энергичный, Тревор представлял собой полную противоположность
мне, и все же у нас было много общего. Когда же я узнал, что у
него, как и у меня, нет друзей, мы сошлись с ним еще короче.
В конце концов он предложил мне провести каникулы в имении
его отца в Донифорпе, в Норфолке, и я решил на этот месяц
воспользоваться его гостеприимством...
У старика Тревора, человека, по-видимому, состоятельного и
почтенного, было имение. Донифорп -- это деревушка к северу от
Лагмера, недалеко от Бродз. Кирпичный дом Тревора, большой,
старомодный, стоял на дубовых сваях. В тех местах можно было
отлично поохотиться на уток, половить рыбу. У Треворов была
небольшая, но хорошо подобранная библиотека. Как я понял, ее
купили у бывшего владельца вместе с домом. Кроме того, старик
Тревор держал сносного повара, так что только уж очень
привередливый человек не провел бы здесь приятно время.
Тревор давно овдовел. Кроме моего друга, детей у него не
было. Я слышал, что у него была еще дочь, но она умерла от
дифтерита в Бирмингеме, куда ездила погостить. Старик, мировой
судья, заинтересовал меня. Человек он был малообразованный, но
с недюжинным умом и очень сильный физически. Едва ли он читал
книги, зато много путешествовал, много видел и все запоминал. С
виду это был коренастый, плотный человек с копной седых волос,
с загорелым, обветренным лицом и голубыми глазами. Взгляд этих
глаз казался колючим, почти свирепым, и все-таки в округе он
пользовался репутацией человека доброго и щедрого, был хорошо
известен как снисходительный судья.
Как-то вскоре после моего приезда, мы сидели после обеда
за стаканом портвейна. Молодой Тревор заговорил о моей
наблюдательности и моем методе дедукции, который мне уже
удалось привести в систему, хотя тогда я еще не представлял
себе точно, какое он найдет применение в дальнейшем. Старик,
по-видимому, считал, что его сын преувеличивает мое искусство.
-- Попробуйте ваш метод на мне, мистер Холмс, -- со смехом
сказал он: в тот день он был в отличном расположении духа, -- я
прекрасный объект для выводов и заключений.
-- Боюсь, что о вас я немногое могу рассказать, -- заметил
я. -- Я лишь могу предположить, что весь последний год вы
кого-то опасались.
Смех замер на устах старика, и он уставился на меня в
полном недоумении.
-- Да, это правда, -- подтвердил он и обратился к сыну: --
Знаешь, Виктор, когда мы разогнали шайку браконьеров, они
поклялись, что зарежут нас. И они в самом деле напали на сэра
Эдвара Хоби. С тех пор я все время настороже, хотя, как ты
знаешь, я не из пугливых.
-- У вас очень красивая палка, -- продолжал я. -- По
надписи я определил, что она у вас не больше года. Но вам
пришлось просверлить отверстие в набалдашнике и налить туда
расплавленный свинец, чтобы превратить палку в грозное оружие.
Если б вам нечего было бояться, вы бы не прибегали к таким
предосторожностям.
-- Что еще? -- улыбаясь, спросил старик Тревор.
-- В юности вы часто дрались.
-- Тоже верно. А это как вы узнали? По носу, который у
меня глядит в сторону?
-- Нет, -- ответил я, -- по форме ушей, они у вас прижаты
к голове. Такие уши бывают у людей, занимающихся боксом.
-- А еще что?
-- Вы часто копали землю -- об этом свидетельствуют
мозоли.
-- Все, что у меня есть, я заработал на золотых приисках.
-- Вы были в Новой Зеландии.
-- Опять угадали.
-- Вы были в Японии.
-- Совершенно верно.
-- Вы были связаны с человеком, инициалы которого Д. А., а
потом вы постарались забыть его.
Мистер Тревор медленно поднялся, устремил на меня
непреклонный, странный, дикий взгляд больших голубых глаз и
вдруг упал в обморок -- прямо на скатерть, на которой была
разбросана ореховая скорлупа. Можете себе представить, Уотсон,
как мы оба, его сын и я, были потрясены. Обморок длился
недолго. Мы расстегнули мистеру Тревору воротник и сбрызнули
ему лицо водой. Мистер Тревор вздохнул и поднял голову.
