дурак, дурак, зачем только я сдерживался?.. Ну, а дела шли все
хуже и хуже. Эта скотина Хадсон становился все нахальнее, и
наконец за один его наглый ответ отцу я схватил его за плечи и
выпроводил из комнаты. Он удалился медленно, с мертвенно-
бледным лицом; его злые глаза выражали угрозу явственнее, чем
ее мог бы выразить его язык. Я не знаю, что произошло между
моим бедным отцом и этим человеком, но на следующий день отец
пришел ко мне и попросил меня извиниться перед Хадсоном. Вы,
конечно, догадываетесь, что я отказался и спросил отца, как он
мог дать этому негодяю такую волю, как смеет Хадсон всеми
командовать в доме.
-- Ах, мой мальчик! -- воскликнул отец. -- Тебе хорошо
говорить, ты не знаешь, в каком я положении. Но ты узнаешь все.
Я чувствую, что ты узнаешь, а там будь что будет! Ты не
поверишь, если тебе скажут дурное о твоем бедном старом отце,
ведь правда, мой мальчик?..
Отец был очень расстроен. На целый день он заперся у себя
в кабинете. В окно мне было видно, что он писал. Вечер,
казалось, принес нам большое облегчение, так как Хадсон сказал,
что намерен покинуть нас. Он вошел в столовую, где мы с отцом
сидели после обеда, и объявил о своем решении тем развязным
тоном, каким говорят в подпитии.
-- Хватит с меня Норфолка, -- сказал он, -- я отправляюсь
к мистеру Бедозу в Хампшир. Наверно, он будет так же рад меня
видеть, как и вы.
-- Надеюсь, вы не будете поминать нас лихом? -- сказал мой
отец с кротостью, от которой у меня кровь закипела в жилах.
-- Со мной здесь дурно обошлись, -- сказал он и мрачно
поглядел в мою сторону.
-- Виктор! Ты не считаешь, что обошелся с этим достойным
человеком довольно грубо? -- обернувшись ко мне, спросил отец.
-- Напротив! Я полагаю, что по отношению к нему мы оба
выказали необыкновенное терпение, -- ответил я.
-- Ах, вот как вы думаете? -- зарычал Хадсон. -- Ладно,
дружище, мы еще посмотрим!..
Сгорбившись, он вышел из комнаты, а через полчаса уехал,
оставив моего отца в самом плачевном состоянии. По ночам я
слышал шаги у него в комнате. Я был уверен, что катастрофа
вот-вот разразиться.
-- И как же она разразилась? -- с нетерпением в голосе
спросил я.
-- Чрезвычайно просто. На письме, которое мой отец получил
вчера вечером, был штамп Фордингбриджа. Отец прочитав его,
схватился за голову и начал бегать по комнате, как сумасшедший.
Когда я наконец уложил его на диван, его рот и глаза были
перекошены -- с ним случился удар.
По первому зову пришел доктор Фордем. Мы перенесли отца на
кровать. Потом его всего парализовало, сознание к нему уже не
возвращается, и я боюсь, что мы не застанем его в живых.
-- Какой ужас! -- воскликнул я. -- Что же могло быть в
этом роковом письме?
-- Ничего особенного. Все это необъяснимо. Письмо нелепое,
бессмысленное... Ах, Боже мой, этого-то я и боялся!
Как раз в это время мы обогнули аллею. При меркнущем
солнечном свете было видно, что все шторы в доме спущены. Когда
мы подъехали к дому, лицо моего друга исказилось от душевной
боли. Из дома вышел господин в черном.
-- Когда это произошло, доктор? -- спросил Тревор.
-- Почти тотчас после вашего отъезда.
-- Он приходил в сознание?
-- На одну минуту, перед самым концом.
-- Что-нибудь просил мне передать?
-- Только одно: бумаги находятся в потайном отделении
японского шкафчика.
Мой друг вместе с доктором прошел в комнату умершего, а я
остался в кабинете. Я перебирал в памяти все события. Кажется
никогда в жизни я не был так подавлен, как сейчас... Кем был
прежде Тревор? Боксером, искателем приключений,
золотоискателем? И как он очутился в лапах у этого моряка с
недобрым лицом? Почему он упал в обморок при одном упоминании о
полустертых инициалах на руке и почему это письмо из
Фордингбриджа послужило причиной его смерти.
