваку, который
прохаживаются по улице и курил. Высокий такой брюнет с большими
усами и военной выправкой. В ответ он кивком указал нужный мне
дом и почему-то окинул меня пристальным, испытующим взглядом.
Это припомнилось мне немного спустя.
Едва ступив за ворота, я увидел, что ко мне спешит по
аллее мистер Эмберли. Еще утром я заметил в нем что-то
необычное, хотя видел его лишь мельком, теперь же, при свете
дня, его внешность показалась мне еще более странной.
-- Я, разумеется, и сам постарался изучить ее, -- вставил
Холмс. -- Но все-таки интересно узнать, каковы ваши
впечатления.
-- Он выглядит так, будто забота в буквальном смысле слова
пригнула его к земле. Спина его сгорблена, словно под бременем
тяжкой ноши. Однако он вовсе не так немощен, как кажется на
первый взгляд: плечи и грудь у него богатырские, хотя
поддерживают этот мощный торс сухие, тонкие ноги.
-- Левый ботинок морщит, правый -- девственно гладок.
-- Этого я не заметил.
-- Вы, разумеется, нет. Зато от меня не укрылось, что у
него искусственная нога. Однако продолжайте.
-- Меня поразили эта пряди сивых волос, которые змеились
из-под его ветхой соломенной шляпы, это исступленное, неистовое
выражение изрезанного глубокими морщинами лица.
-- Очень хорошо, Уотсон. Что он говорил?
-- Он принялся взахлеб рассказывать мне историю своих
злоключений. Мы шли вдвоем по аллее, и я, разумеется, во все
глаза смотрел по сторонам. Сад совершенно не ухожен, весь
заглох, все растет, как придется, повинуясь велению природы, а
не искусству садовника. Как только приличная женщина могла
терпеть такое положение вещей -- ума не приложу. Дом тоже
запущен до последней степени. Бедняга, видно, и сам это
чувствует и пытается как-то поправить дело. Во всяком случае, у
него в левой руке была толстая кисть, а посреди холла стояла
большая банка с зеленой краской. До моего прихода он занимался
тем, что красил двери и оконные рамы.
Он повел меня в свой обшарпанный кабинет, и мы долго
беседовали. Конечно, он был огорчен, что вы не приехали сами.
Он сказал: "Да я и не слишком надеялся, в особенности после
того, как понес столь тяжелый материальный урон, что моя
скромная особа сможет серьезно привлечь к себе внимание такого
знаменитого человека, как мистер Шерлок Холмс".
Я стал уверять его, что финансовая сторона вопроса тут
вовсе ни при чем.
"Да, конечно, -- отозвался он, -- он этим занимается из
любви к искусству, но, возможно, в моем деле для него как раз
нашлось бы кое-что интересное. Хотя бы в смысле изучения
человеческой природы, доктор Уотсон, ведь какая черная
неблагодарность! Разве я хоть раз отказал ей в чем-нибудь?
Разве есть еще женщина, которую бы так баловали? А этот молодой
человек -- я бы и к собственному сыну так не относился. Он был
здесь, как у себя дома. И посмотрите, как они со мной обошлись!
Ах, доктор Уотвон, какой это ужасный, страшный мир!".
В таком духе он изливался мне час, а то и больше. Он,
оказывается, ничего не подозревал об интрижке. Жили они с женой
одиноко, только служанка приходила каждое утро и оставалась до
шести часов. В тот памятный день старик Эмберли, желая
доставить удовольствие жене, взял два билета в театр Хеймаркет,
на балкон. В последний момент миссис Эмберли пожаловалась на
головную боль и отказалась ехать. Он поехал один. Сомневаться в
том, что это, правда, по-видимому, нет оснований: он показывал
мне неиспользованный билет, который предназначался жене.
-- Любопытно, весьма любопытно, -- заметил Холмс,
слушавший, казалось, с возрастающим интересом. -- Продолжайте,
Уотсон, прошу вас. Я нахожу ваш рассказ крайне интересным. Вы
видели этот билет собственными глазами? Номер места случайно не
запомнили?
-- Представьте себе, запомнил, -- не без гордости ответил
я. -- Номер оказался тот же, что был у меня когда-то в школьной
раздевалке: тридцать первый. Вот он и застрял у меня в голове.