-- Ах, мальчики! -- силясь улыбнуться, сказал он. --
Надеюсь, я не испугал вас? На вид я человек сильный, а сердце у
меня слабое, и оно меня иногда подводит. Не знаю, как вам это
удается, мистер Холмс, но, по-моему, все сыщики по сравнению с
вами младенцы. Это -- ваше призвание, можете поверить человеку,
который кое-что повидал в жизни.
И, знаете, Уотсон, именно преувеличенная оценка моих
способностей навела меня на мысль, что это могло бы быть моей
профессией, а до того дня это было увлечение, не больше.
Впрочем, тогда я не мог думать ни о чем, кроме как о внезапном
обмороке моего хозяина.
-- Надеюсь, я ничего не сказал такого, что причинило вам
боль? -- спросил я.
-- Вы дотронулись до больного места. Позвольте задать вам
вопрос: как вы все узнаете, и что вам известно?
Задал он этот вопрос полушутливым тоном, но в глубине его
глаз по-прежнему таился страх.
-- Все очень просто объясняется, -- ответил я. -- Когда вы
засучили рукав, чтобы втащить рыбу в лодку, я увидел у вас на
сгибе локтя буквы Д. А. Буквы были все еще видны, но размазаны,
вокруг них на коже расплылось пятно -- очевидно, их пытались
уничтожить. Еще мне стало совершенно ясно, что эти инициалы
были вам когда-то дороги, но впоследствии вы пожелали забыть
их.
-- Какая наблюдательность! -- со вздохом облегчения
воскликнул мистер Тревор. -- Все так, как вы говорите. Ну,
довольно об этом. Худшие из всех призраков -- это призраки
наших былых привязанностей. Пойдемте покурим в бильярдной.
С этого дня к радушию, которое неизменно оказывал мне
мистер Тревор, примешалась подозрительность. Даже его сын
обратил на это внимание.
-- Задали вы моему отцу задачу, -- сказал мой друг. -- Он
все еще не в состоянии понять, что вам известно, а что
неизвестно.
Мистер Тревор не подавал вида, но это, должно быть, засело
у него в голове, и он часто поглядывал на меня украдкой.
Наконец я убедился, что нервирую его и что мне лучше
уехать.
Накануне моего отъезда произошел случай, доказавший всю
важность моих наблюдений.
Мы, все трое, разлеглись на шезлонгах, расставленных перед
домой на лужайке, грелись на солнышке и восхищались видом на
Бродз, как вдруг появилась служанка и сказала, что какой-то
мужчина хочет видеть мистера Тревора.
-- Кто он такой? -- спросил мистер Тревор.
-- Он не назвал себя.
-- Что ему нужно?
-- Он уверяет, что вы его знаете и что ему нужно с вами
поговорить.
-- Проведите его сюда.
Немного погодя мы увидели сморщенного человечка с
заискивающим видом и косолапой походкой. Рукав его распахнутой
куртки был выпачкан в смоле. На незнакомце была рубашка в
красную и черную клетку, брюки из грубой бумажной ткани и
стоптанные тяжелые башмаки. Лицо у него было худое, загорелое,
глазки хитренькие. Он все время улыбался; улыбка обнажала
желтые кривые зубы. Его морщинистые руки словно хотели что-то
зажать в горсти -- привычка, характерная для моряка. Когда он
своей развинченной походкой шел по лужайке, у мистера Тревора
вырвался какой-то сдавленный звук; он вскочил и побежал к дому.
Вернулся он очень скоро, и когда проходил мимо меня, я
почувствовал сильный запах бренди.
-- Ну, мой друг, чем я могу быть вам полезен? --
осведомился он.
Моряк смотрел на него, прищурившись и нагло улыбаясь.
-- Узнаете? -- спросил он.
-- Как же, как же, дорогой мой! Вне всякого сомнения, вы
-- Хадсон? -- не очень уверенно спросил Тревор.
-- Да, я -- Хадсон, -- ответил моряк. -- Тридцать с лишним
лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз. И вот у
вас собственный дом, а я все еще питаюсь солониной из бочек.