Потом я вспомнил, что Фординтбридж находится в Хампшире и
что мистер Бедоз, к которому моряк поехал прямо от Тревора и
которого он, по-видимому, тоже шантажировал, жил в Хампшире.
Письмо, следовательно, могло быть или от Хадсона, угрожавшего
тем, что он выдаст некую тайну, или от Бедоза, предупреждающего
своего бывшего сообщника, что над ним нависла угроза
разоблачения. Казалось бы, все ясно. Но могло ли письмо быть
таким тривиальным и бессмысленным, как охарактеризовал его сын?
Возможно, он неправильно истолковал его. Если так, то, по всей
вероятности, это искусный шифр: вы пишете об одном, а имеется в
виду совсем другое. Я решил ознакомиться с этим письмом. Я был
уверен, что если в нем есть скрытый смысл, то мне удастся его
разгадать.
Я долго думал. Наконец заплаканная служанка принесла
лампу, а следом за ней вошел мой друг, бледный, но спокойный,
держа в руках те самые документы, которые сейчас лежат у меня
на коленях.
Он сел напротив меня, подвинул лампу к краю стола и
протянул мне короткую записку -- как видите, написанную
второпях на клочке серой бумаги.
"С дичью дело, мы полагаем, закончено. Глава предприятия
Хадсон, по сведениям, рассказал о мухобойках все. Фазаньих
курочек берегитесь".
Должен заметить, что, когда я впервые прочел это письмо,
на моем лицо выразилось такое же замешательство, как сейчас на
вашем. Потом я внимательно перечитал его.
Как я и предвидел, смысл письма был скрыт в загадочном
наборе слов. Быть может, он кроется именно в "мухобойках" или в
"фазаньих курочках"? Но такое толкование произвольно и вряд ли
к чему-нибудь привело бы. И все же я склонялся к мысли, что все
дело в расстановке слов. Фамилия Хадсон как будто указывала на
то, что, как я и предполагал, он является действующим лицом
этого письма, а письмо скорее всего от Бедоза. Я попытался
прочитать его с конца, но сочетание слов: "Берегитесь курочек
фазаньих" -- меня не вдохновило. Тогда я решил переставить
слова, но ни "дичь", ни "с" тоже света не пролили. Внезапно
ключ к загадке оказался у меня в руках.
Я обнаружил, что если взять каждое третье слово, то вместе
они составят то самое письмо, которое довело старика Тревора до
такого отчаяния.
Письмо оказалось коротким, выразительным, и теперь, когда
я прочел его моему другу, в нем явстенно прозвучала угроза:
"Дело закончено. Хадсон рассказал все. Берегитесь".
Виктор Тревор дрожащими руками закрыл лицо.
-- Наверное, вы правы, -- заметил он. -- Но это еще хуже
смерти -- это бесчестье! А при чем же тут "глава предприятия"
"фазаньи курочки"?
-- К содержанию записки они ничего не прибавляют, но если
у нас с вами не окажется иных средств, чтобы раскрыть
отправителя, они могут иметь большое значение. Смотрите, что он
пишет: "Дело... закончено...", -- и так далее. После того как
он расположил шифр, ему нужно было заполнить пустые места
любыми двумя словами. Естественно, он брал первое попавшееся.
Можете быть уверены, что он охотник или занимается разведением
домашней птицы. Вы что-нибудь знаете об этом Бедозе?
-- Когда вы заговорили о нем, я вспомнил, что мой
несчастный отец каждую осень получал от него приглашение
поохотиться в его заповедниках, -- ответил мой друг.
-- В таком случае не подлежит сомнению, что записка от
Бедоза, -- сказал я. -- Остается выяснить, как моряку Хадсону
удавалось держать в страхе состоятельных и почтенных людей.
-- Увы, Холмс! Боюсь, что их всех связывало преступление и
позор! -- воскликнул мой друг. -- Но от вас у меня секретов
нет. Вот исповедь, написанная моим отцом, когда он узнал, что
над ним нависла опасность. Как мне доктор и говорил, я нашел ее
в японском шкафчике. Прочтите вы -- у меня для этого недостанет
ни душевных сил, ни смелости.