-- Великолепно, Уотсон! У него самого, стало быть, место
было либо тридцатое, либо тридцать второе?
-- Ну, конечно, -- чуть озадаченно подтвердил я. -- В ряду
"Б.
-- Просто прекрасно. Что еще он вам говорил?
-- Он показал мне свою, как он выразился, кладовую.
Кладовая сама настоящая, как в банке. Железная дверь, железная
штора на окне, никаком взломщику не забраться, как он
утверждает. Но у жены оказался второй ключ, и она вместе со
своим возлюбленным унесла оттуда не много и мало -- тысяч семь
фунтов в ассигнациях и ценных бумагах.
-- Ценных бумагах? Как же они смогут обратить их в деньги:
-- Эмберли сказал, что оставил в полиции опись этих бумаг
надеется, что продать их не удастся. В тот день он вернулся из
театра около двенадцати ночи и увидел, что кладовая ограблена,
дверь и окно открыты, а беглецов и след простыл. Никакого
письма, никакой записки -- и ни слуху ни духу с тех пор. Он
сразу же дал знать в полицию.
Холмс на несколько минут погрузился в раздумье.
-- Вы говорите, он что-то красил в доме. Что именно?
-- При мне он красил коридор. А дверь и деревянные части
комнаты, о которой я говорил, уже закончил.
-- Вам не кажется, что для человека в подобной ситуации
это несколько необычное занятие?
-- "Надо же чем-то занять себя, чтобы сердце не так
саднило" -- это его собственное объяснение. Разумеется, это
странный способ отвлечься, так ведь на то он и вообще человек
со странностями. При мне разорвал фотографию своей жены --
разорвал яростно, в совершенном беспамятстве, с воплем: "Чтобы
глаза мои больше не видели ее мерзкое лицо".
-- И это все, Уотсон?
-- Нет, есть еще одна вещь, и она поразила меня больше
всего. Обратно я уезжал со станции Блэкхит. Сел в поезд, и
только он тронулся, как я увидел, что в соседний вагон вскочил
какой-то мужчина. Вы знаете, Холмс, какая у меня память на
лица. Так вот, это определенно был тот высокий брюнет, к
которому я обратился на улице. На Лондонском мосту я заметил
его снова, а потом он затерялся в толпе. Но я уверен, что он
меня выслеживал.
-- Да-да! -- сказал Холмс. -- Конечно! Так вы говорите,
высокий брюнет с большими усами и в очках с дымчатыми стеклами?
-- Холмс, вы чародей. Он действительно был в дымчатых
очках, но ведь я об этом не говорил!
-- А в галстуке -- масонская булавка?
-- Холмс!
-- Это так просто, милый Уотсон. Впрочем, перейдем к тому,
что имеет непосредственное отношение к делу. Должен вам
признаться: эта история, на первый взгляд до того простая, что
мне вряд ли стоило ею заниматься, с каждой минутой приобретает
совсем иной характер. Правда, во время вашей поездки все самое
важное осталось вами не замеченным, но даже то, что само
бросилось вам в глаза, наводит на серьезные размышления.
-- Что осталось незамеченным?
-- Не обижайтесь, дружище. Вы знаете, я совершенно
беспристрастен. Вы справились со своей задачей как нельзя
лучше. Многие и этого бы не сумели. Но кое-какие существенные
частности вы явно упустили. Что думают об этом Эмберли и его
жене соседи? Разве это не важно? Какой славой пользуется доктор
Эрнест? Что он, и впрямь такой отчаянный ловелас? При вашем
врожденном обаянии, Уотсон, каждая женщина вам сообщница и
друг. Почему я не слышу, что думает барышня на почте и супруга
зеленщика? Как естественно вообразить себе такую картину: вы
нашептываете комплименты молодой кельнерше из "Синего якоря", а
взамен получаете сухие факты. И все это пропало втуне.
-- Это еще не поздно сделать.
-- Это уже сделано. С помощью телефона и Скотленд-Ярда я
обычно имею возможность узнавать самое необходимое, не выходя
из этой комнаты. Кстати сказать, полученные мною сведения
подтверждают рассказ старика. В городишке он слывет скрягой, с
женой был требователен и строг. Что он держал в этой своей
кладовой крупную сумму денег -- свэтая правда. Правда и то, что
доктор Эрнест, молодой холостяк, играл с Эмберди в шахматы, а с