-- Сейчас ты убедишься, что я старых друзей не забываю! --
воскликнул мистер Тревор и, подойдя к моряку, что-то сказал ему
на ухо. -- Поди на кухню, -- продолжал он уже громко, -- там
тебе дадут и выпить и закусить. И работа для тебя найдется.
-- Спасибо, -- теребя прядь волос, сказал моряк. -- Я
долго бродяжничал, пора и отдохнуть. Я надеялся, что найду
пристанище у мистера Бедоза или у вас.
-- А разве ты знаешь, где живет мистер Бедоз? -- с
удивлением спросил мистер Тревор.
-- Будьте спокойны, сэр: я знаю, где живут все мои старые
друзья, -- со зловещей улыбкой ответил моряк и вразвалку пошел
за служанкой в кухню.
Мистер Тревор пробормотал, что он сдружился с этим
человеком на корабле, когда они ехали на прииски, а затем пошел
к дому. Когда мы через час вошли в столовую, то увидели, что
он, мертвецки пьяный, валяется на диване.
Этот случай произвел на меня неприятное впечатление, и на
другой день я уже не жалел о том, что уезжаю из Донифорпа, я
чувствовал, что мое присутствие стесняет моего друга.
Все эти события произошли в первый месяц наших каникул. Я
вернулся в Лондон и там около двух месяцев делал опыты по
органической химии.
Осень уже вступила в свои права, и каникулы подходили к
концу, когда я неожиданно получил телеграмму от моего друга --
он вызывал меня в Донифорп, так как нуждался, по его словам, в
моей помощи и совете. Разумеется, я все бросил и поехал на
север.
Мой друг встретил меня в экипаже на станции, и я с первого
взгляда понял, что последние два месяца были для него очень
тяжелыми. Он похудел, у него был измученный вид, и он уже не
так громко и оживленно разговаривал.
-- Отец умирает. -- Это было первое, что я от него
услышал.
-- Не может быть! -- воскликнул я. -- Что с ним?
-- Удар. Нервное потрясение. Он на волоске от смерти. Не
знаю, застанем ли мы его в живых.
Можете себе представить, Уотсон, как я был ошеломлен этой
новостью.
-- Что случилось? -- спросил я.
-- В том-то все и дело... Садитесь, дорогой поговорим...
Помните того субъекта, который явился к нам накануне вашего
отъезда?
-- Отлично помню.
-- Знаете, кого мы впустили в дом?
-- Понятия не имею.
-- Это был сущий дьявол, Холмс! -- воскликнул мой друг.
Я с удивлением посмотрел на него.
-- Да, это был сам дьявол. С тех пор у нас не было ни
одного спокойного часа -- ни одного! С того вечера отец не
поднимал головы, жизнь его была разбита, в конце концов сердце
не выдержало -- и все из-за этого проклятого Хадсона!
-- Как же Хадсон этого добился?
-- Ах, я бы много дал, чтобы это выяснить! Мой отец --
добрый, сердечный, отзывчивый старик! Как он мог попасть в лапы
к этому головорезу? Я так рад, что вы приехали. Холмс! Я верю в
вашу рассудительность и осторожность, я знаю, что вы мне дадите
самый разумный совет.
Мы мчались по гладкой, белой деревенской дороге. Перед
нами открывался вид на Бродэ, освещенный красными лучами
заходящего солнца. Дом стоял на открытом месте; слева от рощи
еще издали можно было разглядеть высокие трубы и флагшток.
-- Отец взял к себе этого человека в качестве садовника,
-- продолжал мой друг, -- но Хадсону этого было мало, и отец
присвоил ему чин дворецкого. Можно было подумать, что это его
собственный дом, -- он слонялся по всем комнатам и делал, что
хотел. Служанки пожаловались на его грубые выходки и мерзкий
язык. Отец, чтобы вознаградить их, увеличил им жалованье. Этот
тип брал лучшее ружье отца, брал лодку и уезжал на охоту. С
лица его не сходила насмешливая, злобная и наглая улыбка, так
что, будь мы с ним однолетки, я бы уже раз двадцать сшиб его с
ног. Скажу, положа руку на сердце. Холмс: все это время я
должен был держать себя в руках, а теперь я говорю себе: я
