они вытребовали у нее. В середине переговоров прибегает
служанка с сообщением, что хозяин уже дома, и тут жена,
понимая, что он пойдет сейчас прямо в коттедж, выпроваживает
его обитателей через черный ход -- вероятно, в тот сосновый
борок, о котором здесь упоминалось. Муж приходит -- и застает
жилище пустым. Я, однако ж, буду крайне удивлен, если он и
сегодня найдет его пустым, когда выйдет вечером в
рекогносцировку. Что вы скажете об этой гипотезе?
-- В ней все предположительно.
-- Зато она увязывает все факты. Когда нам станут известны
новые факты, которые не уложатся в наше построение, тогда мы
успеем ее пересмотреть. В ближайшее время мы ничего не можем
начать, пока не получим новых известий из Норбери.
Долго нам ждать не пришлось. Телеграмму принесли, едва мы
отпили чай. "В коттедже еще живут, -- гласила она, -- Опять
видел окне лицо. Приду встречать поезду семь ноль-ноль и до
вашего прибытия ничего предпринимать не стану".
Когда мы вышли из вагона, Грэнт Манро ждал нас на
платформе, и при свете станционных фонарей нам было видно, что
он очень бледен и дрожит от волнения.
-- Они еще там, мистер Холмс, -- сказал он, ухватив моего
друга за рукав. -- Я, когда шел сюда, видел в коттедже свет.
Теперь мы с этим покончим раз и навсегда.
-- Какой же у вас план? -- спросил мой друг, когда мы
пошли по темной, обсаженной деревьями дороге.
-- Я силой вломлюсь в дом и увижу сам, кто там есть. Вас
двоих я попросил бы быть при этом свидетелями.
-- Вы твердо решились так поступить, несмотря на
предостережения вашей жены, что для вас же лучше не раскрывать
ее тайну?
-- Да, решился.
-- Что ж, вы, пожалуй, правы. Правда, какова бы она ни
была, лучше неопределенности и подозрений. Предлагаю
отправиться сразу же. Конечно, перед лицом закона мы этим
поставим себя в положение виновных, но я думаю, стоит пойти на
риск.
Ночь была очень темная, и начал сеять мелкий дождик, когда
мы свернули с шоссейной дороги на узкий, в глубоких колеях
проселок, пролегший между двух рядов живой изгороди. Мистер
Грэнт Манро в нетерпении чуть не бежал, и мы, хоть и
спотыкаясь, старались не отстать от него.
-- Это огни моего дома, -- сказал он угрюмо, указывая на
мерцающий сквозь деревья свет, -- а вот коттедж, и сейчас я в
него войду.
Проселок в этом месте сворачивал. У самого поворота стоял
домик. Желтая полоса света на черной земле перед нами
показывала, что дверь приоткрыта, и одно окно на втором этаже
было ярко освещено. Мы поглядели и увидели движущееся по шторе
темное пятно.
-- Она там, эта тварь! -- закричал Грэнт Манро. -- Вы
видите сами, что там кто-то есть. За мной, и сейчас мы все
узнаем!
Мы подошли к двери, но вдруг из черноты выступила женщина
и встала в золотой полосе света, падавшего от лампы. В темноте
я не различал ее лица, но ее протянутые руки выражали мольбу.
-- Ради Бога, Джек, остановись! -- закричала она. -- У
меня было предчувствие, что ты придешь сегодня вечером. Не
думай ничего дурного, дорогой! Поверь мне еще раз, и тебе
никогда не придется пожалеть об этом.
-- Я слишком долго верил тебе, Эффи! -- сказал он строго.
-- Пусти! Я все равно войду. Я и мои друзья, мы решили
покончить с этим раз и навсегда.
Он отстранил ее, и мы, не отставая, последовали за ним.
Едва он распахнул дверь, прямо на него выбежала пожилая женщина
и попыталась заступить ему дорогу, но он оттолкнул ее, и
мгновением позже мы все трое уже поднимались по лестнице. Грэнт
Манро влетел в освещенную комнату второго этажа, а за ним и мы.