Вот эта исповедь, Уотсон. Сейчас я вам ее прочитаю, так же
как в ту ночь, в старом кабинете, прочел ему. Видите? Она
написана на обороте документа, озаглавленного: "Некоторые
подробности рейса "Глории Скотт", отплывшей из Фалмута 8
октября 1855 года и разбившейся 6 ноября под 15‡20' северной
широты и 25‡14' западной долготы". Написана исповедь в форме
письма и заключает в себе следующее:
"Мой дорогой, любимый сын! Угроза бесчестья омрачила
последние годы моей жизни. Со всей откровенностью могу сказать,
что не страх перед законом, не утрата положения, которое я
здесь себе создал, не мое падение в глазах всех, кто знал меня,
надрывает мне душу. Мне не дает покоя мысль, что ты меня так
любишь, а тебе придется краснеть за меня. Между тем до сих пор
я мог льстить себя надеждой, что тебе не за что презирать меня.
Но если удар, которого я ждал каждую минуту, все-таки
разразится, то я хочу, чтобы ты все узнал непосредственно от
меня и мог судить, насколько я виноват. Если же все будет
хорошо, если милосердный Господь этому не попустит, я заклинаю
тебя всем святым, памятью твоей дорогой матери и нашей взаимной
привязанностью: когда это письмо попадет к тебе в руки, брось
его в огонь и никогда не вспоминай о нем. Если же ты
когда-нибудь прочтешь эти строки, то это будет значить, что я
разоблачен и меня уже нет в этом доме или, вернее всего (ты же
знаешь: сердце у меня плохое), что я мертв. И в том и в другом
случае запрет снимается. Все, о чем я здесь пишу, я пишу тебе с
полной откровенностью, так как надеюсь на твою
снисходительность.
Моя фамилия, милый мальчик, не Тревор. Раньше меня звали
Джеймс Армитедж. Теперь ты понимаешь, как меня потрясло
открытие, сделанное твоим другом, -- мне показалось, что он
разгадал мою тайну. Под фамилией Армитедж я поступил в
лондонский банк и под той же фамилией я был осужден за
нарушение законов страны и приговорен к ссылке. Не думай обо
мне дурно, мой мальчик. Это был так называемый долг чести:
чтобы уплатить его, я воспользовался чужими деньгами, будучи
уверен, что верну, прежде чем их хватятся. Но злой рок
преследовал меня.
Деньги, на которые я рассчитывал, я не получил, а
внезапная ревизия обнаружила у меня недостачу. На это могли бы
посмотреть сквозь пальцы, но тридцать лет тому назад законы
соблюдались строже, чем теперь. И вот, когда мне было всего
двадцать три года, я, в кандалах, как уголовный преступник,
вместе с тридцатью семью другими осужденными, очутился на
палубе "Глории Скотт", отправляющейся в Австралию.
Это со мной случилось в пятьдесят пятом году, когда
Крымская война была в разгаре и суда, предназначенные для
переправки осужденных, в большинстве случаев играли роль
транспортных судов в Черном море. Вот почему правительство было
вынуждено воспользоваться для отправки в ссылку заключенных
маленькими и не очень подходящими для этой цели судами. "Глория
Скотт" возила чай из Китая. Это было старомодное,
неповоротливое судно, новые клипера легко обгоняли ее.
Водоизмещение ее равнялось пятистам тоннам. Кроме тридцати
восьми заключенных, на борту ее находилось двадцать шесть
человек, составлявших судовую команду, восемнадцать солдат,
капитан, три помощника капитана доктор, священник и четверо
караульных. Словом когда мы отошли от Фалмута, на борту "Глории
Скотт" находилось около ста человек. Перегородки между камерами
были не из дуба, как полагалось на кораблях для заключенных, --
они были тонкими и непрочными. Еще когда нас привели на
набережную, один человек обратил на себя мое внимание, и теперь
он оказался рядом со мной на корме "Глории". Это был молодой
человек с гладким, лишенным растительности лицом, с длинным,