Комната была уютная, хорошо обставленная, на столе горели
две свечи и еще две на камине. В углу, согнувшись над
письменным столом, сидела маленькая девочка. Ее лицо, когда мы
вошли, было повернуто в другую сторону, мы разглядели только,
что она в красном платьице и длинных белых перчатках. Когда она
живо кинулась к нам, я вскрикнул от ужаса и неожиданности. Она
обратила к нам лицо самого странного мертвенного цвета, и его
черты были лишены всякого выражения. Мгновением позже загадка
разрешилась. Холмс со смехом провел рукой за ухом девочки,
маска соскочила, и угольно-черная негритяночка засверкала всеми
своими белыми зубками, весело смеясь над нашим удивленным
видом. Разделяя ее веселье, громко засмеялся и я, но Грэнт
Манро стоял, выкатив глаза и схватившись рукой за горло.
-- Боже! -- закричал он, -- что это значит?
-- Я скажу тебе, что это значит, -- объявила женщина,
вступая в комнату с гордой решимостью на лице. -- Ты вынуждаешь
меня открыть тебе мою тайну, хоть это и кажется мне неразумным.
Теперь давай вместе решать, как нам с этим быть. Мой муж в
Атланте умер. Мой ребенок остался жив.
-- Твой ребенок!
Она достала спрятанный на груди серебряный медальон.
-- Ты никогда не заглядывал внутрь.
-- Я думал, что он не открывается.
Она нажала пружину, и передняя створка медальона
отскочила. Под ней был портрет мужчины с поразительно красивым
и тонким лицом, хотя его черты являли безошибочные признаки
африканского происхождения.
-- Это Джон Хеброн из Атланты, -- сказала женщина, -- и не
было на земле человека благородней его. Выйдя за него, я
оторвалась от своего народа, но, пока он был жив, я ни разу ни
на минуту не пожалела о том. Нам не посчастливилось -- наш
единственный ребенок пошел не в мой род, а больше в его. Это
нередко бывает при смешанных браках, и маленькая Люси куда
черней, чем был ее отец. Но черная или белая, она моя родная,
моя дорогая маленькая девочка, и мама очень любит ее! --
Девочка при этих словах подбежала к ней и зарылась личиком в ее
платье.
-- Я оставила ее тогда в Америке, -- продолжала женщина,
-- только по той причине, что она еще не совсем поправилась и
перемена климата могла повредить ее здоровью. Я отдала ее на
попечение преданной шотландки, нашей бывшей служанки. У меня и
в мыслях не было отступаться от своего ребенка. Но когда я
встретила тебя на своем пути, когда я тебя полюбила, Джек, я не
решилась рассказать тебе про своего ребенка. Да простит мне
Бог, я побоялась, что потеряю тебя, и у меня недостало мужества
все рассказать. Мне пришлось выбирать между вами, и по слабости
своей я отвернулась от родной моей девочки. Три года я скрывала
от тебя ее существование, но я переписывалась с няней и знала,
что с девочкой все хорошо. Однако в последнее время у меня
появилось неодолимое желание увидеть своего ребенка. Я боролась
с ним, но напрасно. И хотя я знала, что это рискованно, я
решилась на то, чтоб девочку привезли сюда -- пусть хоть на
несколько недель. Я послала няне сто фунтов и дала ей указания,
как вести себя здесь в коттедже, чтобы она могла сойти просто
за соседку, к которой я не имею никакого отношения. Я очень
боялась и поэтому не велела выводить ребенка из дому в дневные
часы. Дома мы всегда прикрываем ей личико и руки: вдруг
кто-нибудь увидит ее в окно, и пойдет слух, что по соседству
появился черный ребенок. Если бы я меньше остерегалась, было бы
куда разумней, но я сходила с ума от страха, как бы не дошла до
тебя правда.
Ты первый и сказал мне, что в коттедже кто-то поселился.
Мне бы подождать до утра, но я не могла уснуть от волнения, и
наконец я вышла потихоньку, зная, как крепко ты спишь. Но ты
увидел, что я выходила, и с этого начались все мои беды. На
другой день мне пришлось отдаться на твою милость, и ты из
благородства не стал допытываться. Но на третий день, когда ты
ворвался в коттедж с парадного, няня с ребенком едва успели
убежать через черный ход. И вот сегодня ты все узнал, и я
спрашиваю тебя: что с нами будет теперь -- со мной и с моим
ребенком? -- Она сжала руки и ждала ответа.
Две долгих минуты Грэнт Манро не нарушал молчания, и когда
он ответил, это был такой ответ, что мне и сейчас приятно его
вспомнить. Он поднял девочку, поцеловал и затем, держа ее на
одной руке, протянул другую жене и повернулся к двери.
-- Нам будет удобней поговорить обо всем дома, -- казал
он. -- Я не очень хороший человек, Эффи, но, кажется мне, все
же не такой дурной, каким ты меня считала.
Мы с Холмсом проводили их до поворота, и, когда мы вышли
на проселок, мой друг дернул меня за рукав.
-- Полагаю, -- сказал он, -- в Лондоне от нас будет больше
пользы, чем в Норбери.
Больше он ни слова не сказал об этом случае вплоть до
поздней ночи, когда, взяв зажженную свечу, он повернулся к
двери, чтобы идти в свою спальню.
-- Уотсон, -- сказал он, -- если вам когда-нибудь
покажется, что я слишком полагаюсь на свои способности или
уделяю случаю меньше старания, чем он того заслуживает,
пожалуйста, шепните мне на ухо: "Норбери" -- и вы меня
чрезвычайно этим обяжете.
Перевод М. Вольпин
Артур Конан-Дойль. "Глория Скотт"
-- У меня здесь кое-какие бумаги, -- сказал мой друг
Шерлок Холмс, когда мы зимним вечером сидели у огня. -- Вам не
мешало бы их просмотреть, Уотсон. Это документы, касающиеся
одного необыкновенного дела -- дела "Глории Скотт". Когда
мировой судья Тревор прочитал вот эту записку, с ним случился
удар, и он, не приходя в себя, умер.
Шерлок Холмс достал из ящика письменного стола потемневшую
от времени коробочку, вынул оттуда и протянул мне записку,
нацарапанную на клочке серой бумаги. Записка заключала в себе
следующее:
"С дичью дело, мы полагаем, закончено. Глава предприятия
Хадсон, по сведениям, рассказал о мухобойках все. Фазаньих
курочек берегитесь".
Когда я оторвался от этого загадочного письма, то увидел,
что Холмс удовлетворен выражением моего лица.
-- Вид у вас довольно-таки озадаченный, сказал он.
-- Я не понимаю, как подобная записка может внушить
кому-нибудь ужас. Мне она представляется нелепой.
-- Возможно. И все-таки факт остается фактом, что вполне
еще крепкий пожилой человек, прочитав ее, упал, как от
пистолетного выстрела.
-- Вы возбуждаете мое любопытство, -- сказал я. -- Но
почему вы утверждаете, что мне необходимо ознакомиться с этим
делом?
-- Потому что это -- мое первое дело.
Я часто пытался выяснить у своего приятеля, что толкнуло
его в область расследования уголовных дел, но до сих пор он ни
разу не пускался со мной в откровенности. Сейчас он сел в
кресло и разложил бумаги на коленях. Потом закурил трубку,
некоторое время попыхивал ею и переворачивал страницы.
-- Вы никогда не слышали от меня о Викторе Треворе? --
спросил Шерлок Холмс. -- Он был моим единственным другом в
течение двух лет, которые я провел в колледже. Я не был
общителен, Уотсон, я часами оставался один в своей комнате,
размышляя надо всем, что замечал и слышал вокруг, -- тогда как
раз я и начал создавать свой метод. Потому-то я и не сходился в
колледже с моими сверстниками. Не такой уж я любитель спорта,
если не считать бокса и фехтования, словом, занимался я вовсе
не тем, чем мои сверстники, так что точек соприкосновения у нас
было маловато. Тревор был единственным моим другом, да и
подружились-то мы случайно, по милости его терьера, который
однажды утром вцепился мне в лодыжку, когда я шел в церковь.
Начало дружбы прозаическое, но эффективное. Я пролежал десять
дней, и Тревор ежедневно приходил справляться о моем здоровье.
На первых порах наша беседа длилась не более минуты, потом
Тревор стал засиживаться, и к концу семестра мы с ним были уже
близкими друзьями. Сердечный и мужественный, жизнерадостный и
